Евгений Некрасов - Муха и сверкающий рыцарь
Прибыл милицейский генерал. Он отдыхал на даче и сам только недавно узнал, что ограбление раскрыто, но уже успел дать интервью двум корреспондентам. Обоим генерал сказал, что главное в наказании преступников — его неотвратимость. Если все грабители будут знать, что их преступление раскроют, они бросят свое грязное ремесло и займутся полезным делом.
Теперь генерал прохаживался по пристани и ждал, когда к нему подойдет Маргарита Незнамова с оператором. Со вчерашнего дня она была самой известной тележурналисткой на побережье, поэтому генерал немножко робел. Один раз он уже начал говорить ей про неотвратимость наказания. А Маргарита Незнамова в дружеском тоне, но твердо попросила его не тратить свое генеральское время на общие рассуждения. Их все равно вырежут из передачи, потому что они неинтересные. Зрители, сказала она, ждут от генерала других слов. Например, всем будет интересно узнать, как наградят капитана Самосвалова и героического подростка Соловьева.
И вот генерал ходил и думал, как их наградить. Насчет Соловьева все было ясно: специально для героических подростков у генерала была целая коробка «командирских» часов. А награждать Самосвалова ему не хотелось вовсе. Про себя генерал считал его клоуном. Хорошие начальники милиции не разводят канареек и не строят подводных лодок. Им некогда. Они с утра до ночи борются с преступностью. А у Самосвалова в городе преступности, считай, нет. Бороться ему не с чем, значит, и награждать его не за что! Подумаешь, раз в десять лет поймал грабителей. Да и то, если разобраться, они первые его поймали.
Как справедливый человек, генерал решил, что надо бы навестить раненого Самосвалова в больнице. Привезти ему персиков, пожать руку. Это произведет благоприятное впечатление на весь личный состав милиции.
Героический подросток Соловьев болтался тут же, надвинув на нос фуражку с золотой «капустой». Маргарита Незнамова снимала его полчаса, добиваясь, чтобы Витька проговорил одну минуту, не повторяя «якорем тя» и не сплевывая сквозь зубы.
Да, друзья мои, часы от генерала и телевизионная слава, похоже, достанутся не Петьке, а его старшему брату. Такова жизнь. Хоть Витька и шпана, хоть и загнали его в герои линьком боцмана, но ведь он с приятелями подоспел в решающий момент схватки. Если бы они не выключили свет в домике-прянике, то секундой позже Седой мог застрелить Самосвалова. А так все кончилось хорошо, и даже Петька признавал, что старший брат всех спас.
Кстати, Петька опять вспомнил, что влюблен. С утра он ходил за Машей, вздыхал, розовел и, наконец, на глазах у всего Укрополя взял ее под руку.
Сейчас они сидели на пристани, свесив ноги в тихую воду. Петька опять держал ее под руку, а рядом на горячих камнях лежал Дед. Он молчал и делал вид, будто ничего особенного не замечает.
Генералу не понравилось, что на запретной пристани бездельничают не милиционеры, не водолазы и даже не телевизионщики, а просто люди. Он подозвал какого-то милицейского лейтенанта и командным голосом рыкнул:
— Почему на объекте посторонние?! Скоро здесь золото выгружать начнут!
Лейтенант наклонился к генеральскому уху и что-то зашептал.
— Это не причина, — чуть потише сказал генерал. — Милиции помогает весь наш народ, но весь народ нельзя допускать к ценностям.
Лейтенант опять зашептал, показывая глазами на молчаливого мужчину в штатском костюме. Тот сидел в стороне от всех, подстелив на камни газету. Маша знала, что мужчину в штатском зовут Николай Иванович и что вчера он помог Деду. Наверное, генерал знал больше. Он перестал ругать лейтенанта за посторонних на объекте и отругал за другое:
— Почему мне сразу не доложили?!
После этого генерал удалился, оглядываясь то на Деда, то на Николая Ивановича.
Петьке такое уважение понравилось.
— А мы теперь крутые, скажи, Незнамова? — похвалился он.
— Больше не зови меня Незнамовой, — попросила Маша. — Мы с мамой вернем папину фамилию — Алентьевы.
Петька согласился, что «Алентьева» лучше. Это не такая дразнильная фамилия, как «Незнамова», из-за которой Машу в школе звали то «Незнайка», то даже «Знамя». Подошел Динамит и тугим коричневым пузом улегся рядом с Дедом на камни.
— А ты как сюда попал? — удивился Петька.
Динамит красноречиво показал пальцем на Деда. Ясно: наплел автоматчикам, что идет к «дедушке Коле», и его пропустили.
