Анна Кальма - Дети горчичного рая
Вот он стоит, «черный Карузо», высокий, чуть сутулый, и смотрит на забинтованного мальчика. О знаменитом певце пишут все газеты мира. Пластинки с записями его голоса стоят дороже других пластинок. Радиостудии наперебой приглашают его выступать. Самые прославленные концертные залы Вселенной гордятся его выступлениями.
Но на его родине ни одна белая женщина не показалась бы с ним в театре или на улице, ни один богатый белый джентльмен не ввел бы его в свой дом, а пожать ему руку в публичном месте считалось бы либерализмом и вызовом общественному мнению.
Может быть, поэтому в глазах Джима Робинсона всегда было ироническое выражение, а рот приобрел ту жестковатую складку, какая бывает у людей, много испытавших на своем веку. Из-за сильно пробивающейся седины волосы его были цвета соли с перцем; он редко улыбался, а в его длинных, висящих вдоль тела руках и опущенных плечах чувствовалась усталость. Как будто этот знаменитый негр-певец вобрал в себя всю печаль своего народа.
Слава не испортила его. Он еще хорошо помнил то время, когда работал простым пильщиком на лесопильных заводах в бухте Одри. Он и тогда пел так, что люди после работы оставались еще часок-другой послушать его песни и негритянские гимны.
Великая река жизни течет –
Она течет, она всё знает…
Оба они с братом Тэдом родились в семье портного-негра в маленькой деревушке, но судьба повела их разными путями. Быть бы и Джиму до смерти простым пильщиком, если бы не надоумил его один рабочий-поляк уехать в Европу. Он и поехал простым матросом и пел в портовых кабачках в Марселе, пока его не услышал какой-то музыкант. Музыкант увлекся мыслью, что он отшлифует этот «черный алмаз» и придаст ему небывалый блеск. Он начал учить Джима Робинсона и вскоре выпустил его уже в кабачке сортом повыше. И так, поднимаясь со ступеньки на ступеньку, Джим сделался тем, чем он был сейчас, – человеком с магическим голосом, который был знаком всему миру.
Когда родители – простые, ничем не примечательные негры-бедняки – умерли, дом Тэда стал для Джима Робинсона его настоящей семьей. Сам он был одинок. Ходили слухи, что некогда, приехав в Филадельфию на концерт, он влюбился в девушку-американку из зажиточной семьи и она тоже полюбила его. Родители, которые скорее предпочли бы видеть свою дочь мертвой, чем замужем за негром, увезли ее куда-то на хлопковые плантации Юга, чтобы там она воочию могла убедиться, какая участь уготована людям с черной кожей.
С тех пор Джим окончательно привязался к семье Тэда, нянчил маленького Чарли, а когда Чарли подрос, всерьез подружился с племянником.
Приезды Джима были праздником для всех обитателей Горчичного Рая.
Отзвук дальних гроз идущей в мире борьбы за справедливость, дыхание больших событий входило с певцом в негритянские лачуги, в жилища белых бедняков. Через него обитатели Горчичного Рая как бы соприкасались с другими бедняками, которые сражались за будущее. Под стенами университета в Мадриде он пел для повстанцев, воевавших с фашизмом. Он дружил с бастующими английскими шахтерами и французскими докерами. В пекинских мастерских он пел старинные негритянские гимны для китайских рабочих и после шел с ними в их дома и до утра слушал страшные и простые рассказы о прошлой жизни.
Он все знал и понимал – этот усталый, темнолицый человек с иронической усмешкой в глазах.
Однажды, уже после окончания войны, он вернулся в Стон-Пойнт бодрее и оживленнее, чем обычно.
– Я был в России, в Москве, – сказал он Салли и племяннику. – Я подружился со многими русскими и понял, что это за народ.
В тот раз Джим Робинсон встретился со всеми старыми друзьями. Он привез с собой много книг и журналов, где рассказывалось о Советском Союзе; привез фотографии, на которых он был снят вместе со своими русскими приятелями. И все соседи Робинсонов рассматривали тогда эти книги и фотографии. И дядя Джим рассказывал о том, что он видел в Советском Союзе, а люди верили и не верили – так много было в его рассказах удивительного. Скоро Джим снова уехал гастролировать в Европу. И после соседи говорили, что какие-то подозрительные молодцы ходили по домам Восточной окраины и расспрашивали о певце.
Но у людей Восточной окраины был большой опыт – они привыкли держать рот на замке. Так эти молодцы и удалились не солоно хлебавши, а потом их видели в компании сыщика Ньюмена, которого хорошо знали в Горчичном Раю.
Едва услышав, что появился долгожданный Джим, Цезарь сейчас же прибежал в дом друзей. Ох, как они обрадовались друг другу – он и Джим! Целых пять минут они стояли и хлопали друг друга по спине и плечам так, что казалось, в комнате выбивают матрацы.
Чарли, лежа в постели, смеялся до слез.
