Мария Некрасова - Толстый – спаситель французской короны
Жозе-фу между тем была занята утешением Ленки. Умная сестренка, конечно, не посвятила гувернантку в свои сердечные дела и на вопрос: «Элен, што слючьилось?» – не задумываясь ляпнула:
– Мне жалко негров из племени Хуту, которых угнетают негры из племени Тутси. Я по телевизору видела.
Жозя если и удивилась, то виду не подала. Она сказала, что негров постоянно кто-нибудь угнетает, судьба такая, и пообещала Ленке, что они обязательно освободятся из-под гнета, потому как уже накопили исторический опыт. После таких веских доводов Ленке пришлось сделать вид, что она утешилась, все поняла и расстраиваться больше не будет.
А Тонкий все щелкал и щелкал по градуснику. Он не учел, что дверь, отделяющая его от Жозефы и Ленки, приоткрыта и что негры неграми, а про больного воспитанника гувернантка не забудет.
– Александр! – Тонкий вздрогнул и выронил градусник. На полу заблестели осколки стекла и шарики ртути. Всем известно, что ртуть – это опасно, и Жозе-фу не была исключением: – Александр, не дышите! – и она побежала за горничной.
– Доигрался? – вошла зареванная Ленка. – И так тошно, а теперь она еще нас накажет: тебя – за градусник, меня – за компанию.
Тонкий вздохнул:
– Да ладно, Ленк, тебя-то вряд ли. Она справедливая.
И оказался прав. Сперва Жозе-фу притащила горничную и полчаса, стеная на всю гостиницу, руководила уборкой. Потом оскорбительно подтерла Ленке нос и заявила:
– Александр, мы с Элен идьем на прогюлку, а вьи наказаны! Ньомер я запрю!
И они удалились, заперев Тонкого в номере.
Сашка вытряхнул из рюкзака Толстого вместе с остатками арахиса и стал жаловаться на жизнь вернейшему своему другу.
– Некоторые страны, – объяснял он, почесывая серую спинку, – бывают чудовищно несправедливы к своим героям. Например, Жанну д’Арк сожгли на костре за то, что она подстриглась и надела мужскую одежду, чтобы удобнее было спасать родину. А сыщика Александра Уткина посадили под замок за то, что он прикинулся больным, чтобы не обнаружили его верного крыса и не отправили обратно домой, чтобы верный крыс помог спасти Амбуаз, чтобы мирных французов не трогали привидения и вандалы… Фу, как все сложно!
Тонкий посадил верного крыса на тумбочку и поскреб в затылке освободившейся рукой. Так, что мы имеем? Про вандалов не имеем ничего, кроме газет, которых Жозя так и не прочла. Попробовать самому? Словаря нет, а по разговорнику газеты не очень-то переведешь. Придется ждать гувернантку… Про призрака мы знаем то, что он есть и еще – что он охотится за Патриком. Про Патрика мы знаем, что он предположительно русский и, как следствие, обманщик, разбиватель девчоночьих сердец и т. д. и т. п. Все, что касается Патрика, надо еще проверить… А у нас – полная свобода передвижений в пределах номера. Ну, еще балкона… Смежного с соседским!
Соседи в номере (Тонкий слышал музыку за стеной), может, и сжалятся, выпустят на свободу жертву гувернантского произвола…
Нет, поймите правильно: молодой, подающий надежды художник Александр Уткин – не большой любитель боевиков, где герои перелезают через балкон к соседям и никогда не разбиваются. Тонкий прекрасно знал, как это опасно: пятый этаж отеля по высоте примерно как седьмой этаж Сашкиного московского дома. Но когда тебе четырнадцать лет, а по долине Луары свободно разгуливает призрак, который охотится за эстрадным певцом, который…
– Уф! – Держась за висячую полочку с цветами, Тонкий шагнул на перила. Пожалуй, он ошибся: пятый этаж отеля – не как седьмой, а как восьмой, нет, девятый, нет… – Не смотри вниз, дурак! – одернул себя Тонкий. Голос получился чужой. Так строгая учительница, приземлившись на кнопку, кричит: «Всем двойки поставлю!»
Сашка стал смотреть перед собой. Впереди было небо, большое, облакастое, местами прорисованное неизвестным художником, местами размытое. Тонкий вспомнил, как летели в самолете и облака были внизу, а не впереди, как сейчас. Тогда ведь было совсем не страшно. Стало легче. От мистера Джона Уайта (того самого, которого жена называет «Булщит») Тонкого отделял только шаг. Но шагнуть надо было с перил на перила, а внизу…
– Не смотри вниз, – повторил себе Тонкий уже спокойнее и шагнул. Правой-левой, и совсем не страшно! – Хоп! – Он спрыгнул на соседский балкон.
В номере было тихо, хотя еще две минуты назад Сашка слышал музыку. Он деликатно постучал в балконную дверь:
– Мистер Уайт, мей ай кам ин? – и вошел, не дожидаясь ответа. Вдруг этот Уайт скажет: «Ноу», – что тогда, обратно лезть?
