Роман Грачев - Томка и блудный сын
Хотел бы я на нее шикнуть, но лишь привлек бы внимание, а мне в эту минуту, наоборот, хотелось сделаться невидимым, как автомобиль Джеймса Бонда. Странная хозяйка дома пугала меня едва ли не больше, чем отсутствие цивилизации.
Серафиме Лопахиной на вид было лет шестьдесят с лишним. Седые, почти белые, волосы непослушными завитками ниспадали на плечи, морщинистую шею прикрывал ворот легкого домашнего свитера с каким-то чукотским узором на груди; плотный и не по возрасту упругий зад обтягивали потертые голубые джинсы. В свои шестьдесят тетка выглядела, пожалуй, неплохо, если бы не выражение лица: тетя Фима смотрела исподлобья, угрюмо и одновременно похотливо. Чем-то напомнила мне бессмертную гоголевскую ведьму-Панночку (из более позднего – странную тетку из бусловского «Бумера», которая очнулась от спячки, вылечила раненного бандита и снова впала в летаргический сон).
– Извините, – прокашлявшись, сказала она, – Сергей не предупреждал, что у нас будут гости, я ужина не готовила.
Тетя Фима прошла мимо дивана вразвалочку и исчезла за занавеской в углу. В тот самый момент я понял, что здесь есть еще одна комната.
Сергей, стоявший в проеме кухонной двери, вздохнул:
– Опять что-то забыла в моей комнате.
– Я все слышу! – крикнула тетя Фима. – И это моя комната!
– Но вы же сдали ее мне на двое суток!
– Как сдала, так и обратно сниму, студент, поговори у меня!
Тетка вышла из комнатушки. Выглядела она более миролюбиво, чем минуту назад, а в руке держала бутылку водки.
– Спрятала от соседа. Он, паршивец, каждый день ко мне в дом залезает и все вынюхивает, вынюхивает, вынюхивает. Был бы родственник – куда ни шло, так сосед же! Как у себя дома, сволочь… – А где, простите, муж? – спросил я.
– Известное дело… – Тетка кивнула в сторону окна, на темный двор, где гремела цепью не замеченная нами собака. – Помер. Как разбился на трассе в девяносто шестом, так больше и не садился до самой смерти, все дома валялся. От той аварии, кстати, и помер, то есть от последствий – одно легкое потерял, умер во сне, задохнулся. Я обменялся озадаченным взглядом с Сергеем. Тот пожал плечами.
– Айдате за стол, отужинаем чем бог послал. Спасибо, но мы…
Да ты не брезгуй. – Тетя Фима вышла в кухню, стала греметь шкафчиками и дверцей холодильника. – У меня огурчики соленые – ух! Я сейчас чистую скатерть постелю, посуду из серванта вытащу, все будет как в ресторане. Я ж вижу, ты парень чистенький, из городских.
Ее голос удалялся все дальше. Серафима ушла во двор через распахнутую настежь дверь. Нам выпала минутка для быстрых переговоров.
– Пап! – полушепотом воскликнула Томка, демонстрируя то ли полнейший восторг, то ли всепоглощающий ужас. – Мы здесь будем ночевать?!
Я взглядом переадресовал вопрос Сергею.
Парень промолчал.
– Мне страшно представить, юный падаван, от кого ты бежишь, если уж прячешься в таком месте. Может, в гостиницу? Я знаю, тут есть одна неплохая… – Нет.
Снова это железное «нет».
– Почему?
– В гостинице регистрация… – Даже так?
Сергей успел лишь кивнуть. Тетя Фима вернулась в дом, продолжая свой рассказ о муже: до аварии на трассе Лопахин был большим и уважаемым в Кыштыме человеком.
Улучив момент, я подошел к Сергею и шепнул на ухо:
– Ты со мной не рассчитаешься.
– Рассчитаюсь. Давайте только поужинаем. Идемте, нельзя сердить тетю Фиму.
Через двадцать минут мне стало хорошо. Три стопочки ледяной водки отогрели черствую душу, и странная кыштымская тетка перестала казаться гоголевским артефактом. Я даже позволил себе какое-то время не вникать в проблемы Сергея Круглова и просто предаться отдохновению от трудов праведных, тем более что «юный падаван» охотно составил мне компанию. На столе стояли тарелки с вареной картошечкой, солеными огурчиками, холодной говядиной и банка маринованных грибов. Томка играла в комнате с кошкой и недовольства жизнью пока не проявляла. Часы показывали половину двенадцатого.
На третьей рюмке тетя Фима разговорилась.
– Вот сейчас выпьете, поедите, отдохнете, а завтра будет новый день, как говорил мой Додик.
– Додик? – переспросил я.
