Валерий Андреев - Тревожные рассветы
Не сводя глаз с отметки, Кутырёв просунул руку сквозь решётку кроватной спинки и потряс Суромина за тёплую пятку.
— Дима… Встань! Похоже — цель!
Суромин приподнялся на локте, секунду соображая, кто и зачем его будит, потом спрыгнул и в одних трусах прошлёпал к станции. Вскочил и Небылица. Все трое, сталкиваясь лбами, старались посмотреть на экран. Лица их обливало зеленоватым вкрадчивым светом.
— Цель! — хриплым то ли со сна, то ли от волнения голосом подтвердил Суромин. — И совсем рядом… В нашу сторону.
Он оторвался от экрана, посмотрел на Кутырёва и Небылицу так, будто видел их впервые, и выдохнул отчаянно резко, с той решимостью, с какой нажимают кнопки опасных механизмов:
— Отделение — в ружьё!
Словно выпростали пружины, и в груди, опустевшей легко и враз, запело зло, тревожно и радостно. Кутырёв кинулся к автоматам. Его — крайний слева. Сумка с магазинами — тяжёлая и слегка промасленная.
Впрыгивая в брюки, вбивая ноги в сапоги, Суромин выкрикивал приказы Небылице, который одевался наперегонки с ним.
— Свяжешься с заставой… Будешь следить за нами и целью. И наводить по азимуту наших… Понял?!
Напялив куртку и шапку, Кутырёв вприпрыжку бросился за сержантом. Забытая тяжесть автомата приятно оттягивала плечо. «Кажется, постреляем!» — мелькнула радостная мысль. В сенцах он трахнулся коленом о недорубленную корягу, но в следующую секунду холодный ветер приятно остудил ушиб.
Вниз скатывались почти кубарем — Кутырёв прожёг рукавицу о трос перил. Выбежали на лёд и разъехались с разгону в разные стороны. Суромин засёк по наручному компасу направление и, оскальзываясь на голом льду, побежал туда, куда, по его расчёту, сместилась цель.
— Держись правее! — крикнул сержант.
Кутырёв, не теряя его из виду, резво взял вправо, чтобы не составлять в паре соблазнительную групповую мишень. Автомат сползал с плеча, его пришлось взять в руку. Сердце колотилось бешено от одной лишь мысли, что там, в непроглядном жутковатом пространстве, поджидало некто или нечто, готовое к самому страшному и жестокому.
Океанский ветер тщательно вылизал лёд. Ноги разъезжались. Очень скоро Кутырёв стал хватать ртом воздух. Снова, как на кроссах, больно закололо в боку, во рту появился привкус крови, и Виктор сбился на неровный шаг…
Что там стряслось в темноте, он толком не понял. Сначала ветер донёс обрывок суроминского: «Стой! Стреля…» Потом три выстрела рванули воздух, и тут же торопливо татакнул автомат. В рваном свете дульных вспышек Кутырёв увидел всё же, как метнулась к берегу стремительная тень, как, пригнувшись, бросился за ней Суромин. Сержант упал, и, распростёршись на льду, выпустил в прибрежные скалы длинную очередь. Пули высекли из скалы рой красных светляков — точь-в-точь сыпанули с трамвайной дуги искры.
Кутырёв припустил изо всех сил, словно боясь, что роскошный этот фейерверк закончится без него и он ничего не успеет и не увидит.
— Ложись! — совсем близко заорал Суромин. — Ложись, балда! Падай!
Ничуть не обидевшись на «балду», Кутырёв плюхнулся на лёд, загремев автоматом, и тотчас, тяжело дыша, приподнял голову. Ночь была безлунная, но светлая. Виктор хорошо видел огромные, косо разбросанные подошвы суроминских сапог; чёрную гладь замёрзшей воды, тянущуюся к берегу; снежную наметь вдоль прибрежных камней; гранитную стену обрыва, под которой укрылся тот, кто стрелял первым. Бежать ему можно было лишь вправо или влево, прячась за камнями. Но едва нарушитель вылез на белый снег, как Суромин предупредительной очередью вспорол перед ним сугроб. Всё повторилось точно так же, когда пришелец сунулся в другую сторону. И тогда тот стал стрелять из-за груды валунов, как из хорошего дота.
Кутырёв, силясь получше рассмотреть, кто там мечется в камнях, не заметил, куда переполз сержант. Он приподнялся повыше, и тут короткая злая сила рванула с головы ушанку. В уши ударил хлёсткий раскат, гулко повторенный эхом. Кутырёв вжался в лёд, поражённый не столько случившимся, сколько мыслью, что вот сейчас, сию минуту в него стреляли. Да-да, метили именно в его, кутырёвскую, голову, чтобы раздробить кусочком металла его череп, прервать раз и навсегда его мысли, его дыхание, горячие толчки ещё не унявшегося от бега сердца. Зачем? Что он сделал тому, кто только что так легко и чудовищно несправедливо чуть не лишил его жизни? Ведь это он тайком прокрался на его, кутырёвскую, землю, а значит, это в его злой и неразумный мозг надо всадить, коль уж на то пошло, девять граммов свинца в никелевой оболочке.
