Мариэтта Чудакова - Дела и ужасы Жени Осинкиной
И вдруг Ваня вспомнил, что вывешивать в школах в рамочках — это не он придумал. Как-то минувшей зимой, когда он приехал в Москву на каникулы, собрались они всей компанией у Тома. И Ваня заговорил с ним о любимых книжках. Том (как уже знает читатель первой книги этого повествования) очень любил Михаила Булгакова, а «Мастера и Маргариту» знал чуть ли не наизусть. Но тут он стал рассуждать как раз о повести «Собачье сердце». Ее он тоже очень любил, и телефильм ему нравился, особенно актер Евстигнеев в роли профессора Преображенского. И вот тогда-то, вспомнил Ваня, Том процитировал профессора наизусть: «На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками».
И сказал:
— Вообще-то эти слова надо сегодня вывешивать в рамочках везде, где учатся. В школах, в университетах. А то не все, по-моему, просекают, что к чему.
…Хотя речь в письмах Чехова шла о семейной жизни взрослых людей, а Ване было еще только четырнадцать, — читая, он, как во сне, становился на это время взрослым и все-все понимал. Так казалось, по крайней мере, ему самому.
Александр Чехов обижался на отца: «Отец написал мне, что я не оправдал себя». А Антон, как будто он был не моложе брата на 6 лет, а на 20 лет старше, сурово возражал на эту его обиду. А самому в момент писания этого письма всего 23 года!.. Вон у Вани с матерью в Петербурге на одной площадке живет парень 23 лет, все к матери Ваниной звонит в дверь — то одно попросит, то другое. Так мама говорит про него: «Оболтус оболтусом».
…Он читал — и, к примеру, ситуация, которую во все времена любят называть проблемой отцов и детей, вдруг открывалась умному Ване с необычной стороны.
Он начинал понимать то, что до сих пор ни от кого — ни в жизни, ни по телевизору, — не слышал. То именно, что надо уметь взглянуть на жизненные события не только своими глазами, но и глазами других людей. Уметь понять того, другого, который смотрит на твои поступки — и видит совсем не то, что видишь ты сам!
И только тогда потихоньку начнешь жалеть не только себя, любимого, а — других людей. У них ведь тоже свои переживания, и не меньше, между прочим, твоих.
Он читал, и собственный небольшой, но по-своему тяжелый жизненный опыт — в первую очередь история отца с матерью, становились в его душе на какие-то свои правильные места.
И хотя жалость к матери все равно не проходила — и он чувствовал, что и не надо вовсе ей проходить, — но все равно что-то упорядочивалось в светлой Ваниной голове. Мир переставал казаться (как казался он Ване иногда) жестоким и бессмысленным.
…Пять братьев, считая самого Антона, — и сестра. Александр жаловался Антону, что единственная их сестра «не успела еще составить» о нем настоящего понятия, «а заглядывать в душу она еще не умеет». Антон жестко отвечал ему: «Ты прав… Сестра любит тебя, но понятий никаких о тебе не имеет… Вспомни, поговорил ли ты с нею хоть раз по-человечески? Она уже большая девка, на курсах… а сказал, написал ли ты ей хоть одно серьезное слово?.. Ты молчишь, и немудрено, что она с тобой незнакома…Она многое могла бы почерпнуть от тебя, но ты скуп. (Любовью ее не удивишь, ибо любовь без добрых дел мертва есть)… Я, каюсь, слишком нервен с семьей. Я вообще нервен. Груб часто, несправедлив, но отчего сестра говорит мне о том, о чем не скажет ни одному из вас? А, вероятно, потому, что я в ней видел не только „горячо любимую сестру“, как в Мишке не отрицал человека, с которым следует обязательно говорить…За нее на том свете не родители отвечать будут. Не их это дело…»
Какое же серьезное, уверенное сознание личной — именно личной — ответственности за саму душу, за личность младших!..
Ваня читал и ужасно жалел, что у него нет младшего брата или сестры. Он обязательно относился бы к ним так, как наставлял Чехов. Обязательно!.. Слова Чехова заражали его так, что чуть ли не слезы закипали на глазах.
Хотелось жить правильно и поступать благородно.
Глава 36. Неизвестная в белом
Если бы раньше Ване Бессонову кто-то сказал, что футбольное боленье может помочь найти спрятанное ворами — да ни в жизнь бы он не поверил!
Но все произошло как по писаному.
