Владимир Галкин - Чудные зерна: сибирские сказы
— Эко диво!
Да подумал: «Ничего, приметою будет — через год-другой сюда жить приду, заимку построю». И пошёл восвояси. Черемши набрал, в село вернулся.
А Панкратка тем временем по кедрачу шалался, сам думает: «К лучшему, поди, что один остался — с Лукьяном не пойду боле — морока одна». Однако заметил — темнеет, дело-то к вечеру. Разжёг костер, сидит, головешки шерудит, а как ночь над тайгой сгустилась, слышит — ветра нет, а зашумело, затрещало вокруг. Коряги зашевелились, пни из земли выворачиваются, сучья у деревьев, как лапы страшные, к нему тянутся, сейчас схватят. С одного боку визжит, с другого стонет, сверху воет кто-то жутким голосом. И вдруг перед ним медведь вздыбился, Панкратка от страха затрясся, съежился, а медведь вот-вот набросится. Зажмурился Панкратка; да так и просидел всю ночь. Под утро, как глаза открыл, увидел — вместо медведя — пень вывороченный.
Вздохнул Панкратка:
— Слава богу — утро пришло! Место, видать, нечистое.
И бегом из кедровника, вслед только хохот послышался. В тайгу с тех пор не заглядывал.
Ну а Лукьян по весне с молодухой вернулся. Глядит — кедр как стоял, так и стоит. Пока жена к воде спускалась, Лукьян к нему подошел, только рукой дотронулся, кедр в посох превратился — торчит в песке. Лукьян не раздумывал, с собою взял.
За лето срубил избу, елань распахал, через год-другой сынов наплодил, стал ростить с женой.
Скоро люди к нему подселились — всем нравилось место: в речке — рыба; в тайге — орех, на еланях лён да рожь родились хорошие. Только некоторые приезжие-то давай кедры на избы валить. Приятно, конечно, в таком дому — дых в нем вольный. Лукьян, однако, зашумел:
— Сосны в тайге для вас мало? Зачем кормильца губите?!
Мужики сначала ворчали, мол, кому какое дело? Но в один год шибко хлебушко не уродился. В других-то местах люди бедствовали, а наши орехом прокормились, тогда и усовестились:
— Прав Лукьян — своё же добро губим!
С тех пор Лукьяна Кедровым Отцом прозвали, а состарился — Дедом Кедровым кликали. Крепкий старик был, по деревьям шибче молодых лазил. Не хромал, не горбился, однако кто его помнил смолоду, рассказывал:
— В тайгу, бывало, ружья не возьмёт, а посох всегда при нём. Да и посох-то — палка кривая.
Сыновья, как подросли, из городу резную трость ему привезли, но он полюбовался, к стене поставил и сказал:
— С моим-то сподручнее в тайге.
Многие гадали — откуда посох-то? И пошто не расстаётся с ним? А мужики говорили:
— Потому и не расстаётся, что в нём сила волшебная: сколько раз в тайгу без ружья ходил с одной своей палочкой, а глядишь — медведя ухайдокает. Кинет в него посошком, а собьёт, будто бревном.
А бабы нашёптывали, малых ребят пугали, чтоб далеко от села не ходили; дескать, в дупле кедра лешак караулит — выскочит, схватит неслуха и утащит к себе.
Старик-то на те байки усмехался и в дупло сам лазил частенько. А по осени, как шишкобой наступал, бывало, и ночевал в нём, а чтоб другие не лазили да не мешали, объявил с усмешкою:
— Я там с лешаком в кости играю!
Ну, а ребят, коли встречал в кедровнике, поучал:
— Кедр и птицу, и зверя кормит, а для нашего брата-таёжника — второй хлебушко, беречь надо!
Но с каких-то пор, по осени, стали мужики встречать кедры срубленные, подойдут и ахнут — лежит красавец поваленный, шишки обобраны. Дед как узнал, руками всплеснул:
— Экое злодейство! Сотни лет деревьям стоять, а теперь — кому нужны — жукам благодать! Через год-другой труха останется!
На другую осень — то же самое. Мужики с утра до вечера по тайге бродили, порубщиков караулили, да ни разу не встретили, а кто утром пойдёт, так на срубленный кедр наткнется. Ну и решили:
— Нечистая сила, видать, орудует.
Кой-кто забоялся в кедровник ходить. А Лукьян надумал по ночам караулить.
С вечеру как-то забрался в дупло, сидит, на закат поглядывает: «Ишь ты, какой розовый!» Вдруг голоса услыхал и выглянул осторожно. Внизу — мужиков незнакомых артель целая, с топорами идут, кедры осматривают, промеж себя спорят — на каком дереве шише больше, какое рубить.
Лукьян тут и понял — артель эта из города; чтоб мужики местные не словили их, по ночам кедры рубят, шишки обдирают. Один-то сказал вдруг:
— Молодым ещё в этих местах бывать приходилось. Шибко меня тут лешак напугал. После этого долго лесу боялся. Потом понял — во сне чертовщина привиделась.