– Муж мой покойный. Вообще-то его звали Эдуардом, но я никогда терпеть не могла это имя. Э-ду-ард – как будто палатку ветром сдуло. Мне больше нравилось Додик, тем более что и по жизни он таким был…
13
Эдуард Васильевич Гамаков, он же Эдик, он же впоследствии Додик Сраный, в детстве мечтал служить в разведке. Уже в возрасте семи лет, скача на деревянном бревне с деревянной же саблей в хилой ручонке, он точно знал, чему посвятит свою жизнь.
Защите Родины.
«Есть такая работа – Родину защищать!», – эту фразу он запомнил наизусть с самого первого семейного просмотра фильма «Офицеры». Папа Эдика служил на границе в Забайкалье, воевал с «узкоглазыми» (Додик очень смеялся над этим словом), нрава был крутого и отпрысков своих воспитывал как будущих бойцов, защитников Родины от разной империалистической сволочи.
Увы. Папа, конечно, умел здорово мочить «узкоглазых», но к воспитанию детей оказался совершенно непригоден. Отпрыски со временем пошли по кривой дорожке.
Старший сын Арсений Гамаков пошел сразу, едва начал читать. В школе учился на одни «пятерки», к спорту интереса не проявлял, а на советские фильмы про войну реагировал сыпью и поносом. После школы с легкостью поступил в университет, где из него сделали просто форменного дебила: днями и ночами читал парень книжки, писал конспекты, доклады, участвовал в семинарах, потом, паршивец, увлекся изучением творческого наследия Достоевского, а под конец уже откровенно издевался над папой, начав собственноручно писать стихи и эссе. Правда, по окончании университета Сенька честно отслужил в Советской Армии, но и оттуда вернулся ничуть не поумневшим. Более того, парень стал вести крамольные разговоры: дескать, Родину-то нужно защищать не от узкоглазых, толстопузых и прочих империалистов, а прежде всего от тех, кто эту Родину населяет. Получив окончательную анафему от героического отца, Сенька отдалился от семьи и женился на какой-то плоскогрудой интеллигентке, не способной приготовить борщ.
Сам Арсений считал, что легко отделался: патриотический папа мог запросто сделать сыну «рекомендацию» в соответствующие органы, где из молодого нигилиста окончательно вышибли бы дурь. Эпоха на дворе стояла болотная, пахучая. Сеня не стал искушать судьбу, собрал вещички и махнул с немкой-женой в Европу, в Западную Германию, помогать тамошним филологами познавать загадочную русскую душу через творчество Федора Михайловича. Однажды на Новый год от него пришло письмо, где он радостно сообщил, что немцев интересует персона Раскольникова. Они, гады, находят его актуальным.
Словом, вся надежда оставалась на младшего сына Эдуарда, и тут уж героический папа не собирался упускать своего.
К моменту эмиграции брата-предателя Додику Сраному стукнуло семнадцать. За три месяца до окончания школы мама с папой устроили мальчику тестирование. Результаты озадачили: Эдик не питал ненависти к империалистам. Напротив, мальчик выяснил, что у них имелось очень много интересного – «Битлз», «Дип Перпл», кока-кола и классные джинсы. Вот если б можно было все это у них отнять, тогда, пожалуй, он отправится на фронт, а за какие-то сомнительные идеалы – извините, фигу. Нельзя сказать, что Эдик получился диссидентом, но молодая кровь бурлила, а папаша вконец достал бесконечными монологами о коварстве израильской военщины, да и по телевизору этого добра хватало. К тому же у друзей-одноклассников, родители которых ездили за рубеж по дипломатической или научной линии, давно имелись кассетные магнитофоны, модные штаны, смешные круглые жвачки и фирменные грампластинки. К окончанию школы Додик стал махровым меломаном, а Родину вместе с Кобзоном и программой «Время» видал в одном месте.
Из этого зачина, пожалуй, что-то могло получиться, будь у Эдуарда хоть половина той целеустремленности и готовности отстаивать идеалы, что имелись у старшего брата. Но Гамаков-младший сломался. В армию его не взяли из-за проблем со зрением, политехнический институт по специальности инженер-технолог он закончил исключительно по просьбе матери, затем покорно, словно теленок на убой, отправился работать по распределению в далекий северный городок, лишенный культурных связей со столицами. По возвращении почти угас. Весь его нигилизм в остаточном виде выразился в скоропостижной женитьбе на женщине, что была старше на целых семь лет и работала водителем троллейбуса.
Серафима Лопахина, крупная 32-летняя особа с громким голосом, хиппообразного парня отметила сразу, едва встретив на вечеринке в студенческом общежитии. Жирные немытые волосы, неуместные очки а-ля Джон Леннон на носу, пахнущая потом и одеколоном голубая рубашка, дырка на пятке – во всем этом угадывался особый интеллигентский шарм. Пил Эдуард больше остальных, но и говорил без умолку, а говорил вещи интересные, для студенческой компании, собравшейся пожрать, довольно нетипичные. Он рассказывал то, что слышал от брата и черпал из его редких, переданных с оказией, писем.