Тонкий шагнул в номер и ткнулся носом в широченную полосатую грудь. Мистер Уайт, по-домашнему, в тапочках и смешном полосатом халате, встречал незваного гостя. В руках у него была свернутая в трубку газета, и он незамедлительно пустил ее в ход.
– Ай херд – копъошатся! – приговаривал он, охаживая Тонкого газетой. – Ай сот ё сури, – от волнения он говорил на трех языках сразу, и Тонкий сумел понять только то, что ему здесь не рады.
– Ай эм сорри, мистер Булщит, – начал извиняться Тонкий.
– Бэд бой, – не унимался Уайт. – Ю куд расшибить башка!
Дверь в коридор за спиной Уайта была чуть приоткрыта, Тонкий это заметил. Улучив момент, он, увернувшись от Уайта, выскочил в коридор.
В коридоре, если помните, можно было бегать стометровку. Но только в том случае, если никто из гостей не станет открывать двери. Но кто-то открыл, и Тонкий, ударившись лбом, полетел на пол. Утренняя ссадина сразу открылась, и брызнула кровь.
– Дьябль! – прошипел он, потирая лоб. Во Франции и ругаться начинаешь по-французски.
– Больно? – К нему подскочил парень с разноцветными волосами. На парне были рваные кожаные штаны и потертая косуха. Парня звали Патрик Питбуль, он же Петр Собакин.
Глава XXII
Разоблачение обезьяны
– Дед еще после путча решил, что надо рвать когти. – Петька заботливо поправил компресс у Сашки на лбу и протянул пострадавшему чашку чая. – В девяносто третьем году, помнишь? Не помнишь, – смерил он Тонкого отеческим взглядом, – маленький был.
Сашка кивнул и помотал головой: дескать, помню смутно, но знаю из учебников: имел место такой исторический факт. Петька понял.
– Ну вот. Меня как раз из музыкалки выперли за хорошее поведение, а деда с работы – на пенсию. И тогда этот… – он сделал театральную паузу, – Юра Шатунов уже закатился, староват стал. А лет в четырнадцать он полстраны поклонников собрал своими песенками. Ну, думаю, приходит мое время. У меня голос был! И артистизм кое-какой, скакать по сцене – тоже умение требуется. Дед и говорит: «Поедем с тобой в Париж, Петюня, станешь эстрадным певцом. Талант ценится только за границей, а у нас…»
– И как? – тупо спросил Тонкий. – Стал?
Петька ухмыльнулся:
– Ну, на французского Юру Шатунова я не потянул. Но спрос был и есть. Только все больше в отелях и ночных клубах. Серьезных звезд тут и своих полно. А мы, русские, вроде как второй сорт.
Сашка кивнул: французского мальчика Жозефа, наверное, не заперла бы в номере.
– А Ленку зачем обманывал? – буркнул Тонкий. Обидно за нее все-таки.
– Она тебе сестра? – ревниво спросил Петька.
Сашка кивнул.
– Случайно получилось, – оправдывалась псевдофранцузская поп-звезда. – В телевизоре она меня видела, когда я под француза косил, в отеле – опять же, подошла – заговорила по-французски. А когда у Амбуаза гуляли, уже неудобно стало. Все равно получилось бы, что я ее обманул, – в телевизоре-то был француз.
– Она тебе рассказывала?
– Что? Что в телеящике меня видела? Рассказывала. И как плакат со мной доставала, рассказывала, и как мои диски круглые сутки крутила. Только по-русски. Думала, я не понимаю.
Тонкий стиснул зубы. Бедная, бедная сестренка! У нее еще хватило самообладания спокойно пойти гулять с Жозефой! Петька-обезьян, конечно, не виноват, но от этого не легче. Сашка посмотрел на раскрашенную шевелюру, потертые штаны и с сомнением буркнул:
– Помиритесь.
Обезьян кивнул:
– Она сама-то где?
– Гулять пошла с гувернанткой. А меня в номере заперли – наказали, – пожаловался Сашка и рассказал длинную историю про Толстого, арахис, «простуду» и градусник.
Петька слушал и хихикал. Все-таки он ничего, даром что на обезьяну смахивает.
– А крысятина с тобой? – с интересом спросил Петька. – Покажи!
Тонкий извлек на свет верного крыса.
– Ух ты, усатый, – оценил обезьян. – Погладить можно?
Лед был сломан. У всех есть слабости; слабостью Тонкого был верный крыс. Сашка сам не заметил, как всей душой полюбил и Петьку-обманщика, и его дедушку, которого ни разу не видел. Часа полтора Петька играл с Толстым, а Сашка рассказывал ему о крысиных повадках, привычках и особенностях характера. Обезьян спохватился первым:
– Слушай, а как ты в коридор-то выскочил, если тебя заперли?
Пришлось рассказать про балкон и вредного педагога Уайта.
– Здорово, – порадовался Петька. – Я бы не смог. А как твои вернутся – номер заперт, ребенка нет?