Лукьян прислушался — голос знакомый, пригляделся и увидел: старик, его же лет, мужикам рассказывает, а кто такой — не поймёт. Дождал, покуда порубщики уйдут подале, вылез из дупла-то и следом за ними покрался.
А уж стемнело совсем, порубщики на поляну вышли костер разожгли и давай ближайший кедр рубить. Лукьян хотел в село за мужиками бежать, да подумал: «Пока их соберу, уйдут порубщики». А те уж дерево повалили, шишки обобрали, за второе взялись. Старик вышел к ним, встал подале, посошок в руках покрутил, спросил строго:
— Пошто, мужики, кедры губите?
Артельщики работу бросили, на него уставились. Один вперед вышел, старший, видать, глаза из-под бровей густых злючие. Заворчал:
— Срубили одно, завтра десяток вырастет. А ты кто таков, чтобы нам указывать?! — И глаза-то прищурил, Лукьяна сверлит. Тот по прищуру и узнал:
— Панкратка ить это, лиходей!
Панкрат тоже, видать, Лукьяна признал, шею вытянул, бородою затряс:
— Никак Лукьянка-батрак. Эвон… блаженненьким и остался. Иди, пока цел! Нас-то много!
Но Лукьян стоит, не уходит, посошком покручивает:
— Уйду, коли с дружками пакостить бросишь!
Переглянулись порубщики, Панкратка им знак подал, они к Лукьяну толпой подошли, обступили, сейчас сомнут. Но тот посошком круг себе очертил и воткнул его рядом. Сам исчез, будто не было, а где воткнул посох-то, там кедр встал развесистый, шишками усыпан сверху донизу. Артельщики Панкратовы загалдели, туда-сюда заметались. Кричат:
— Здесь он. Поди, в кустах запрятался!
Побегали, поискали — нет Лукьяна. А Панкрат на кедр глянул, языком прицокнул:
— Шишек-то сколько!
Ну и крикнул:
— Берите-ка топоры! Рубите скорее! Соберём шишки да быстрее отсюда выберемся — старик-то, поди, за мужиками побёг!
Стали Панкратовы подручные кедр рубить, Панкрат подале отошёл, наблюдает, руки потирает:
— На этом и закончим работишку!
Подрубили кедр — сейчас повалится, стали толкать. А кедр к Панкрату накренился — вот-вот упадет. Отбежал Панкрат — безопасное место вроде, а кедр качнулся да и рухнул на него. Ахнули порубщики, побежали в разные стороны. Потом опомнились: дескать, чего ж это мы — там шишки и вещи наши оставлены. Возвернулись по одному, глядят — на поляне Панкрат лежит, скорчился, а кедра нет. Только поперёк груди Панкратовой палочка-посошок. Старик пыхтит, посошок с себя сдвинуть пытается. Порубщики-то плечами пожали, нагнулся один, за палочку-посошок взялся, а она, будто бревно, тяжёлая. Подошли другие — оттащили кое-как в сторону, а Панкрат стонет, подняться не может, кости, видать, переломаны. Порубщики затылки почесали, один и сказал:
— Шишки нам унесть надо бы, а тут его придется переть!
Другие-то поддержали:
— Бросим Панкрата.
Но тут Лукьян из-за деревьев вышел и сказал строго:
— Берите-ка главаря своего да несите отсюдова!
Сам нагнулся, подобрал посошок и погрозил:
— А коли оставите — вам из лесу не выбраться!
Порубщики видят — для Лукьяна посошок легонек, а им бревном показался. Шишки бросили, взяли Панкрата да в город потащили. А Лукьян шишки по поляне разметал: «Лесной люд пущай кормится», и пошел домой.
С тех пор порубщиков не встречали, только Лукьян со своим посошком ходил, кедровник осматривал; а как совсем состарился, перед смертью сыновьям да мужикам наказал, чтоб кедры-то берегли. Те наказ его крепко помнили, худого человека в тайгу не пускали. А посох Лукьянов у могилы его в землю воткнули — так уж попросил. На том месте потом кедр-красавец поднялся, по осени ребятишек одаривал шишками.
Домового подарочек
Как-то на лесосеке мужика из нашей деревни бревном придавило. У вдовы Матрёны мальцов трое на руках осталось и дедка совсем старенький.
А вскоре еще беда — брат с женой от какой-то хворости в одночасье померли, пришлось и племянницу в семью брать. Устенька видела, как тетка бьется, чем могла, пособляла — с братишками посидеть али избу вымести. Так бы и жили, но тут по селам на скот мор навалился, и у Матрёны сначала лошадёнка, за ней корова подохли. Малыши без молока хиреют, болячками покрываются, и дедка ослаб — еле ноги волочит. Ну хоть по миру иди. Порылась баба в сундуке, тряпьё последнее собрала, соседям распродала, кой-какие гроши выручила. Да разве ж на корову хватит?
Пришла к богатому мужику Егору Беспятову, в ноги кинулась:
