Юрий 3банацкий - Тайна соколиного бора
злостью ругал фашистов и их прихлебателей:
— Тем паразитам, дело ясное, люди нужны, так они и ловят. А вот что этим гадам, полицаям, надо? Стараются, как гончие псы! В нашем дворе один — живет. До войны шофером работал, а теперь в полиции. Убить его, гада!
Василек по голосу чувствовал, что говорит Тарасенко не просто для того, чтобы сказать. Такой парень слов на ветер бросать не будет.
— А где твой отец? — несмело спросил он.
— Был у собаки дом! — засмеялся Тарасенко. — Я беспризорный. Лет до десяти на базаре воспитывался, а потом в детском доме. Хорошо там было! Я на маляра учился. Пятый разряд имел. А для этих чертей работать не хочу. Резать их буду, мерзавцев! Я, знаешь, — таинственно прошептал Вася, — партизан.
— А где ж ты живешь?
— У одной бабушки. Вот в этом-то и дело! — вздохнул Тарасенко. — Ее жалко: умрет без меня с голоду. А она для меня как родная. А если б не она — давно бы в лес удрал. Там наших хлопцев много! И, наверное, все же не выдержу, скоро уйду.
В темноте Васильку показалось, что они сидели бесконечно долго.
— Может быть, уже пронесло? — предположил Тарасенко.
Они снова долго ползали в катакомбах, пока наконец Вася не поднял в одном месте крышку. В подземелье подуло холодом, посыпался снег.
— Порядок! — оказал он, взглянув в отверстие.
Они вышли на улицу. Погода изменилась. Все небо было плотно затянуто тяжелой завесой сизых туч, в воздухе кружились пушистые снежинки. Холодный, порывистый ветер бил в лицо.
Тарасенко подал Васильку руку:
— Будь здоров! Пойду, а то бабушка моя, наверное, волнуется. Не попадайся только им, чертям, на глаза, а то будет худо1
Василек поблагодарил за помощь, просил приходить в село.
— Хорошо. Может быть, когда-нибудь приду, — пообещал Вася, и его фигура быстро исчезла за снежной завесой.
Становилось темнее. Василек, не опомнившись еще после всего случившегося, быстро двинулся вперед. Только бы поскорей вырваться отсюда в степь, на волю!
Вьюга усиливалась. Все злее ревел и свистел резкий ветер. Тьма опустилась на покрытую снегом землю.
Василек шел окраиной города. Казалось, домишки были необитаемы. Все словно вымерло вокруг. Вот и эти домишки остались позади. И среди этого неистовства ветра, снега и тьмы, одинокий, словно в лодке, выброшенной с корабля в бушующее море, двигался Василек.
Колючий снег бьет по глазам, сыплется за воротник, режет уши. Ветер толкает в грудь, тянет в сторону, а он идет. Он уже не чувствует под ногами дороги, и даже звезды не могут указать ему путь. Василек старается ни о чем не думать. Все его силы, все желания направлены к одному — двигаться вперед. Главное — не упасть, не поддаться искушению отдохнуть. Он ведь не раз слышал о людях, которые блуждали в метель и, устав, присаживались на минутку. Больше они уже не поднимались.
Но Васильку совсем не хотелось умирать. Даже больше того — он не имел права умирать. Он нес документы, батареи для радио, которое принесет партизанам долгожданное слово Москвы; типографский шрифт, который со временем превратится в живое слово для народа.
Усталость, как невидимый враг, подкрадывается к мальчику. Она чугуном наливает ноги, тисками сжимает голову. А он идет и идет…
Ему все труднее. На его дороге вырастают снежные холмы. Василек утопает в сугробах, валится с ног, катится боком, поднимается и снова идет. «Сядь, отдохни минутку! — шепчет какой-то навязчивый голос. — Сядь, сядь!» — «Не садись!» отзывается другой сурово и повелительно.
И Василек идет.
«Эх ты, Василий Иванович! — упрекает сам себя мальчик. — Еще партизаном зовешься! Вот Павел Сидорович раненный от врагов ушел… Речку, в ледяной воде, переплыл, а ты…»
И открываются веки, ниже кажутся снежные горы, земля твердеет под ногами…
Сколько времени шел Василек, куда успел дойти — он не знал. Казалось, прошла целая вечность. Уже колени дрожали от усталости, а он шел, скрежеща зубами, кусая губы, часто падая и снова поднимаясь.
Что-то внезапно преградило ему путь и вцепилось в него острыми когтями. Он не сразу понял, что это.
«Проволока… колючая… вот ряд… второй… Нужно назад возвращаться!» проносится в голове.
Василек отрывается от проволочного заграждения и, не удержавшись на ногах, падает в снег. Кажется, больше не станет сил, чтобы подняться. Но он приказывает сам себе: «Надо идти!..».
