Анна Кальма - Дети горчичного рая
– Ну, я их послал к дьяволу и сказал, что этот атлас дал в школе моему сынишке учитель. Сынишка приносил мне обед и нечаянно оставил атлас, а я его подобрал, – рассказывал Гирич.
– Молодец, не растерялся, – сказал Цезарь, ожесточенно пыхтя трубкой. – За Ричи и так идет слежка, это мы знаем. Его имя, наверно, не раз упоминалось в донесениях полиции.
Все были подавлены рассказом Гирича. Разговор не клеился. Джим Робинсон молчал и курил сигарету за сигаретой. Мальчики и девочки, сидя отдельной группой за маленьким столиком у окна, старательно уничтожали оладьи и во все глаза смотрели на «большой» стол. Салли носилась от одного к другому, уговаривая не стесняться и кушать хорошенько. В одну из длинных пауз за окном раздался звук, певуче-пронзительный, дикарский, лесной,
– Дядя Пост! – воскликнула Салли, бросаясь к дверям. – Это он!
Она выбежала на крыльцо и увидела знакомое оливковое чудовище, на сиденье которого торчал, как птица на жердочке, старый почтальон.
– Письмо для Джемса Робинсона, мэм, – сказал он, вежливо прикасаясь к фуражке.
– Давайте его мне, дядя Пост. – Салли вытерла руку о фартук. – Джим сейчас здесь, в доме.
– Простите, мэм, я хотел бы вручить его лично самому Джемсу Робинсону, – сказал, вопреки обыкновению, очень официально дядя Пост; при этом он яростно затеребил нос.
Салли с недоумением посмотрела на него. Она даже чуть-чуть обиделась за такое недоверие.
– Олл-райт. Сейчас я вызову Джима, – сказала она, скрываясь в доме.
На крыльцо тотчас же вышел Джемс Робинсон.
– Хэлло, старина! – приветливо помахал он рукой дяде Посту. – Ну и шикарный же у вас экипаж! А где моя старая приятельница Фиалка, которую, бывало, я кормил сахаром?
– На живодерне, – мрачно сказал почтальон. – Нынче у нас старость не в почете, да и техника вытеснила живую тварь. – Он наклонился на своем сиденье и поманил певца: – Вам письмо, мистер Робинсон. Только я хотел вас предупредить: оно уже побывало кое у кого в руках. Имейте это в виду. Я-то знаю, откуда оно вернулось к нам на почту и где путешествовало так долго.
Джим Робинсон повертел в руках искусно заклеенное письмо.
Дядя Пост нагнулся к самому уху певца.
– Держи ухо востро, сынок, – зашептал он. – За тобой уже числятся кое-какие грехи.
Джим невесело засмеялся.
– Уэлл, – сказал он. – Зайдите, дядя Пост, в дом выпить пивка. Промочите горло.
Дядя Пост покачал белой головой: нет, он очень торопится, адресаты Горчичного Рая ждут почту. И, повозившись, как обычно, со стартером, почтальон с грохотом покатил дальше.
Джим Робинсон тут же, на крыльце, проглядел письмо и еще более задумчивый вернулся в дом.
Люди за столом выжидательно смотрели на него.
– Вот, получил письмо из Советского Союза, – сказал он. – Пишут мои русские друзья, сообщают последние новости. Пишут, что на главной улице в Москве расцвели сорокалетние липы, которые при мне только высадили. Мальчик, сын моего приятеля-слесаря с автозавода, окончил с золотой медалью школу и теперь поступает в университет, на историческое отделение. А отец его собирается вскоре поехать в санаторий на берег Черного моря – отдохнуть, полечиться.
– Сын слесаря – в университет?..
– Слесарь – отдыхать на курорте?..
– Расскажи нам, Джим, обо всем, что видел за океаном, – сказал Цезарь, здоровой рукой притягивая к себе певца. – Ты же видишь, народу прямо не терпится узнать самую настоящую правду.
– Да, мистер Робинсон, расскажите!.. Расскажи, Джимми! – раздались нетерпеливые голоса.
Джим Робинсон, высокий, с чуть опущенными, усталыми плечами, прошелся по комнате, задумчиво оглядел обращенные к нему лица черных и белых друзей.
– С чего же мне начать? – тихонько спросил он, обращаясь больше к самому себе. – Конгресс… Фестиваль… Потом Чехословакия… Москва… Русские люди…
И негритянский певец Джим Робинсон начал рассказывать этим детям Горчичного Рая о далеких странах, в которых хозяином стал сам народ, рассказывать правду, которую они слушали затаив дыхание.
Леса, возникающие в пустыне. Возрожденные из пепла города. Крестьянки, заседающие в парламенте. Писатели, читающие свои новые произведения рабочим на заводах. Упорство и вдохновение народа. Величественные здания Дворцов культуры, где проводят свой досуг рабочие. Страны, где все учатся, где студенты получают денежную помощь от государства. А если заболеешь, то к тебе бесплатно придет врач и будет навещать и лечить тебя и поместит в больницу. Детям отданы красивейшие сады и дворцы, в гости к ним приезжают ученые, и артисты, и самые знаменитые люди страны. И все люди радушно встречают иностранных гостей и охотно показывают им всё, чем они интересуются.
