Владимир Вафин - Чужаки
Павлик чувствовал, как с каждым днем растет в нем ненависть к отчиму, который для него представлялся зверем, который никого не любит и живет сам по себе, по звериным законам. Однажды, в день рождения матери, не скрываясь от людских глаз, он избил Пашку на улице. Подросток, не вытерпев стыда и унижения, убежал из дома, и поехал к бабушке отца. Баба Маруся, добрая и ласковая, охала и вздыхала, слушая горький рассказ Павлика о пережитом, прижимала к себе рыдающего внука.
— Вот ведь нелюдь какой, нелюдь, — шептала она, гладя Павлика по голове своей сухонькой рукой. — Поживи у меня, Павлуша.
Страдания внука запали в душу бабушке. Как-то, проснувшись, Пашка услышал, как бабушка жаловалась своей соседке бабе Лизе.
— Вот ведь нелюдь-то какой, мальчонку совсем измучил, ну как это все стерпеть-то? А мать-то молчит, сына своего предала из-за этого изувера, Господи, Павлушка-то терпит из-за матери-то своей, что она с этим нелюдем-то живет. Разве так, Господи, можно жить-то? Когда дома одно и то же, пьянки да скандалы. Внука материт по-всякому. И каждый день бьет Павлушу мово, бьет жестоко и без жалости. Тут я дома на кота осерчаю, если он проказничает, и то боюсь его стукнуть. Жалко ведь. Мурзик-то вроде как родной, а он ребенка истязает. Господи, покарай ты нелюдя карой своей небесною.
— Да, Мария, натерпелся Павлик, — вторила ей, вздыхая соседка. — Сколько их, пацанов-то, бегает из дома из-за этих сволочей-отчимов. И дом-то станет ненавистным, если поселится вот такой... Мне вот Вера рассказывала, племянница, она на вокзале работает, что их там с поездов снимают, милиция их ловит, а они все равно из дома убегают и ищут бабушек да тетушек, а их вообще-то нет, так они их придумывают, только бы к кому-нибудь уехать. Сколько их побитых бродяг, у которых отчимы отняли дом и мать! А ведь когда-то жилось им в этом доме хорошо, а теперь и жизни нет.
Слушая бабушек, Пашка почувствовал горечь и, впившись зубами в край подушки, он навзрыд заплакал.
Жить все время у бабушки Пашка не мог: его тянуло к матери, друзьям, и вечером он вернулся. Боясь отчима, он украдкой вошел в дом. Мать заплакала, увидев сына. Узнав, что он был у бабушки, не ругала, покормила и уложила спать. Проснулся он от криков.
— Это ты его распустила, паскуда! — заорал отчим и ударил мать. Она громко заплакала.
Пашка соскочил с постели и, вбежав на кухню, закричал:
— Не трожь ее, нелюдь!
— Что? Что ты сказал? — отчим двинулся на Павлика.
«Все равно не убьет», — подумал Пашка и, сжав зубы, с вызовом посмотрел в холодные, стеклянные глаза, от которых его раньше бросало в дрожь. Отчим ударил его по лицу, из носа потекла кровь.
— Толя не надо, не надо, — причитала мать.
— Заткнись, шалава! — второй удар свалил Пашку на пол. Он лежал, стараясь не заплакать и не застонать.
Мать села на табурет, прижала руки к лицу и горько заплакала.
Ночью, роняя слезы на подушку, Пашка понял, что он чужой в этом доме. У него появилось твердое желание уехать далеко от этой невыносимой жизни, может, к папиной тетке в Крым. Закусив от обиды губы, со слезами на глазах он твердил: «Уеду, все равно уеду...»
Закрыв глаза, он представил себе, как теплый ветер ласкает его лицо, как приятно смывает теплая волна его босые ноги, а глаза ищут в морской лазури белый корабль. «Тогда бы я сел на него, — мечтал Пашка, — и поплыл по всем странам. А когда вернусь, меня встретят бабушка и мать с сестренкой». (Он любил свою сестренку, хотя ненавидел ее отца — его отчима). Машка выбежит ему навстречу, а мама с бабушкой будут удивляться, радостно улыбаясь.
— А Пашка, смотри-ка, капитаном стал, во всем белом! А загорел-то как, аж черный весь, — всплеснет руками бабуля.
Они будут жить вместе, и им будет хорошо и счастливо. А отчима нужно будет отправить на необитаемый остров. Пусть поживет там, может, поймет, как жить среди людей.
Мечта о море притупила боль в спине, и он уснул, улыбаясь чему-то во сне. Утром, собравшись как бы в школу, Пашка вышел из дома и рванул в Челябинск, — на вокзал: Его сняли с Симферопольского поезда, и милиционер повел его в детскую комнату милиции, а когда он отвлекся на пьяного, Пашка сбежал. Он бродил по городу, мимо него по своим делам спешили люди, обходя грязного мальчишку. Кто-то толкнул его:
— Чего ты под ногами путаешься, шпана?
Ночевать на вокзале Пашке не хотелось: боялся попасть на глаза милиционеру. Поздно ночью он забрался на чердак, где уснул на старом диване. А рано утром проснулся от голода. В животе урчало, и Пашка чувствовал слабость. Он поплелся на вокзал. Не дойдя до него, остановился, увидев бегущих навстречу пацанов и услышав трель милицейского свистка. Что-то подтолкнуло его бежать вместе с ними. Последним он юркнул в колодец теплотрассы, и пацаны задвинули люк. В колодце стоял теплый, затхлый воздух.
