Геннадий Мамлин - А с Алёшкой мы друзья
Обзор книги Геннадий Мамлин - А с Алёшкой мы друзья
ВНИМАНИЕ!
Если вы думаете найти здесь рассказ про какие-нибудь необыкновенные приключения, то не тратьте время понапрасну. Я должен описать в этой книге те три дня, в которые я переменился. По-моему, я буду только зря бумагу переводить, но писатель, который подбил меня на это дело, говорит, что читателям, то есть вам, мой рассказ покажется интересным. А зовут этого писателя Геннадий Семёнович Мамлин.
Писатель принёс мне целую пачку чистой бумаги и попросил, чтобы я описал всё, как я ему рассказал. Но я сказал, что так у меня не получится. Когда я рассказываю, я не подбираю слова, а когда пишу, стараюсь брать только те, в которых нетрудное правописание. Я говорю: «он покраснел», а пишу: «ему стало стыдно», потому что у меня плохо с безударными гласными и я не знаю, как правильно написать — «покраснел» или «покроснел».
А ещё он сказал, чтобы я описал всё, как было, и не старался показаться лучше, чем я есть. Это мне очень понравилось. Кем-нибудь казаться очень трудно, это почти работа, а быть самим собою так же легко, как ходить или дышать.
А теперь я повторю то, с чего начал: если вы думаете найти здесь рассказ про какие-нибудь необыкновенные приключения, то не тратьте время понапрасну. Зато про природу я ничего не буду писать, так что можете быть спокойны. Если мне в книжке попадается списание природы или что-нибудь про рассвет и закат, я эти места пропускаю. Природу, конечно, я люблю, но читать про неё скучно, потому что писатель, любуясь окрестностями, забывает про своих героев и с ними ничего не случается.
А ещё скажу, что зовут меня Толя Корзинкин. Мне 12 лет, и учусь я в пятом классе.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Я слышал, будто есть несколько способов для нашего воспитания. Нам можно объяснить, что такое хорошо и что такое плохо. Можно засадить нас за книги, в которых герои совершают благородные поступки. А ещё нас можно воспитывать на личном примере. Считается, что этот способ мы усваиваем легче других. Поэтому папа воспитывает меня на личном примере. Когда я был маленьким, он мне говорил:
— Не болтай ногами за столом. Посмотри на меня, посмотри на дедушку. Разве мы болтаем за столом ногами?
Я смотрел на дедушку и на папу. Их ноги доставали до паркета и были неподвижны, как колонны, поддерживающие дом.
У моего дедушки была палка, которая могла превращаться в зонтик, коллекция бабочек и микроскоп. И я понимал, что, болтая за столом ногами, я никогда не приобрету достоинств, позволяющих человеку владеть такими удивительными сокровищами.
Однажды, когда я впервые сыграл в футбол на соседнем дворе, папа сказал, внимательно разглядывая оторванную подмётку:
— Можешь ты представить, чтобы я прыгал в воротах, словно клоун, которого дёргают за верёвочку?
Мой папа близорук. Он не может отличить пепельницы от ложки. Чтобы представить его вратарём, надо иметь необычайное воображение. И я перестал мечтать о славе футболиста. Я начал учиться игре на аккордеоне. Я хотел, как и папа, учиться на флейте, но мама сказала, что две флейты в доме — это хуже, чем два медведя в одной берлоге. На аккордеоне я теперь играю хорошо. Это я говорю совсем не для хвастовства. Мне в этой истории ещё придётся иметь с ним дело, так вот я хочу, чтобы вы потом не удивлялись, а с самого начала знали, что на аккордеоне я играю хорошо.
Ещё, прежде чем таблицу умножения, я выучил назубок, что папа никогда не ввязывается в драку, не ложится спать с грязными руками и не вырывает страниц из дневника. Знакомым папа говорил, что я близок к совершенству, но продолжал воспитывать меня: ведь никто не знает, где предел у этого самого совершенства.
А теперь я начну рассказывать вам мою историю.
Она началась в тот день, когда папа с мамой уезжали отдыхать на Рижское взморье, а меня отправляли в пионерский лагерь. Мой поезд уходил на два часа позже.
Чемоданы родителей были уложены, и теперь папа колдовал над моим рюкзаком. Папа всегда сам укладывал мои вещи — считалось, что это входит в методику воспитания личным примером.
Вещи лежали на столе. Рюкзак лежал на стуле. Вещей было много. Рюкзак был один. Папа был похож на фокусника: он кидал вещи в мешок, садился на него, встряхивал, а потом извлекал из него несчётное количество трусов и маек.
Укладывание вещей похоже на игру в «Шестнадцать». Есть только одна комбинация свёртков, в которой рюкзак согласен поглотить их без остатка. Папа комбинировал. Я и мама наблюдали.