– Все такой же, старина! И время тебя не берет, скажу не стесняясь! – гремел Цезарь. – Красавец ты, черный Карузо!
– А ты все ковыляешь на своей деревяшке? Почему до сих пор не приобрел протезы? – набросился на него Джим.
– Думаешь, так легко это сделать? Для безработных негров не торопятся делать протезы.
Джим Робинсон нахмурился:
– Ни работы, ни денег, ни протезов… Ну хорошо, мы что-нибудь организуем.
Цезарь замахал левой рукой:
– И думать не смей! Я ведь тебя знаю. Ты небось сам сидишь с долларовой бумажкой в кармане!
Тот смущенно пригладил волосы на висках:
– Видишь ли, Цезарь…
– Видим, видим! – вмешалась в разговор Салли. – Цезарь прав: ты только о других заботишься, а о том, чтобы скопить денег на старость, когда у тебя не будет такого великолепного, свежего голоса, ты и не подумал.
Джим загадочно посмотрел на свояченицу.
– Старость? – пробормотал он. – Кто знает, где будет проходить моя старость! А может, и у нас когда-нибудь станут лелеять старость!
– О, ты всегда был мечтателем, как наш Тэд, – грустно усмехнулась Салли.
– Тес… Джим, не очень-то мечтай, – сказал Цезарь. – Шпики так и шныряют всюду, скажу не стесняясь. Вчера я вздумал позвонить из автомата мистеру Ричардсону – смотрю, к стеклянной двери будки уже приклеился чей-то бледный нос. Ну, я как двинул моей деревяшкой по двери, она распахнулась и – хлоп шпика по носу! Вот я смеялся, скажу не стесняясь…
Чарли хохотал, откинувшись на подушки. Однако Джим Робинсон даже не улыбнулся.
Цезарь положил на плечо певца здоровую руку:
– Ох, и ждали же мы тебя, Джим. Ты один скажешь нам правду. Неужели опять может разразиться эта проклятая война?! Скажешь, Джим?.. – Он умоляюще заглядывал другу в глаза.
Джим Робинсон неожиданно громко рассмеялся.
– Ну и чудаки! – сказал он. – А все-таки многих из вас пробрала пропаганда! Кажется, вы чуть было и впрямь не поверили басне, будто Советский Союз хочет войны!
– Нет, нет, мы не поверили! – горячо начал смущенный Цезарь. – Но ты понимаешь, когда целыми днями слышишь одно и то же, люди поневоле начинают задумываться…
Джим Робинсон уселся на кровать племянника и взял его похудевшие руки в свои.
– Достаточно ли ты оправился, чтобы принять гостей? – спросил он. – Слышишь, что болтает этот верзила на деревяшке? Ведь это срам слушать! Придется нам позвать кое-какой народ и поговорить о том, что делается на свете. А то вы тут живете, как бобры в своем водоеме.
– Я завтра встану, дядя Джим. – Чарли порывался подняться. – Ты не думай, что я буду лежать… Я себя отлично чувствую, я совсем здоров.
Но тут налетела Салли. Она была непреклонна.
– Будешь лежать до тех пор, пока я не позволю встать, – заявила она твердо. – Люди могут и теперь приходить. Да вот, кстати, кто-то идет к нам. – Она прислушалась к голосам за дверью.
Это была Маргрет с двумя девочками – Нэнси и Мери. С того злополучного утра, когда Мери пришла к Нэнси с покаянием, обе девочки очень подружились. Теперь Мери, родители которой жили в соседнем городе, проводила все свое свободное время у Нэнси и звала ее мать «тетя Маргрет». Девочки принесли Чарли сирень.
Они еще ничего не знали о приезде Джима Робинсона, слышали только, что их друга перевезли домой. Не знала о приезде Джима и Маргрет, иначе, наверно, она постаралась бы скрыть свой расстроенный вид и заплаканные глаза.
– Боже милостивый, кого я вижу!.. Джим Робинсон!.. – пробормотала она.
– Здравствуйте, Маргрет, голубушка моя! – Джим Робинсон нежно пожал руку актрисе. – А почему глазки заплаканы? Что случилось у моей старой приятельницы Маргрет?
– Так, пустяки, – отмахнулась Маргрет, пряча лицо. – Я так рада вам, Джим. Вы точно луч света в нашей жизни…
Обе девочки во все глаза смотрели на «черного Карузо». Так вот он – этот знаменитый певец, о котором так восторженно говорил Чарли, а теперь толкует вся Восточная окраина!
В своем волнении они даже забыли о том, что пришли навестить больного, и так и стояли посреди комнаты, держа в руках ветки белой и лиловой сирени.
– А кто эти молодые леди? – обернулся к ним Джим Робинсон. – Впрочем, я догадываюсь: одна из них, верно, ваша дочь, Маргрет, ваша Нэнси, которая умеет и петь, и танцевать, и пишет прелестные стихи, как я слышал. Подойди ко мне, дочурка, дай на тебя полюбоваться – ведь я знал тебя еще крошкой.
