Игорь Гуров - Хребет Скалистый
Партизаны вынесли его на себе. Они тащили своего командира на трофейной плащ-палатке по обледенелым, нависшим над пропастями тропам.
Несмотря на тяжелое ранение, Решетняк нашел в себе силы и подробно доложил о результатах разведки: район Рица в руках врага, его захватили все те же егеря дивизии "Эдельвейс".
Оставалось одно — эвакуация самолетами.
Гудков отдал приказ. Первыми отправлялись раненые и захваченный утром в плен штабной немецкий офицер.
Сам Гудков заявил, что он полетит последним и будет возглавлять группу прикрытия. В ней он оставлял лишь добровольцев, понимая, что мало кому из этой группы посчастливится выжить.
Добровольцев было немало. Трусы в отряде "одержимого казака" не задерживались.
В одной из дневных стычек была ранена Наталья. Разрывная пуля раздробила ей кисть левой руки.
Отрядный фельдшер вовремя наложил жгут, остановил кровь, сделал перевязку. Несмотря на это, Наталье стало плохо. Ранение было очень болезненным. Фельдшер то и дело давал таблетки морфия.
Сесть в самолет Наталья категорически отказалась, заявив, что либо полетит с мужем, либо не полетит совсем. Ее уговаривали, но она так яростно отругивалась, что в конце концов ее оставили в покое.
Уговаривали ее все, кроме самого Гудкова.
Они прожили друг с другом душа в душу около пятнадцати лет. И сейчас по молчаливому уговору приняли решение или пробиться вместе, или погибнуть.
Ординарец Гудкова, неразговорчивый адыгеец Ахмет Чуноков, раненный в голову, тоже сказал, что остается с командиром.
После полуночи раздалось знакомое гудение самолетов. Им начали сигналить электрическими фонарями. Две маленькие машины из фанеры и парусины одновременно сели на безукоризненно ровную площадку альпийского луга.
— Принимаю груз, партизаны, — раздался хорошо знакомый им голос, лишь заглохли выхлопы моторов. — Живей, живей, хлопцы! Сегодня всю ночь летать.
Это был командир звена, пятидесятилетний летчик майор Лавров, один из немногочисленных мужчин, служивших в полку ночных бомбардировщиков. В его звене, кроме него самого, были две молодые летчицы, студентки Московского университета. Обеих звали Клавами. Одна — маленькая, толстая, черная, как жук, а вторая — высокая, стройная, с белокурыми волосами и ясными голубыми глазами. Их так и звали: Клава Черная и Клава Белая.
Вот эта-то тройка и поддерживала непрерывную связь отряда Гудкова с Большой землей.
Лавров тяжело вылез из машины. Прикрыв огонь рукой, он зажег папиросу и жадно затянулся. Выпрыгнувшая из второго самолета Клава Белая стала с ним рядом.
— Где же Жук? — опросил, подходя к летчикам, Гудков, наблюдавший за тем, как партизаны поспешно вытаскивают из машин тяжелые плоские ящики. Что-то она сегодня долго не летит.
Клава Белая неожиданно всхлипнула, а Лавров еще яростней затянулся табачным дымом и отвернулся. Гудков понял, что Черная Клава уже никогда не прилетит. К машине Лаврова подвели пленного офицера.
Лаврову не сто душе был этот пассажир. Особенно после того, как на его глазах объятая пламенем машина хохотушки Клавы со всего маху врезалась в вершину какого-то безымянного каменного пика.
Правда, Лавров ничем не выказал своего неудовольствия. Он лишь не удержался от искушения и ткнул гитлеровца под ребра пудовым кулаком, когда тот, извиваясь, словно уж, попытался воспротивиться посадке в самолет.
Самолет был рассчитан на трех пассажиров. Один должен был лежать в его хвостовой части, а двое других садились друг против друга в маленькой, тесной кабине.
Лавров широкими шагами прошел из конца в конец посадочную площадку. Потом обошел вокруг машины, внимательно оглядывая ее. Наконец забрался на плоскость, посмотрел приборы, покопался в моторе и подошел к лежащему под кустом Решетняку, который распоряжался погрузкой раненых.
— Давайте еще трех легкораненых, товарищ командир, — решительно проговорил он. — Вывезу двух на плоскостях, третьего втисну в кабину. Выполню за Клаву задание.
То, что он предлагал, было очень рискованно. На перегруженной до отказа машине надо было преодолеть один из перевалов Кавказского хребта.
Кроме звена Лаврова, послать к Гудкову было некого. Авиационный полк выполнял боевое задание. Тяжелые бомбардировщики, истребители и штурмовики помочь не могли: им не сесть на такой маленькой посадочной площадке.
В последнее время отряд Гудкова поредел, но вывезти за ночь на двух маленьких машинах всех партизан все же было трудно. Надо было рисковать.
Втиснулся в кабину еще один раненый партизан. Двое других стали на крылья. Повернувшись спиной к пропеллеру, они спрятали головы в кабине летчика. Ремнями и веревками их накрепко привязали к стойкам и растяжкам.
Натужно ревя, самолет медленно покатился по площадке. Он набирал скорость почти незаметно, и наблюдавший за взлетом Решетняк заволновался — впереди огромная пропасть. Когда до пропасти осталось метров десять, самолет наконец оторвался от земли, и стал набирать высоту.
Через пятьдесят минут с Адлеровского аэродрома открытым текстом передали по радио, что Лавров благополучно приземлился и сразу же вылетел обратно. Клава Белая в этот момент уже садилась на партизанский аэродром.
Она тоже хотела взять трех человек сверх нормы, но вовремя прилетевший Лавров не разрешил ей этого. Он боялся, что Клава для такого трудного полета недостаточно опытна.
За ночь они сделали несколько рейсов.
К четырем утра положение партизан стало катастрофическим. Возглавляемая Гудковым группа прикрытия была оттеснена к самой поляне. Над плоскогорьем то и дело злыми шмелями пролетали пули. Когда егеря поднимались в атаку, Решетняк мог уже разобрать их крики.
Вся группа прикрытия состояла теперь из расчетов двух станковых пулеметов и четырех автоматчиков, Остальные были или убиты, или ранены.
Услышав шум садящегося самолета, Гудков и Наталья прибежали на поляну.
Прилетела одна Клава Белая.
Она выпрыгнула из машины и в голос заплакала.
— Что? — односложно спросил Гудков.
— Лавров… Вместе с вашими… — и заплакала еще громче.
Понимая, что каждая минута на счету, Гудков приказал начать погрузку.
В хвосте самолета положили партизана, раненного в живот. Решетняка и командира второго взвода с висящей, как плеть, правой рукой и перевязанной головой усадили в кабину.
— Давайте двух на плоскости, — решительно сказала Клава.
Теперь все звено состояло из нее одной, и она сама, на свой риск и страх, могла принимать решения.
— Фельдшер, на крыло! — скомандовал Гудков и обернулся к своему неразлучному ординарцу: — Ахмет!
— Нет, — спокойно отозвался адыгеец, — Ахмет мэсто знает. Гдэ командыр, Ахмэт тоже там.
Показывая, что разговор на эту тему совершенно излишен, ординарец стал прощаться с Решетняком.
На втором крыле, по приказу Гудкова, стал один из легкораненых автоматчиков группы прикрытия.
— До свидания, Филипп, завтра разыщу тебя в госпитале, — и Гудков хотел сказать еще что-то, но в это время внизу замолчал один из пулеметов. Наскоро попрощавшись с Решетняком, Клавой и улетающими партизанами, он бросился к своей группе, на ходу вставляя запал в вытащенную из сумки гранату. Держа в обеих руках по гранате, вдогонку за ним бежал Ахмет.
Наталья задержалась. Она нагнулась к Решетняку и несколько раз крепко поцеловала его в губы.
— Прощай, Филипп, — прошептала она, — Алку мою… За меня… За Колю… поцелуй… Грише Проценко передашь, ему ее поручаю…
— Да что ты, Натка, — попытался было успокоить ее Решетняк, — прилетит еще раз Клава…
— Поздно, Филипп, — ответила она, — хоть бы вы успели улететь.
Она помолчала и вдруг, вздохнув, проговорила:
— Эх, утром пистолет, когда ранили, в пропасть уронила, а другого нет.
Решетняк, не задумываясь, расстегнул плохо слушающимися замерзшими пальцами кобуру и протянул Натке свой маузер.
При любых других обстоятельствах он ни за что бы не расстался со своим маузером. В его рукоятку была вделана золотая пластинка с надписью: "Филиппу Решетняку за отвагу в борьбе с бандитизмом от председателя ОГПУ Ф. Дзержинского 10. 1. 26 г." Где-то совсем рядом загрохотали разрывы гранат и сразу же вслед за этим вновь заработал замолкший было второй пулемет.
С трудом оторвавшись от Решетняка, Наталья поцеловала сидящего рядом с ним командира взвода, фельдшера, уже привязанного к крылу, и автоматчика, которого еще привязывали. Потом она обнялась с Клавой, отошла немного в сторону и взволнованным, прерывающимся от подступающего к горлу рыдания голосом крикнула, размахивая вместо платка зажатым в руке маузером Решетняка:
— Привет всем на Большой земле… Расскажите, как мы тут… до последнего…
Она еще что-то кричала, но взревел мотор, и никто уже ничего не расслышал.
