Мариэтта Чудакова - Дела и ужасы Жени Осинкиной
Ведь в тех местах всегда кто-то знает, чья она дочка. И уверен (а почему, спрашивается?), что дочка Игоря Заводилова должна целыми днями читать всяких поэтов, или шататься по вернисажам, или помогать каким-то сопливым детям! Как будто она бомжа какая-нибудь!
В такие минуты она, пожалуй, ненавидела — да, именно ненавидела — своего многими людьми уважаемого отца. И даже так — чем больше его уважали, тем больше ненавидела.
Ей самой никакого уважения ни от кого не требовалось. Пожалуй, она и не знала толком, что это такое. Если бы Виктория смогла задуматься над тем, чего она сама хочет, то, наверно, пришла бы к такой мысли: ей вполне хватило б, чтобы ее боялись.
В ее клубах тоже знают, что она дочка Заводилова. Но там знают про него именно то, что надо знать, — какой примерно у него пакет таких акций, а какой — этаких. И точка.
Виктория сидела в ночном клубе со своим в последние месяцы постоянным спутником — Толей Собениным, папиным юристом. Ему было двадцать пять лет, а ей пятнадцать, но разницы в возрасте она не чувствовала. Да и в чем могла сказываться эта разница? Для того чтобы ее почувствовать, надо вести разговоры на разные темы. Тогда обнаруживаются различия — жизненного опыта, образования, знаний, всяких впечатлений — ну, например, от живописи: кому-то нравится Малевич, а другому подавай только Шилова. Что касается Виктории, то вряд ли она даже сумела бы ответить хотя бы приблизительно на вопрос: а что это такое — живопись?
Если уж стремиться к точности — у них с Анатолием вообще не было почти никаких разговоров.
Даже если бы они и задумали о чем-нибудь поговорить, то музыка — правильнее, музыкальный грохот, — в тех местах, где они бывали, достигал обычно такой силы, что человеческая речь пробиться сквозь него просто не могла. Тогда уж надо мегафон с собой таскать, из какого с капитанского мостика приказы отдают.
Виктория с Толей уютно сидели, обсуждали меню — здесь они были наравне, никакой разницы в возрасте не чувствовалось; потом ели, тянули коктейль через соломинку, курили травку — умеренно (Виктория не любила ни в чем перебирать), вставали, двигались под музыку вместе с другими, смотрели стриптиз, слушали группу «Ленинград», раскачиваясь под голос Сергея Шнурова:
Мне б в небо, в небо, в небо,
Здесь я был, а там я не был!
Путевка в небо выдается очень быстро —
Вышел на улицу — случайный выстрел!
Можно ждать его, а можно ускориться —
Я бухаю, а кто-то колется!
Виктория выкрикивала: «Ес!» или «Класс!», смеялись, постепенно немного пьянели (пьянеть по-настоящему Виктория не хотела и спутникам не позволяла), потом она расплачивалась, Толя провожал ее домой. Иногда происходили маленькие ЧП — тогда приходилось задерживаться. Недавно, когда Виктория уже уходила, кто-то из новых нагрубил одному качку — и пришлось задержаться, посмотреть, как его бьют ногами по голове, пока охранники не остановили это дело. Это было прикольно!
Она приходила домой за полночь, падала на постель, засыпала, утром шла в школу. Придя, делала один урок из пяти — под звуки своих любимых групп и бесконечные звонки по мобильнику. Потом за ней приезжали, она ехала в ночной клуб. И так почти каждый день. С матерью и с отцом она виделась редко, мельком — квартира большая, все трое могли быть дома весь день и ни разу не встретиться.
Вот в феврале и марте этого года они с Анатолием действительно говорили много, подолгу.
Когда он сказал ей про папино завещание — под строгим секретом, конечно, — ее прямо током тряхануло.
Вот это дела!
— Ну папочка, ну козел!
Значит, третью часть наследства получит неизвестно откуда взявшаяся деревенская бомжа! Да еще идиот-папочка уверен, что она — его дочь!
— Башкой надо думать!..
Виктория-то побольше его знает, как такие дела обделываются: как у богатенького буратины р-раз — следите за моими руками! — вдруг появляется взрослая дочка.
Виктория ночи не спала, злобно рисуя картинки, как две эти шлюхи — дочки-матери! — шантажировали ее отца насчет завещания. (В том, что это задумано было давно, еще при жизни Анжеликиной матери, она не сомневалась.)
Матери она говорить не стала — давно привыкла решать все проблемы сама. И решение пришло быстро. Никаких половинчатых мер Виктория не понимала. Чем сложней, болезненней проблема, тем радикальней ее надо решать — так, чтобы второй раз она уже не возникла.
В детстве, играя иногда на ковре в отцовском кабинете (такое бывало редко, но все-таки бывало), она вполуха слышала те твердые, жесткие слова, которые папа произносил по телефону:
— Все! Я сказал — все! С этим человеком надо решить один раз — но так, чтобы он больше не возникал! Да-да, ты меня понял правильно! Физически не возникал!