А молодежь! Какая кипучая, безудержно веселая молодежь была на фестивале! Какие богатства народных талантов открывались в песнях и танцах! Он вспомнил маленькую девушку-узбечку, бывшую сборщицу хлопка, которая окончила консерваторию в столичном городе и пела на фестивале так, что весь огромный, многонациональный зал встал и устроил ей овацию.
А еще он знавал на Украине простого маляра, который был губернатором целой области величиной с большой штат. И надо было видеть, как умно распоряжался этот маляр своим огромным хозяйством, как умело он подбирал людей!
Робинсон рассказывал сбивчиво, перескакивая с предмета на предмет, здесь не кончая, там вдаваясь в мельчайшие подробности, но видно было, что ему страстно хочется передать всем сидящим здесь, в этом доме, свою любовь к людям, к этим далеким свободным странам.
Нет, пусть не лгут в газетах! Русские не хотят войны, им не нужна Америка. Им достаточно просторно в своей собственной стране и дай бог управиться с собственными делами.
Джим клянется в этом своей жизнью! Он был в сердце страны, и на юге и на западе, и всюду люди мирно трудились…
– А на Карпатах вы, случайно, не были? – дрожащим от волнения голосом спросил Иван Гирич.
Он слушал, весь подавшись вперед, и яснее всяких слов говорило его загорелое, крепко обтянутое кожей лицо. Оно тянулось навстречу Джиму нетерпеливо и жадно.
– На Карпатах?.. Постойте. Да, да, конечно, я был и на Карпатах и в Закарпатье, – сказал Джим. – Я был там в одном чистеньком, милом городке. Постойте, как же его название? – Джим торопливо пошарил в карманах. – Ага, вот записная книжка, тут у меня записано. – Он развернул книжку. – Вот… Му-ка-чев, – с трудом выговорил он незнакомое слово.
– Мукачев? То ж наше мисто! – закричал Гирич, переходя на украинский язык и не замечая этого. – Василь, чуешь? Вин був у Мукачеви!
– Чую, батько, – отвечал Василь, тоже охваченный волнением. – Только говори по-английски, отец, а то ты забылся, тебя не понимают, – добавил он.
– Ох, извините меня, мистер Робинсон! – спохватился Гирич. – Я совсем потерялся от радости. Да не молчите, расскажите нам, бога ради, о нашей родине! Ведь я родился на Верховине – рукой подать от Мукачева!
– О, я так рад, что могу вам рассказать о родных местах! – просиял Джим. – Там очень-очень хорошо. При мне строились новые селения, больницы, школы в селах. В долинах сажали апельсиновые и мандариновые деревья, разводили новые виноградники…
– Чуешь, Василь: мандариновые деревья! – снова воскликнул Гирич.
– Чую, батько! – отвечал Василь. Мальчик грудью навалился на стол и не сводил глаз с рассказчика.
– А в горах возле Мукачева я встретил маленького пастушонка, которого отправили учиться в Ужгород, в музыкальную школу, потому что у него оказались большие способности и он хорошо играл на скрипке, – продолжал рассказывать Джим.
– Пастух – в музыкальную школу?! Чуешь, Василь? – отчаянным голосом сказал Иван Гирич.
– Чую, – раздался мрачный ответ.
36. Появление Ричи
По-разному слушали Джима Робинсона школьники. Бэн и Вик Квинси, которые уже третий день были на скудном пайке, отдавали больше внимания оладьям, хотя и прислушивались к тому, что говорил певец. Пат сидела, вытянув тонкую шею, боясь пошевельнуться. Господи, куда она попала! И страшный призрак того, что на Парк-авеню называлось «красной опасностью», маячил перед ней в образе высокого человека с опущенными плечами. Девочка молчала и даже не отвечала на тихие вопросы Чарли, который то и дело спрашивал, почему она ни до чего не дотрагивается. Впрочем, соседки Пат тоже рассеянно относились к оладьям: и Нэнси и Мери плохо верили тому, что рассказывал Джим Робинсон, но так удивительно было то, о чем он говорил, что они слушали затаив дыхание и могли бы слушать так целую ночь.
«Вот где я стала бы поэтессой!» – вздыхала про себя Нэнси.
Василь внимал рассказу с тяжелым, гнетущим чувством. Для него это не было сказкой. Земля, которая лежала далеко за океаном, была великой землей славян, к которой принадлежал он сам, в которой родился он, родились его отец и дед. Первым и самым естественным порывом было сорваться с места и бежать, лететь в эту страну. На миг он забылся, представив себя уже на родной земле. Но тут же оглушительно затрещал за окном полицейский мотоцикл, и мальчик очнулся. Тяжелая, мучительная зависть, знакомая всем, кто стремится к заведомо недоступному, поднималась в нем. И потому так сдвинулись брови и такие угрюмые глаза были у Василя.