Вторая пуля пропела выше, и горячий от неё ветерок, показалось Виктору, ворохнул на затылке волосы. Голова без шапки сделалась вдруг беззащитной, будто с неё сняли непробиваемый шлем. И теперь, съёжившись, он ждал третьего выстрела, ощущая какой-то занывшей жилкой то место, куда вот-вот вопьётся неминуемая пуля. Руки дёрнулись сами собой и загородили то место автоматом. Попадёт, обязательно попадёт… Его же, гада, на снайпера учили. В спецшколе… Кутырёв рывком приткнул автомат к плечу, сковырнул предохранитель и, выставив ствол туда, откуда должна была прилететь последняя пуля, нажал на спуск…
— Отползай! — прокричал откуда-то сбоку Суромин. — По вспышкам засечёт!
И Кутырёв резво засучил ногами, пополз, царапая лёд бляхой ремня. Из-за валунов вновь грянул выстрел, но Кутырёв уже его не боялся. Он замер метрах в десяти от Суромина, изготовился к стрельбе — благо пули летели не в сторону границы, — но палить наобум не хотелось.
Так пролежали они четверть часа, пока не заныли от стужи колени.
— Дима! — окликнул Кутырёв сержанта. — Может, подползём и с разных сторон…
— Он тебе подползёт… Лежи. Скоро наши подвалят… Зря не молоти! Бей только на отсечку.
Тот, за камнями, притих, видимо берёг патроны. Его убежище грозило обернуться ловушкой. Конечно же, он не станет ждать, когда сюда подрулят аэросани. Но всё-таки на что-то надеется… На что?
Кутырёв глянул на чуть просветлевший край неба и с ужасом понял, чего именно ждёт тот, простреливший ему шапку. Рассвета! Пограничники станут отчётливо видны ему в предутренней серости. Он перебьёт их, как тюленей на льдине…
Виктор взглянул на мамин подарок — «Полёт». Стрелка замерла на цифре «три». Если Небылица связался с заставой, то аэросани примчат минут через сорок. А если не связался? Атмосферные помехи? Да мало ли что?
Лежать на льду становилось невмоготу. Ноги совсем задубели, и холод, словно вода, пропитывал слой за слоем нетолстые кутырёвские одёжки. Ветер выдувал из рукавов остатки тепла, студил непокрытую голову. Мокрые от бега волосы смёрзлись в сосульки. Надо бы поискать шапку… Кутырёв лишь оторвал подбородок от приклада, как грянул выстрел. По щеке секануло ледяным крошевом — пуля клюнула возле плеча. Страшно захотелось ощупать свежую лунку.
Дело осложнилось теперь тем, что любое сколь-нибудь заметное движение выдавало их на ровной поверхности с головой.
Ждать. Не шевелиться и ждать, пока за спиной не заревут воздушные винты.
Где-то он читал про французского врача, которого фашисты, издеваясь, поливали водой на морозе. Врач силой самовнушения заставил себя поверить, что он на пляже, что изнемогает от жары, и даже парок закурился над его телом.
Мама уверяла его в детстве, что человек, переспавший на сырой земле, на всю жизнь останется инвалидом. Она запрещала садиться на траву без подстилки. Мама… Что-то она сейчас делает?.. В Москве сейчас вечер, и никто в столице даже не подозревает, что происходит сейчас на Камень-Фазане. Вон лежит поодаль сержант Суромин, и нет теперь человека роднее и ближе его, потому что ни с кем другим не делил ещё Кутырёв такой страшной ночи, не лежал на ледяной плахе в ожидании выстрела чужака. И если им удастся выбраться отсюда живыми и невредимыми, то уж куда бы потом ни забросила их судьба, они всё равно будут встречаться каждый год. Собираться именно в этот день и вспоминать, как свистел ветер в высоких автоматных мушках, как металась в камнях вражья тень, как предательски светлело небо…
А в Москве сейчас прекрасный субботний вечер. Принаряженные горожане возносятся на эскалаторах, спрашивают лишние билетики, ставят крестики в карточках спортлото. И никто из них не подозревает, что из их шумных потоков исчезли два не самых плохих парня. И эти двое лежат на льду замёрзшего озера, известного разве что географам, и сами постепенно превращаются в лёд. И даже Ленка, быть может, именно в эту минуту спешит с кем-нибудь в театр или кино. Ведь не скажешь же ей, в самом деле, словами из песни: «Только две весны, только две зимы ты в кино с другими не ходи».
Странное дело, Кутырёв не испытывал никакой обиды ни на Ленку, ни на тех праздных людей, которые беспечно предавались сейчас радостям жизни. Будто в его душе вместе с остатками тепла в груди вымерзли зависть, ревность, жадность. Вымерзли и превратились в острые кристаллики. И из них он теперь запросто мог сложить то слово, какое задала Снежная королева своему пленнику, — «ВЕЧНОСТЬ»…
