Анатолий Рыбаков - Кортик. Бронзовая птица
— Папа умер, — сказала Лена.
Миша смутился:
— Извини. — И, помолчав, спросил:
— Как же вы теперь?
— Работаем с Игорем “два-Буш-два, воздушный аттракцион”.
Они подошли к небольшому домику.
— А вот здесь живет Мария Гавриловна. — Лена показала на соседний дом.
Из-за высокого забора виднелась только крыша с ноздреватой коркой снега по краю.
— Как эта улица называется? — спросил Миша.
— Ямская слобода, — сказал Игорь. — Наш номер восемнадцать, а Терентьевых — двадцать.
— Хорошо ты искал! — Миша с упреком посмотрел на Генку.
— Не понимаю, — бормотал Генка, отводя глаза, — как это я пропустил.
— На этой стороне даже нет лыжных следов, — заметил Слава.
— Как — нет? — бормотал Генка, рассматривая дорожку. — Куда они делись?.. Стерлись! Видите, движение какое! — Он показал на пустынную улицу.
— Зайдемте к нам, — предложила Лена. — Мы, правда, три дня не были дома, но сейчас затопим, и будет тепло-тепло.
Домик был маленький и тихий. Пушистый иней лежал на окнах. Равномерно тикали на стене часы. Чуть скрипели под ногами половицы. Пестрые дорожки лежали на чисто вымытом полу. Большая керосиновая лампа висела над столом. На стене в рамах висели большие портреты мужчины и женщины. У мужчины густые нафабренные усы, аккуратный пробор на голове, бритый подбородок упирался в накрахмаленный воротничок с отогнутыми углами. “Точно так, как на дедушкином портрете в Ревске”, — подумал Миша.
Лена переоделась в старое пальтишко, обула валенки и повязала голову платком. Она выглядела теперь деревенской девочкой.
— Пошли за дровами, — сказала она Игорю.
— Мы принесем! — закричали мальчики. — Покажи где.
Лена отперла сарай. Миша и Генка кололи дрова. Слава и Игорь носили их в дом.
Генка вошел в азарт.
— Мы их все переколем, — бормотал он, замахиваясь топором.
Полено никак не поддавалось.
— Возьми другое, — сказал Миша.
— Нет, — Генка раскраснелся, буденовка его сдвинулась на самую макушку, — полено упрямое, но и я тоже.
Вскоре печь запылала ярким пламенем. Ребята уселись возле нее: Лена и Слава на стульях, остальные на полу.
— Вот так и живем, — сказала Лена. — Приезжаем сюда только в свободные дни, когда не выступаем.
— Нужно переехать в Москву, — пробасил Игорь.
— А мне жалко, — сказала Лена, — здесь папа и мама жили.
Пламя в трубе протяжно завыло, рыжие пятна заплясали на полу.
— Мы здесь будем всю неделю, — сказала Лена. — Приезжайте к нам.
— Не знаю, — сказал Миша, — на этой неделе мы будем очень заняты.
Помолчав, спросил:
— Скажи, у вас есть чердак?
— Есть.
— Из него виден двор Терентьевых?
— Виден. Зачем тебе?
— Хочу посмотреть.
— Пойдем, покажу.
Миша и Лена вышли в холодные сени, по крутой лестнице поднялись на чердак.
— Дай руку, — сказала Лена, — а то упадешь.
Они перелезли через стропила и подошли к слуховому окну.
Поселок лежал большими квадратами кварталов, за ним темнел лес, разрезанный надвое дальней железнодорожной колеей. Чернели на снегу длинные тени домов, сараев, заборов. Телеграфные провода струились от столба к столбу, фарфоровые ролики комочками ютились на перекладинах. Было светло почти как днем.
Лена стояла рядом с Мишей. Лицо ее, освещенное луной, казалось совсем прозрачным. Она держала Мишу за руку. Оба молчали… Миша рассматривал старинный каменный дом, дворовые постройки, запущенные и частью разрушенные, сваленные вдоль забора бревна. Нетронутый снег на правой стороне участка и замерзшие окна указывали, что под жилье используется только левая его половина.
Двор был пуст.
Завыл где-то гудок паровоза и сразу оборвался.
Дверь дома открылась. На заднее крыльцо вышел высокий человек в накинутом на плечи полушубке. Он стоял спиной к Мише и курил. Потом бросил окурок в снег и медленно повернулся.
Миша изо всех сил сжал руку Лены.
Это был Никитский.
70. ОТЕЦ
Домой ребята вернулись поздно вечером.
Мама читала. Она обернулась к Мише и укоризненно покачала головой.