Они вчетвером — он, Ваня-опер, его знакомый полковник милиции Пуговошников и еще белесый, как моль, и лысоватый следователь, которого полковник прихватил с собой, — приехали на Курский вокзал («Дуга» в письме, принесенном Горошиной, расшифрованная Ваней-опером как «Курская дуга»!) и прошли в камеру хранения. При этом следователь недоверчиво крутил головой всю дорогу от машины полковника. Еще и показывал мордой лица, что все это — бред сивой кобылы, по любимой поговорке отца Вани Бессонова. А он, следователь со стажем, здесь только потому, что не может отказать полковнику, на которого нашло затмение, и он слушает болтовню пацанов, насмотревшихся теледетективов.
Полковник же, Анатолий Васильевич Пуговошников, напротив, был невозмутимо серьезен.
Нашли ячейку № 23 и набрали шифр — «1982» (а как все это было определено Кутиком, он же Сеня-нефанат, рассказано в главах 27 и 28 первого тома).
Ячейка открылась. Следователь щелкнул фотоаппаратом. Потом стал производить выемку, и этот момент снимал тем же фотоаппаратом уже полковник.
— Писать умеешь? — спросил следователь Ваню.
Тот молча кивнул. Писал Ваня без единой ошибки.
Следователь сунул ему в руки планшет с листом бумаги и ручку.
— Пиши, я потом на бланк перепишу.
И начал диктовать:
— «В ячейке № 23 под шифром 1982 обнаружен плоский сверток длиной 50, шириной 60 сантиметров. Обернутая в несколько слоев материи картина маслом, изображающая молодую женщину в белом платье…»
…Уже потом, когда Ваня рассматривал немногие картины Николая Чехова в доме-комоде (он не помнил, кто именно назвал так Дом-музей Чехова в Москве), то даже он увидел, как близка манера автора найденного портрета к этим картинам — блики солнца, любовь к белому цвету… Искусствовед, приятель Аллы, уверенно атрибутировал портрет: кисть Николая Чехова, портрет до сих пор был неизвестен.
Ваня поражался — сколько же оттенков может вместить белый цвет! Тут были и зеленоватые пятна — в тенях, залегших в мягких складках платья, — не отсвет ли травы за окном? Ведь художники умеют видеть то, что они называют то рефлексами, то валерами, то еще как, а другие люди вообще не видят. На белом платье видна была еще не то розоватая, не то лиловая краска, еле-еле брошенная на холст. Полные пунцовые губы девушки. Взгляд ее карих глаз — и твердый, и задумчивый. Она смотрит в окно — и розовые ее щеки горят от не видного зрителям солнца. Ваня не уставал любоваться портретом.
Постепенно выяснилось, что в Москве жил коллекционер, собиравший все работы Николая Чехова. А потом куда-то пропал. Найти его милиции пока не удалось.
Когда-то собрать работы Николая хотел брат, Антон Павлович Чехов. Он ставил его художественный талант выше своего писательского… Антон Павлович писал сестре Маше: «В „Сверчке“ за 1883 г. много превосходных рисунков Николая. Вот если бы поискать у букинистов под Сухаревой и купить!»
Ваня прекрасно понимал, о чем речь. Он знал, что на Сухаревской площади стояла знаменитая Сухарева башня — ее в 1930-е годы распорядился снести Сталин. А прадед Вани, рассказывала мама, был одним из тех искусствоведов, которые написали Сталину письмо, чтобы он этого не делал. Он им ответил, — «цинично», как сказала мама, — что пролетариат построит еще лучшие башни. Так вот под этой башней когда-то были знаменитые книжные развалы — там какие хочешь книги и старые журналы можно было купить.
А Чехов писал дальше сестре: «Я решил собрать все рисунки Николая, сделать альбом и послать в Таганрогскую библиотеку с приказом хранить. Есть такие рисунки, что даже не верится, как это мы до сих пор не позаботились собрать их».
…А письма будущий филолог Ваня Бессонов атрибутировал сам, сравнив в архиве почерк с известными письмами Николая Чехова. И даже под научным руководством Аллы написал об этом статью в специальный журнал. Но было это уже позже, во время учебного года.
Глава 37. Омск. Полная перемена декораций в «трактире „Подворье“»
Вернемся же из Евпатории и Москвы в Омск, в трактир «Подворье» — в тот момент, когда там хлопнула дверь.
…И тут Петр увидел, как именно бледнеют меловой бледностью.
Том, сидевший лицом к дверям, оцепенев, смотрел на вошедшего. В детстве они с Петей учились говорить, не двигая губами, и у них это здорово получалось. И сейчас Том именно так и сказал:
— Не поворачивайся. Это он.
Харон мигнул бармену и прошел направо в конец зала, за маленький столик на двоих в темном углу.
