Юрий Коваль - Пять похищенных монахов
«Огородничает понемногу», – решил Похититель и снова стал шарить глазами по толпе, выискивая подходящего покупателя.
Рынок шевелился, бормотал и выкрикивал, топтался вокруг голубей, но не замечал их.
«Голуби – отжившее явление, – убеждался Похититель. – Садок с телевизорами им нужен».
Только после обеда явился покупатель. В вельветовой кепочке, сдвинутой на нос, в рубашке с расстегнутым воротником, откуда выглядывала тельняшка, он шел сквозь толпу, и походку его хотелось назвать разгильдяйской. Вздорный нос торчал из-под кепки, и по этому носу ясно было, что владелец его готов каждую секунду кинуться в драку.
Голуби, мои вы милые,
Голуби, вы сизокрылые, –
напевал покупатель-разгильдяй, и слово «сизокрылые» он говорил с таким упором, что получалось – «шизокрилые».
– Монахи? – спросил он, бесцеремонно обрывая песню и указывая пальцем в садок.
– Три с полтиной хвостик, – немедленно ответил Похититель.
– Два хвост, полтинник глазки, – сказал покупатель и разгильдяйски поковырял в хулиганском своем носу.
– Монах доброкачественный, – пояснил Похититель.
Разгильдяй сомнительно покачал головой, присел на корточки и ткнул пальцем сквозь прутья садка.
– У кого украл? – тихо спросил он.
Похититель вздрогнул, но тут же понял, что перед ним человек очень опытный, бояться нечего.
– Далеко отсюда, в Вышнем Волочке. Крылья подрежешь, подержишь месячишка, а там – выпускай.
– Беру по трояку.
– С тебя – пятнадцать, – согласился Похититель.
– Подставляй лапу, – сказал разгильдяй.
Похититель подставил лапу, на ладонь его лег небольшой и круглый, похожий на монету, серебряный предмет. Это была железнодорожная пуговица.
В первую секунду Похититель не узнал ее, но вдруг дрожь и холод схватили его за плечи. Сжав пуговицу, он запустил ее прямо в нос покупателю-разгильдяю и, забыв про монахов, бросился бежать.
Виляя вправо-влево, он продрался через толпу, проскочил в задние ворота рынка и мимо кармановского мостика, тира «Волшебный стрелок» выскочил на шоссе и побежал вон из города Карманова.
Плач похитителя
Слезы текли по щекам Похитителевым и блестели на солнце.
Километров десять отмахал он от Карманова и теперь, задыхаясь, сидел в придорожной канаве, глядел на автомобили, которые проносились мимо, и плакал.
«Неужели я попался? – думал он и с дрожью вспоминал разгильдяйского покупателя, в котором сам черт не разобрал бы работника милиции. – Нет, нет, не может быть! Про телевизоры никому ничего не известно. Наверно, я попался только по голубиной линии, а по телевизионной все пока в порядке».
Похититель успокаивал себя, но успокоиться не мог. Слезы текли из глаз его непрерывным потоком, и в солнечном свете казалось, что лицо Похитителя усыпано драгоценными каменьями. Скосив глаза, пытался он рассмотреть свои слезы. Потом достал из кармана зеркальце и, увидев утомленное лицо с черными кругами под глазами, зарыдал еще сильней.
Одна слеза долго висела на кончике его носа, а повисев, отпала наподобие капли из водопроводного крана. На ее месте возникла новая, похожая на хрустальную подвеску из люстры Большого театра. Она упала на лист подорожника и разлетелась вдребезги.
«Надо начинать новую жизнь, – думал Похититель. – Поступлю на работу, как все люди, буду иногда кататься на лыжах. А телевизоры верну владельцам. Вот, скажу, было дело, крал, а теперь возвращаю, потому что решил начать новую жизнь. Вот будет здорово! Может, даже в газетах про меня напишут статью под названием «Золотой человек». Пускай бы эта статья так начиналась: «У этого человека самое главное – душа. Она у него – золотая. Да, он был вором, но воровали его талантливые руки, а душа рвалась им помешать. Руки и душа вступили в борьбу, и вот наконец душа победила и направила руки на служение общему делу. Так да здравствует душа, и да здравствуют руки, и да здравствует же общее наше дело!»
Прикрыв глаза, Похититель ясно различал газетную страницу, на которой напечатана статья, читал ее с горькой радостью и плакал, чувствуя, как в груди его золотится душа, а в карманах тяжело лежат талантливые руки.
«Надо, надо, – думал он. Надо начинать новую жизнь. И для начала – брошу воровать. Но, конечно, не сразу брошу, а постепенно. Сразу никто ничего не бросает. Даже курить и то бросают не сразу. Брошу воровать голубей, а телевизоры пока еще буду. Но немного. Раз в неделю. Этого мне пока хватит. Потом – раз в месяц, а то сразу отвыкнуть трудно. Все-таки телевизор – приятная вещь, включишь и глядишь. Да и для будущей книги о преступных деяниях надо набрать побольше материала».