Он становится сначала на колени, потом опирается на руки, поднимает тяжелую, налитую чугуном голову. Еще мгновение — и он поднимается на ноги. Но в эту минуту что-то тяжело падает ему на плечи и, обдав горячим дыханием, прижимает к земле.
…Воет вьюга… Холод… Боль…
В застенке
Не ищи горя — оно само тебя найдет.
Василек его не искал: он обходил его стороной, лез в темные катакомбы, боролся со страшной вьюгой и, как нарочно, отдал себя сам в руки врагов.
— Совсем по-дурному… Совсем… — шепчет он, сидя на влажном цементе в темном подвале. Ему кажется, что он снова попал в канализационные ходы, темные и скользкие.
Но оттуда был выход на белый свет — к свободе, к жизни. Отсюда его не было. Он сидел, прислонившись спиной к холодной стене, разбитыми руками обняв натруженные колени, и беззвучно плакал. Слезы досады и обиды душили его. Он уже чувствовал дыхание смерти… Но не это его пугало. Ему было нестерпимо больно, что он так нелепо попал в руки врагов. А мог же счастливо, никем не замеченный (разве только черти гуляют по полю в такую погоду!) прийти к Соколиному бору.
“Перед глазами встал родной лес. Казалось, деревья шумели верхушками, запахло прелым дубовым листом.
За последние месяцы Соколиный бор стал ему родным домом. Василек мысленно перенесся в свою землянку.
Над столиком, освещенным мерцающим пламенем свечки, склонились две мальчишечьи головы: это Мишка с Тимкой пишут листовки. Они с тревогой и нетерпением ждут Василька. Нет, теперь им уж никогда не дождаться его!..
Горячие слезы заливают ему лицо, раздражают воспаленную кожу, но он не чувствует этого: боль в сердце сильнее всего.
— И как же попался по-дурному! — твердит Василек. Не может постигнуть и сейчас, как это случилось. Не может простить себе…
Из темноты на него взглянули чьи-то близкие, родные глаза. Добрые, умные серые глаза, окруженные густыми морщинами, смотрели на мальчика с выражением жалости и укора. «Как же это ты, бригадир?» словно спрашивали они.
«Глупо, совсем глупо, товарищ командир!» оправдывался жалобно Василек. Было до боли стыдно и тяжело, словно перед ним стоял живой Иван Павлович.
«Как же так, Василий Иванович? — спрашивал командир. — Тебе поручили важное задание: ты нес письмо из города, батареи, шрифт — все то, чего ждем с таким нетерпением. А ты, вместо того чтобы принести, попал в эту сырую конуру?»
Василек низко опускает голову. Рыдания разрывают ему грудь, сердцу тесно.
— Что подумают, что только подумают… — шепчет он, и голова его падает на колени.
Он вспоминает дедушку. «А-а, пташка из теплых стран!» говорит дед, и веселые глаза блестят сквозь очки, а ласковая улыбка расплывается под седыми усами. «Главное — язык за зубами!» внезапно приказывает он, и глаза становятся сердитыми.
Эти слова, сказанные дедушкой при первой встрече, Василек понял, может быть, только теперь. Ой, не это ли и имел в виду дедушка! Разве может Василек проговориться, выболтать о таком важном деле! Где бы ни был он, в какие бы сети ни попал, язык у него должен быть за зубами. Ведь одно неосторожное слово — и дедушка, и дядя Ларион, и те, кто в музыкальной лавке, да и Сергей с ребятами погибнут так же, как и он… Василек даже испугался этой мысли.
— Не бойтесь, товарищи, — тихо произносит он, как будто они стоят перед ним. — Умру, но не изменю ни вам, ни великому делу!..
Эти слова звучат, как повторение великой клятвы, данной им в Соколином бору.
Где-то далеко слышны тяжелые шаги, гулко отдаваясь в ушах мальчика. Василек забивается в угол, как затравленный зверек. Он не плачет. Весь он — как туго натянутая струна.
Шаги затихают.
Василек снова обнимает руками колени. Его, конечно, будут скоро допрашивать: где он взял батареи и шрифт? А может быть, и записка уже в их руках. Ведь он здесь без ватника, в который она была зашита… Только теперь пришло к нему сознание его собственной роли. Последнее его боевое задание: ни одним словом не выдать товарищей.
Но что он будет говорить? Ведь они спросят, кто он, откуда.
Скажет, что все это нашел случайно… Нет, не годится! А письмо в ватнике тоже нашел?!
Назовет себя каким-то другим именем, жителем какого-то села… А разве они не смогут проверить?..
Сказать свое настоящее имя?.. Василек пугается. Тогда заберут мать, схватят Мишку и Тимку. Нет, он ни словом об этом не обмолвится! Но что же говорить? Как обмануть?.. Говорить, что в голову взбредет, — пусть думают, что сумасшедший?.. Нет, только мучить будут дольше.
