Анна Кальма - Дети горчичного рая
Он задумчиво продекламировал:
Ты помнишь,
Как слушал я у моря песнь сирены,
Взобравшейся дельфину на хребет!
Так сладостны и гармоничны были
Те звуки, что сам грубый океан
Учтиво стихнул, внемля этой песне,
А звезды, как безумные, срывались
С своих высот, чтоб слушать песнь…
– Какой ты умный, Чарли! – с уважением прошептала Пат. – Ты всегда все знаешь. А я даже не подозревала, что это Шекспир. Ведь Ричи читал нам эту пьесу, кажется?
– Он читал нам из нее отрывки, а я потом в читальне прочел ее всю. Она похожа на волшебную сказку, эта пьеса… Послушай, что говорит Титания:
Вот господин ваш: вы ему служите,
Его воздушной пляской окружите,
Кормите виноградом, ежевикой,
Берите мед ему у пчелки дикой,
А из пчелиных лапок восковых
Наделайте светильников ночных,
О звезды светляков их зажигайте
И милого на отдых провожайте…
– Патриция Причард, обедать!.. – проскрипел откуда-то сверху Образцовый Механизм. – Да и тебя, молодой человек, мать, наверно, заждалась.
Мысленно упрекая себя за глупое увлечение Шекспиром, Чарли простился с миссис Причард и ее дочерью и ушел из железно-мраморно-решетчатого великолепия белых хозяев…
– Патриция, поди сюда.
По холодной дрожи в материнском голосе Пат поняла: сейчас будет разговор не из приятных.
– Я здесь, мамочка.
Она встала перед матерью, нервно оправляя платье.
– Что ты все ощипываешься, как индюшка? Стой спокойно! – раздраженно приказала миссис Причард. – Я хочу с тобой поговорить серьезно. Ты сегодня привела сюда этого парня…
Пат сильно покраснела.
– Мне говорили, что он с тобой дружит, носит твои книжки, ходит с тобой. Ты должна, дочка, понять одну вещь: я неплохо отношусь к черным, есть среди них и вполне порядочные люди… Но больше, пожалуйста, не води сюда этого мальчишку. Он тебе не товарищ… Видишь ли, можно вежливо обращаться с цветными, но это не значит – вести себя с ними как с равными. Они к этому не приучены и не будут тебя уважать за это. И белые тоже станут над тобой смеяться… Ты поняла меня. Пат?
– Да, мамочка, – сказала Пат; она машинально разглядывала одетую в зеленый шелк куколку Гермию.
«Сколько неприятностей за один день! И всё из-за этого Чарли! Стоит ли он, чтобы столько переносить из-за него? Черный мальчишка!.. Черномазая обезьяна, как говорит этот щеголь Мэйсон… Ох, как я устала от всего этого!»
И Пат Причард широко зевнула.
13. Его мать
Камин был совсем как настоящий, а вместо дров лежали сухие сосновые шишки, которые Салли Робинсон собрала еще осенью в лесу. Казалось, стоит поднести к ним спичку – и уютный огонь загорится в камельке. Но боже упаси вас сделать это, потому что тогда вспыхнут не только шишки, но и пластмассовый искусственный камин, и бумажные скатерки, и занавески, и абажуры, и весь с таким трудом созданный уют домика Робинсонов мгновенно превратится в груду пепла.
Это был очень приличный домик, как две капли воды похожий на многие негритянские домики в этом районе. А район был не из важных, и даже дядя Пост, ко всему в жизни привыкший дядя Пост, вздыхал и морщился, попадая с помощью своего оливкового механизма в Горчичный Рай.
В Горчичном Раю жили люди с кожей всех оттенков – от угольно-черной до белой, как сливки; впрочем, у последних в жилах тоже текла одна капля негритянской крови, и этого было достаточно для того, чтобы настоящие белые – «арийцы» – дали им кличку «цветных» и позволяли им входить в свои дома только с черного хода.
В Горчичном Раю не было ни парков, ни выхоленных газонов, ни новомодных вилл. Окрашенные в однообразный горчичный цвет домики (отсюда и название) составляли, так сказать, декорацию района.
Прячась за ними, стараясь не слишком выпячивать свое убожество, стояли бараки, сараюшки, курятники, ящики из-под грузовиков, переоборудованные под помещение для людей, – заплатанное железом, дранкой, фанерой, толем некое подобие жилья, в котором ютилось население Горчичного Рая.
Нищета смотрела здесь изо всех щелей. В одном городе негритянский квартал называют «Вифлеемом», в другом – «Гарлемом», в третьем – «Черным Потоком», но всюду, во всех городах, – это беднейшие кварталы, и белые заходят сюда только по делу или из любопытства.
Даже серая змея главного шоссе торопилась в несколько витков поскорее миновать этот район города и уползти туда, где взгляд путешественников не будет оскорблен видом такой обнаженной бедности.