— За мной родители приехали, — сказал он. — Капец котенку: скоро в школу потащат.
— Не расстраивайся. Чем больше с тебя спрашивается, тем больше тебе позволяется, — ответил Дед.
— Заблуждаетесь, — взрослым тоном возразил Динамит. — Какое «больше позволяется», когда в школе даже босиком не походишь! — Он вздохнул, отгоняя эту невыносимую мысль, и сказал: — Слушайте прощальный стих Динамита.
Во глубине морских глубин
Стоит железный часовой.
Бушуйте, волны, ветер, вой —
Здесь тишина. Здесь он один.
Пускай он стар, пускай он ржав,
Но некому его сменить.
Ведь человеку не прожить
На дне среди подводных трав.
Не помнит сам, зачем стоит.
Не знает, год прошел иль час…
А вдруг он охраняет нас
От злых вампиров?
— При чем тут вампиры? — не понял Петька. — Разве они в море живут?
Динамит подумал и сказал:
— Мало ли… Откуда мне знать, что на уме у вампиров?
— Лучше переделай на «от злых напастей». Или «от жутких монстров».
— Придумай свой стих и переделывай. А мне нравится, когда меня охраняют от вампиров, — ответил уязвленный Динамит и отвернулся.
— Хорошая баллада, — похвалил Дед. Но Динамит обиделся еще сильнее:
— У меня стих, а не балда!
— Бал-ла-да, — по слогам повторил Дед, — это стихотворение, в котором рассказывается какая-нибудь история.
— Тогда ладно, пускай будет бал-ла-да, — согласился Динамит. И вдруг ляпнул: — Это про вас, дедушка Коля.
Теперь обиделся Дед:
— Поросенок! Это я стар и ржав?!
— Сами знаете, — с прямотой малявки ответил Динамит. — Только я дразниться не хотел. Тут главное — что часовой железный. Его поставили, и он стоит. В невыносимых бытовых условиях.
— Потому что у него был приказ стоять, — добавил Дед.
Все поняли, что он говорит про себя и что Динамит со своим стихотворением угодил в яблочко.
— Плывет! — громко сказал какой-то милиционер, и люди на пристани подняли кто бинокли, кто руку козырьком, чтобы солнце не слепило глаза.
У Маши бинокля не было. Катера водолазов у Черной Скалы виделись ей как чаинки. Под одной из чаинок вздулся пенный бурун, и она помчалась к берегу, таща за собой расходящиеся по воде белые усы.
Прошла мама с похожим на эскимо микрофоном в руке. Оператор нес за ней телекамеру и трехногий штатив. Маше она подмигнула издали, но подходить не стала. Такой у них был уговор.
Вчера Маша и Дед полночи рассказывали маме все, что знали о деле Седого-Триантафилиди. Мама охала, запоздало жалея Машу, и немножко поссорилась с Дедом из-за того, что он втянул ребенка в опасное расследование. А потом сказала, что у нее руки чешутся снять отдельную передачу с ними двумя — дедушкой и внучкой. Но злые языки начнут болтать, что Маргарита Незнамова тащит в телевизор своих родственников. Поэтому никакой передачи не будет, и вообще, когда у мамы съемка, им лучше держаться подальше.
И вот они держались подальше, хотя все укропольцы на обрыве и половина людей на пристани прекрасно знали, что Маша и Дед не чужие Маргарите Незнамовой.
Катер приближался. Из чаинки он вырос в игрушечную лодочку с экипажем из муравьев, потом в настоящий катер.
— Водолаз! — охнул кто-то. — Несчастный случай, врача позовите!
— Отставить врача! — скомандовал какой-то моряк, не отнимая от глаз бинокля. — У наших такого снаряжения нет.
Маша уже и без бинокля видела, что над бортом катера торчит железная перчатка. Сверкающий рыцарь!
Катер лихо развернулся у самой пристани. На горячие камни плеснула волна.
Сверкающий рыцарь лежал на спине, подняв руку, как будто хотел вцепиться в борт и сесть. Он потускнел и помялся, но было ясно, что все поправимо. Отрихтовать вмятины деревянным молотком, начистить латы — и он еще хоть тысячу лет простоит в музее.
— Принимайте, — сказал матрос в пропотевшей тельняшке-безрукавке и непочтительно пнул рыцаря.
От удара на железном шлеме откинулось забрало, и оттуда на людей уставились нарисованные глаза. По разбухшему от морской воды деревянному лицу скатилась одинокая капля. Казалось, что рыцарь плакал по своей недолгой свободе.