Все эти мысли слегка успокоили Похитителя, он отер слезы, выскочил из канавы на шоссе.
Вернувшись в этот день домой, Похититель достал «Краткую опись» и записал:
«Сегодня пережил тяжелое душевное потрясение. Температура моего тела – 37 и 2. Решить взять в руки штурвал своей жизни и начать новую, совсем новую жизнь, потому что влачить старую больше нету сил».
Одинокий голубь
Наш двор – колодец. И в колодце этом рано начинался вечер, потому что солнечные лучи не могли проникнуть внутрь двора. Они натыкались на пятиэтажные стены, и только буфет, стоящий на крыше, да верхушка американского клена были освещены.
Бабушка Волк сидела, как всегда, под американским кленом и, когда мы вышли во двор, сказала:
– Хочешь, Крендель, я тебе шифоньер отдам?
– Конечно, чего там! – крикнул дядя Сюва. – Бери шифоньер, Крендель, купишь новых голубей. А сейчас сыграй что-нибудь, душа просит. Воскресенье ведь.
Крендель вынул из кармана гармонику, безвольно дунул в лады – жалобный, щемящий, печалящий душу звук выполз из нее и поник в нижних ветках американского клена. Дядя Сюва нахмурился.
– Ладно, Крендель, – сказал он. – Подкину тебе трояк на голубей.
– «Трояк»! – встряла Райка. – Взялся давать – давай, а то – «трояк»!
– Откуда у меня больше? – обиделся дядя Сюва. – Сама знаешь, какая у меня пенсия. Даже телевизора нет.
– На лимонад хватает, – сказала Райка. – Только об своем роту и думаешь. Я бы Кренделю и пятерку дала, если б он много не воображал.
– Эх, – сказала бабушка Волк, – сейчас бы селедочки баночной.
– Да что ж вы, бабушка! – крикнул дядя Сюва. – Сегодня на Таганке селедку давали. С красными глазами.
– С красными всю разобрали! – крикнула сверху тетя Паня. – Осталась только с голубыми!
– Люблю красноглазку, – сказала бабушка Волк.
– И правильно, – заметил дядя Сюва. – Если у селедки красный глаз, значит, она посолена как надо, а если голубой – пересол.
– Слазим на голубятню, – сказал Крендель, убирая гармошку в карман. – Поглядим, может еще след найдем. А что? Так бывает.
По пожарной лестнице через чердак вылезли мы на крышу. Крендель стал шарить вокруг голубятни, а я и не искал никаких следов, а я давно понял, что все эти поиски ни к чему. И Крендель чувствовал это, но поиски как-то успокаивали. Конечно, он переживал все сильней меня, но и он, в конце концов, понимал, что не так уж велика беда, бывают в жизни печали пострашней.
– Если б это были не голуби, а телевизор, я бы и не волновался, – сказал Крендель. – Но голуби-то живые, сам понимаешь.
– Еще бы, – сказал я.
– И летают, – добавил Крендель, глянув в пустое небо.
С крыши нашей не было видно так далеко, как с кармановского мостика, но все-таки мы видели почти всю Москву. Серые шпили высотных домов. Ново-Спасский, Андроньевский и, конечно, весь наш Зонточный переулок лежал под нами. Рыбами плавали по крышам предзакатные блики, соскальзывая вниз, ныряли на дно переулка.
Как огромный зонт, с одной стороны пасмурный, с другой – ослепительный, стояло небо над Зонточным переулком. Вдали, у Крутицкого теремка, кто-то гонял голубей, и они совершали по небу широкий круг от Москвы-реки до Крестьянской заставы.
– Чьи это голуби?… – задумался Крендель, стараясь по манере полета угадать, кому принадлежит стая. – Широконосовы… – ответил он сам себе. – А это чей?
Одинокий голубь шел по небу и был еще далеко от нас, над Вековой улицей. Светлой точкой, иголочным ушком светился он в огромном небе.
– Одинокий, – печально сказал Крендель.
Да, бывают такие – одинокие голуби. Не дикие, не домашние. Хоть и вывелись они в городе, на голубятне, а все равно летают и живут одиноко – ни к сизарям не могут пристать, ни к витютням, ни к домашним стаям. Что-то в них есть такое, от чего они мучаются всю жизнь. Тянет дикая стая, но и от дома, от города, где родились, не могут они оторваться. Так и мечутся меж теплым городом и дальними лесами.
«Вот так же и я, – думал в это время совсем нами позабытый жилец Николай Эхо. Он стоял у окна в двадцать девятой квартире и тоже глядел на одинокого голубя. – Вот так же и я, – думал он. – Такой же одинокий голубь – летаю, парю, порхаю, а что толку?»