— Ты чего за нами ломанулся? — с подозрением спросил один из пацанов.
— А они меня вчера поймали, а я убежал.
— А ты тоже бичуешь?
— Как это?
— Как, как... Жопой об асфальт! У кого дома нету. Вот мы из интерната. Меня Бабай зовут, а тебя? — спросил он, протягивая руку.
— Пашка.
— Ага. Его вон — Москва, он по московскому поезду шныряет, — представлял Бабай своих корешей, — а того вон — Уголек, мы его из угля вытащили. Ты вот че, отгадаешь загадку, будешь с нами бичевать. Слушай: если мента поставить на мента и еще на мента, че получится? Пашка задумался и, вспомнив, как отчим называл милиционеров «ментами» и «мусором», сказал:
— Мусоропровод получится.
— Молоток, будешь с нами бичевать, — хлопнув его по плечу,одобрительно сказал Бабай.
Так Пашка познакомился с «бичами». Им он рассказал о своей беде и о своем желании уехать в Крым. За это его тут же окрестили «Пашкой-Крымом». Потом он разглядел при свете своих новых дружков.
Бабай оказался пацаном лет двенадцати, с черными, как смоль, волосами, а Москва — веселым, симпатичным пареньком с копной пшеничных волос. Самым младшим среди них был Уголек. Он был рыжим и немного заикался. Они накормили Пашку и позвали его на вокзал.
Он встретил их многоликой толпой пассажиров и провожающих. Здесь можно было встретить и людей, которые никуда не уезжали — вокзал был их домом, как и для Пашкиной компании. Завсегдатаями вокзала были старик дядя Вася, который вместе с Федюшкой сидел у перехода и под тоскливые песни, такие, как «Разлука», просил милостыню; вечно пьяная бабка Фрося, постоянно сидевшая у пельменной, собирая мелочь в картонную коробку. Иногда дядя Вася с Федюшкой ходили по электричкам, просили подаяние у сердобольных пассажиров. На перроне частенько собирались пацаны из соседних домов, которые встречали и провожали поезда, за плату помогали донести пассажирам вещи. Но это случалось редко: их сразу гнали.
Бабай с компанией, куда прибился и Пашка, совершали кражи, но крали в основном у кооператоров и армян. Они считались ворюгами, поэтому не было ничего зазорного что-то у них стырить. Но если кого-то из компании Бабая армяне ловили — били нещадно.
Пашка уже привык к вокзалу, и ему порой казалось, что у него есть свой голос и свое настроение. Но частенько его тянуло к «южному поезду»: желание уехать в Крым не проходило. Для поездки нужны были деньги, а договариваться с проводниками — не известно, на кого нарвешься. Хорошо, если бы повстречалась добрая проводница, и Пашка высматривал ее в поездах, идущих на юг. Может, она сжалится и возьмет его. Не за просто так, конечно, Пашка будет полы подметать, посуду мыть. Он даже согласен туалеты чистить, лишь бы уехать на юг. Но такая проводница не появлялась. Проводниками в основном были мужики, иногда встречались и женщины, какие-то накрашенные тетки. Пашка боялся к ним подступиться. Вот и сегодня, он, проводив поезд южного направления, пошел искать Бабая с пацанами. Они обедали в пельменной. Заглушив голод, все вместе отправились спать в теплушку. Такая теперь была жизнь у Пашки...
Были в этой жизни свои радости и горести. Были и разные встречи. Особенно ему нравились солдаты. Всегда веселые, они давали мелочь, жалели Пашку, даже звали с собой, говорили: «Будешь у нас сыном полка». Нравилась ему и Светка: она всегда угощала его жвачкой. Он часто видел ее на вокзале. Потом она уходила с мужиками — всегда разными. Как-то один мужик хотел взять Пашку на какое-то дело, но Бабай сказал ему:
— Нам такие дела не фартят.
Была еще встреча, которая сильно врезалась в его память. Однажды вечером его подозвал мужчина, сидевший на лавочке:
— Эй, малец, иди сюда! Не бойся!
— А я и не боюсь, — внешне спокойно ответил Пашка, а сам почувствовал, как напряглось все внутри.
— Тебе что, жить негде? — спросил мужчина, посмотрев на Пашку с вопросительной улыбкой. — Да ты не пугайся, я тоже таким был. Жил при вокзале да в детприемнике, а потом сделал одно дело и загремел на «курорт», вышел и сразу опьянел: бары, девки... Незаметно время прошло, и снова поехал «лечиться на курорт». Понимаешь, жила у меня тут мать. Хоть и бросила она меня пацаном, но мать есть мать. Приезжала ко мне на свиданки. Жалко мне ее стало. Деньги стал ей отправлять, думал, отсижу — будем вместе жить, а вот приехал, а мне соседка-то и говорит, что три месяца назад схоронили мою мамашу. Вот так получается, малец! Ни матери, ни жены, ни детей — один, как перст, дожил «Степка-бурлак». Ты вот что, малец, не теряй ниточку с кровными своими. А пока на, держи! — и в его синей от наколок руке появилась сотня. Он поднял свой чемодан и ушел.