— Понимаешь, мама, встретили в Пушкине знакомых и задержались. Я там поужинал, так что не беспокойся. — Он заглянул через ее плечо в книгу. Ты что читаешь? “Анну Каренину”…
Она почувствовала в его голосе равнодушие и спросила:
— Тебе не нравится?
— Не особенно. Я люблю больше “Войну и мир”. — Миша сел на кровать.
— Почему?
— В “Войне и мире” герои все серьезные: Болконский, Безухов, Ростов… А здесь не поймешь, что за люди. Стива — бездельник какой-то. Ему сорок лет, а он из себя все деточку строит.
— Не все герои легкомысленны, — возразила мама. — Например, Левин.
— Левин посерьезней. Да и его ничего, кроме своего хозяйства, не интересует.
— Видишь ли, — мама медленно подбирала слова, — это были люди своего времени.
— Я понимаю. — Миша уже лежал под одеялом, заложив руки под голову. Это великосветское общество. Но и в “Войне и мире” тоже рисуется великосветское общество. А посмотри, какая разница. Там люди имеют цели, стремления, сознают свой долг перед обществом, а здесь не поймешь, для чего они живут, — например, Вронский, Стива. Ведь человек должен иметь цель в жизни?
— Конечно, должен, — сказала мама, — но каждый из героев “Анны Карениной” имеет цель. Правда, эти цели сугубо личные: например, личное счастье, жизнь с любимым человеком. Маленькие цели, конечно, но все же цели.
Миша поднялся на локте:
— Какая же это цель, мама! Если так рассуждать, то выходит, у алкоголика тоже есть цель: пьянствовать. И у нэпмана: деньги копить. Я вовсе не о такой цели говорю… Цель должна быть возвышенной, благородной. На днях мы разговаривали с Константином Алексеевичем. Раньше он служил только из-за денег, значит, у него цель была не возвышенная. А сейчас он работает круглые сутки, хочет восстановить фабрику, — значит, цель благородная. И мой папа, например. Он отдал жизнь за революцию. Значит, у него была самая возвышенная, благородная цель.
Они помолчали.
— Я себе очень хорошо представляю папу, — сказал вдруг взволнованно Миша. — Мне кажется, что он никогда ничего не боялся.
— Да, — сказала мама, — смелый был человек.
Они замолчали. Миша знал, что маме тяжело вспоминать об отце.
Потом мама закрыла книгу, потушила свет и тоже легла в постель, а Миша еще долго лежал с открытыми глазами, всматриваясь в лунные блики, скользившие по комнате.
Разговор с матерью взволновал его. Может быть, только сейчас он впервые почувствовал, что детство кончается.
И, думая о своем будущем, он не хотел никакой другой жизни, кроме такой, какую прожил отец и такие люди, как отец, — люди, служившие великому делу революции.
71. ГЕНКИНА ОШИБКА
О том, что он видел Никитского, Миша рассказал Свиридову. Свиридов велел ребятам ждать и в Пушкино больше не ездить.
Впрочем, другие заботы владели теперь мальчиками. Совет отряда постановил передать в комсомол Мишу, Генку, Славу, Шуру Огуреева и Зину Круглову. Ячейка РКСМ уже их приняла, и они готовились к приемной комиссии райкома.
Миша очень волновался. Ему никак не верилось, что он станет комсомольцем. Неужели исполнится его самая сокровенная мечта? Он с тайной завистью поглядывал на комсомольцев, заполнявших коридоры райкома. Веселые, непринужденные ребята! Интересно, что они испытывали, когда проходили приемную комиссию? Тоже, наверное, волновались. Но для них это позади, а он, Миша, робко стоит перед большой, увешанной объявлениями дверью. За дверью заседает комиссия, и там скоро решится его судьба.
Первым вызвали Генку.
— Ну что? — кинулись к нему ребята, когда он вышел из комнаты.
— Все в порядке! — Генка молодецки сдвинул свою буденовку набок. Ответил на все вопросы.
Он перечислил заданные ему вопросы, в том числе, какой кандидатский стаж положен для учащихся.
— Я ответил, что шесть месяцев, — сказал Генка.
— Вот и не правильно, — сказал Миша, — год.
— Нет, шесть месяцев! — настаивал Генка. — Я так ответил, и председатель сказал, что правильно.
— Как же так, — недоумевал Миша, — я сам читал устав.
Вызвали Мишу. Он вошел в большую комнату. За одним из столов заседала комиссия. Сбоку сидел Коля Севостьянов. Миша робко сел на стул и ждал вопросов.
Председатель, молоденький белобрысый паренек в косоворотке и кожаной куртке, торопливо прочел Мишину анкету, поминутно вставляя слово “так”: “Поляков — так, Михаил Григорьевич — так; учащийся — так…”
— Это наш актив, — отрекомендовал Коля Севостьянов, — вожатый звена и член учкома.