Горчичный Рай со всеми своими лачугами принадлежал, как почти всё в городе. Боссу – Милларду. И все негры в Раю, с тех пор как помнили себя, платили Боссу огромную арендную плату за клочок земли, который они занимали.
Часть лачуг спускалась к реке – зимой черной и сизой, весной желтой, а летом радужной от нефтяных и бензиновых пятен. От реки тянуло тухлинкой и ворванью, а дома пропахли капустой и «десятицентовыми обедами миссис Евы Слоун».
За рекой жили поляки, венгры, итальянцы, словаки, и негритянские дети ходили туда играть с белыми детьми таких же бедняков, как они.
Дом Робинсонов считался одним из самых «роскошных» в Горчичном Раю. Тэд Робинсон арендовал его у хозяина еще в ту пору, когда его назначили старшим по механическому цеху. Тогда он взял к себе в помощники Гирича и Цезаря, и втроем они заправляли всем цехом. И все рабочие заговорили о том, что «в третьем корпусе стал другой воздух»: надсмотрщики Босса туда не совались, и работа шла на славу.
Когда в откровенную минуту кто-нибудь из друзей выговаривал Коттону за то, что он выдвигает цветного, управляющий только смеялся:
– Говорят, способнейший малый! Дал Боссу тысячи долларов прибыли своими изобретениями и усовершенствованиями. А платить ему можно вдвое меньше, чем белому. Выдадут ему из конторы долларов десять наградных – он и доволен… Они же ничего не понимают, эти негры.
Но Коттон ошибался: Тэд отлично понимал, как ничтожно оплачивает хозяин его работу, но у механика была кипучая, деятельная натура, живой, изобретательный ум, и он просто не мог утерпеть, если видел плохо работающий механизм: его так и подмывало исправить, усовершенствовать машину.
– Конечно, я набиваю карман Боссу, но что поделаешь, не могу удержаться, – говорил он товарищам, широко, по-детски улыбаясь и разводя руками.
А когда управляющий, по приказу Босса, содрал с него огромную арендную плату за дом, Тэд только засмеялся:
– Босса не переделаешь. Это самая неподатливая из машин.
– Машина, чтобы давить нашего брата, – сказал тогда Цезарь Бронкс – друг Тэда.
И Чарли – еще маленький – навсегда запомнил его слова.
Теперь, когда Тэд погиб, становилось все труднее вносить плату за «особняк», как называла его Салли Робинсон.
В доме были спальня, гостиная, кухня, служившая также столовой, и наверху крохотная комнатка – чердак, царство Чарли.
Окна кухни выходили на реку, и, бывало, отец ставил маленького Чарли на подоконник и показывал ему моторные боты и барки, плывущие по темной воде. А потом, когда Чарли подрос, отец в субботний день брал у соседа лодку, сажал в нее жену и сына и ехал к острову. Он сбрасывал пиджак и брался за весла. На руках у него вздувались бронзовые мускулы, и весь он был такой красивый и сильный. На острове они вместе копали червей и все трое закидывали удочки. Салли смотрела на мужа, а он весело кричал ей:
– Тяни, у тебя клюет! Любуйся не на меня, а на рыбу!..
Салли стояла у окна в кухне, прижавшись лбом к холодному стеклу, и видела перед собой не грязно-желтую реку, а мужа, его открытую, детскую улыбку. Таким она запомнила его в тот знойный, летний день, когда провожала его на крейсер «Сан-Франциско». Он успел еще прислать из Пирл Харбор открытку, всю проштемпелеванную военной цензурой. А после, зимой, когда Салли уже все поняла сама, пришло короткое, сухое извещение о том, что старшина Т. У. Робинсон погиб на боевом посту.
Боевой пост!
Салли сжала руки. Те, кто был там, в этом аду, рассказывали ей, что офицеры метались по кораблю и отдавали самые противоречивые приказания. Они не успели сделать ни одного выстрела; японские бомбы сыпались на «Сан-Франциско», как картошка из дырявого мешка, и после нельзя было найти даже клочков того орудия, у которого стоял Тэд.
Салли обвела глазами малюсенькую, блистающую начищенными кастрюлями кухоньку, где они, бывало, так весело ужинали втроем. Когда был жив Тэд, ей не нужно было ходить по богатым домам – стряпать на людей и выслушивать замечания какой-нибудь миссис Сфикси: «Вы, Робинсон, отличная стряпуха, но упрямы и непонятливы, как все негры». Кровь вскипала у нее от таких слов. Ей хотелось швырнуть в миссис Сфикси тарелкой и сказать ей в глаза все, что она думает о таких леди. Но приходилось сдерживаться ради сына. Тэд, уходя, взял с нее слово, что она вырастит ему хорошего, ученого, доброго сына.
«Я на тебя надеюсь, как на себя. Ты у меня сильная духом, и ты сумеешь воспитать из Чарли настоящего мужчину», – вспоминала Салли его слова. Она встряхнула короткими курчавыми, как у сына, волосами.