Слова, оставаясь непонятными, запоминались. Ворочались, обкатываясь в детском умишке. Решительная отцовская интонация переливалась в какие-то свойства вылепляющегося характера. И когда сам Игорь Заводилов в последние пять лет претерпел существенную эволюцию, заметно изменился, люди перестали быть для него той глиной, которую он мял, как хотел (стоит уточнить, что на убийство, несмотря на всю свою жесткость, все-таки ни разу не пошел, хотя и подходил близко), — он увидел, что характер его дочери к этому моменту застыл, как алебастр. Размочить и придать ему другую форму было уже нельзя — только разбить.
Ее воспитанием никто не занимался — она стала воспитывать себя сама, по своему разумению. Создала себе образец — и стала ему следовать.
Она стала такой же решительной, как ее отец в тридцать лет. Но только гораздо более безжалостной.
Смело можно сказать, что она даже не знала, что это такое — жалость. Как будто там, где она помещается у людей, особенно у женщин, у юной Виктории образовалось — не сразу, годам к тринадцати — пустое место. При ней мальчишки жгли котенка — она смотрела спокойно. На кошек и собак, раздавленных на трассах, никак не реагировала (а в раннем детстве — плакала). Вот со своей рептилией ярко-изумрудного цвета — гекконом токки, который весь день дожидался ее, сидя на стекле террариума, и которого боялась ее мать с тех пор, как тот тяпнул ее за палец, — возилась с удовольствием. Любила его? Нет, сказать так было бы неверно. Это была ее собственность, купленная за деньги. И именно поэтому, а не из любви или жалости, Виктория отбила бы руки любому, кто причинил бы этому геккону какой-то вред.
С Анжеликой все прошло как по маслу. Трудно было узнать адрес, но и это оказалось решаемо.
Менеджером тут был, конечно, Анатолий — он знал все правила безопасности, она была в нем уверена. Вернее — уверена в отце: он лопуха держать бы не стал. Правда, тот нарушил тайну завещания — и Виктория догадывалась, почему: он сам имел виды на нее, а значит, и на наследство. Но тут она Анатолия понимала — его поведение было логично и к тому же оказалось полезным для нее.
Следует уточнить — Анатолий идею Виктории с самого начала не поддерживал и, надо думать, ругал себя, что сказал ей про завещание. Ему просто не пришло в голову, что у юного создания родится в голове такой именно план. Он рассчитывал, что они с ней найдут какой-то бескровный способ спасения трети наследства.
Он пробовал отговорить Викторию.
Как юрист, объяснял ей, что после гибели Анжелики в распоряжении отца будут разные варианты изменения завещания — и никто не доказал, что оно будет изменено именно в пользу Виктории. Если же представить себе, что отец ее погибнет вслед за Анжеликой, не успев изменить завещания (почему бы и нет? Ведь все, что заварилось вокруг завещания, имело в виду, само собой ясно, только ситуацию в случае его смерти; не собирался же он кого-то предупреждать о том, когда именно она последует!), третья часть его состояния перейдет отнюдь не к Виктории и ее матери, а к правопреемникам Анжелики.
— И кто же это такие? — надменно спрашивала Виктория.
— Да кто угодно! Наследники часто обнаруживаются только после смерти человека. Да одна наследница и сейчас налицо — тетушка, которая ее растила.
Но оказалось, что вбитое Викторией в свою головку уже никем и ничем не может быть оттуда выбито. Что-то тут было помимо трезвого расчета. Анатолий был еще молод, чтобы уметь заглядывать в темные бездны души — даже если это душа совсем юной женщины.
Не преуспев в отговаривании Виктории от ее плана, Анатолий мог, конечно, отказать ей в помощи по его реализации. На это у него не хватило духу — или моральной крепости. Ведь когда говорят про кого-то: «у него не было выхода» — это, к сожалению, нередко значит совсем другое: «у него не хватило духу упустить — следуя голосу совести — свою возможную выгоду».
Впрочем, выгода в этом случае определялась не так-то просто. Анатолий, видимо, не упускал из виду и тот вариант, что, действуя без него (а что Виктория будет действовать, он понял быстро), она скорее провалит дело, чем с ним. И тогда при расследовании неминуемо с ее же слов (тут он иллюзий не питал) выяснится, что он, юрист, знал о подготовке преступления. Знал — и не сообщил об этом куда следует. К тому же он так и так уже являлся пособником — поскольку предоставил информацию, содействовавшую если не совершению преступления, то возникновению самого его умысла. По крайней мере, так подаст это сама Виктория (и здесь он также не питал иллюзий) — если он откажет ей в помощи. И тогда при хорошем сотрудничестве прокурора и адвоката Виктории (а в том, что защищать ее после провала будет первоклассный адвокат, он не сомневался), ему намотают срок даже и в том случае, если он с этой минуты полностью устранится от затеянного Викторией.