Выхваченное из рюкзака полотенце развернулось в воздухе, и оттуда выпал свёрток, перевязанный бечёвкой. От металлического звука, с которым он шлёпнулся об пол, я вздрогнул, а папа нахмурился.
— Что это? — спросил папа и, опередив меня, поднял свёрток. Он был маленьким, но увесистым. Папа посмотрел на меня в упор и, наверное, заметил, что я покраснел. Папа надорвал уголок, и на пол посыпались рыболовные крючки. Они сыпались медленно и равномерно, как песок в песочных часах. Их было столько, что если бы на каждый поймать по одной рыбке, понадобился бы океанский пароход, чтобы вывезти улов. Они были маленькими и большими, чёрными и блестящими, обыкновенными и запрятанными в хитрые блесны.
— Что, это такое? — повторил папа, потирая уколотый палец.
Я придал своему лицу самое безразличное выражение и сказал, что это крючки, хотя при всей своей близорукости он не смог бы их спутать с зубной щёткой или мылом. На папин вопрос мог быть только один правдивый ответ, но почему-то он рассердил папу.
— Ах вот как! Это крючки! — с нарочитой медлительностью произнёс он и развернул ещё одно подозрительно туго свёрнутое полотенце. На пол полетели свинцовые грузила и мотки разноцветных лесок. Папа брезгливо оттолкнул их ногой и сел в кресло.
— Объясни мне, куда ты едешь. В лагерь или к берегам Антарктиды с китобойной флотилией «Слава»?
Очень трудно отвечать на папины вопросы. Он ставит их так, что непривычный человек никогда не сможет на них ответить. Надо было пожить с папой с моё, чтобы научиться отвечать не задумываясь. Я не стал отвечать, что не еду в Антарктиду: папа знал это не хуже меня. Не стал я отвечать и насчёт китов: ведь каждому известно, что пустое это дело — ловить их на обыкновенные крючки. Задавая мне вопрос, папа хотел услышать, что я еду в лагерь. Я знал, что папа ждёт именно такого ответа. Но, услышав правду, папа очень удивился и сказал маме, показывая на меня пальцем:
— Посмотри на него. Оказывается, он едет в лагерь.
И мама, которая ещё не произнесла ни слова, тоже изобразила удивление, словно и она была уверена, что я собрался в Антарктиду.
— Разве ты видел, — продолжал папа, — чтобы, уезжая отдыхать, я набивал свои чемоданы железом?
Этот вопрос я пропустил мимо ушей и сказал, что лагерь наш стоит возле самой реки и все ребята собираются ловить рыбу. Он может спросить об этом хотя бы у братьев Рыжковых. Но лучше бы мне этого не говорить. Мой папа не любил, когда я сравнивал себя со всеми ребятами. Он пожал плечами, поднялся и отошёл к окну. А если папа отходил к окну, значит я сказал такую нелепость, на которую он не считает нужным даже отвечать. Демонстративный отход к окну был ещё и сигналом для мамы. Это была та самая минута, когда ей надо было заняться моим воспитанием. У мамы была своя манера разговаривать со мной. Мама нумеровала свои фразы.
— Во-первых, — сказала она, загибая палец, — я не понимаю, зачем одному человеку столько крючков. Человек может превратиться даже в рыболова, но у него от этого не появятся добавочные руки. И, во-вторых, — загнула мама второй палец, — не все мальчики в лагере ловят рыбу. Я уверена, что Алёша, например, никогда не стал бы тратить время на такие нелепые пустяки.
Услышав это имя, я глубоко вздохнул и опустил голову. Это у меня такой рефлекс, совсем как у подопытной собаки.
С прошлого лета родители решили воспитывать меня не только на личном примере. Нашёлся в этом мире ещё один достойный подражания человек. Но это был не Коперник, не Ньютон и не Ломоносов, а мальчишка с самым обыкновенным именем Алёша. Папа работал в министерстве, а Алёша был сыном папиного начальника.
Я прочитал много книг, написанных специально для детей, и крепко усвоил, что у больших начальников хороших детей не бывает. Видно, все писатели сговорились между, собой. Как только в книжке появляется сын академика или генерала, так я уже сразу знаю: он задавака. Всё время говорит про то, какой у него замечательный отец. Его просто распирает от гордости. Он готов на каждом перекрёстке кричать; «Глядите! Я — сын генерала! А разве у генерала может быть обыкновенный, невыдающийся сын?» А потом сразу выясняется, что он ещё и эгоист. Но ему мало быть просто эгоистом — ему надо, чтобы каждый встречный знал это и перевоспитывал его. Я таких глупых мальчишек в жизни не встречал, но писателям я верю. Раз они так пишут, значит так оно и есть.
