Надежда Лухманова - Отрывок из жизни
Густые, вьющиеся волосы отца были рыжеватого оттенка, он причесывал их на боковой пробор; брови были темные, так же как и короткие бачки; густые и мягкие усы закручивались колечками, бороды он не носил. Эта красивая голова сидела на короткой плотной шее. Роста отец был высокого, широк в плечах и несколько сутуловат. Доброта его была необыкновенная: отказать кому-нибудь в просьбе было для него гораздо тяжелее, нежели самому не получить просимого.
Проходя коридоры, сени, спускаясь по площадкам лестниц, мы наконец попадали в кладовые, около которых отца ждали какие-то люди. Тут начиналось сказочное царство бочек, мешков, ящиков, из которых отмеривалась и отвешивалась провизия, причем повторялась одна и та же процедура: я, заменяя соответствующую своему весу гирю, становилась на одну доску весов, с добавлением для необходимой тяжести настоящих гирь, красивых комочков с ушами, которые мне почему-то очень нравились, а на другую доску клали отвешиваемую провизию. Возвращалась я из этих ранних путешествий всегда с кармашками фартука, набитыми изюмом, миндалем, а иногда и стручками гороха или молодой морковкой. Все эти незатейливые лакомства в изобилии хранились в нашем люке у семихвостой крысы, но это было не то: это давалось мне отцом, давалось с такой особой лаской и любовью, причем дозволялось в мешки и кадки погружать голые до локтя руки и самой выбирать.
Няня знала, что после этих прогулок меня надо встречать с мокрой губкой, полотенцем и чистым передником, но никогда не сердилась за это.
* * *Няня вернулась в детскую с отцом; едва заслышав его шаги, я уже выхватила из-под подушки спрятанные там козьи ножки и рожки и протягивала их, не имея сил высказать свое горе.
— Это что же такое? Это от козы, что прислала тебе бабушка? — спрашивал отец, усаживаясь около моей кровати. — Ах они, разбойники! Ты говоришь, няня, Андрюша?
— Где их, батюшка барин, разберешь; видно, все шестеро рвали, вы посмотрели бы, на что сама барышня была похожа: должно быть, и с ней-то они не лучше поступали…
— Ну, ну, няня, наши мальчики никогда не ударят сестру!..
— Ударить-то не ударят, когда они в себе, так даже с полным уважением к барышне, а уж только как в войну играют, ну тогда уж не попадайся: с меня голову сорвут, не то что с ребенка. Как только стены еще стоят — не знаю!..
— Так как же, ты играла в войну? А коза чем была? Барабанщиком, что ли?
— Мы не в войну играли, в Робинзона…
— Ну-у… и Робинзон съел свою козу?
И мало-помалу, вопрос за вопросом, отец заставил меня говорить, представлять, смеяться и думал уже, что горе мое побеждено совсем, но я, дойдя до той минуты, когда, сняв чалму, увидела свою разорванную козу в руках мальчиков и Андрюшу, потрясавшего ее головой, снова залилась слезами, и такими неудержимыми, что отец вовсе растерялся.
— Папенька, верните мне козу, — умоляла я его, — верните! — И я обвила руками его шею, целовала, заглядывала в глаза и продолжала рыдать: — Ко-зу-у! Дайте мне ко-о-зу!..
— Ну, что ж… Ну, конечно, я дам тебе козу, только вот видишь, мальчики опять разломают ее; я, пожалуй… только, право, раздерут…
— А вы дайте мне такую, чтобы они не могли: вы мне живую дайте!
— Живую? — У отца в глазах мелькнул смех. — А ведь это можно! Ты не плачь, я тебе дам живую, маленькую такую, у нее рожки совсем крошечные…
— Золотые?..
— Нет… ну да мы позолотим!
Няня принимала весь этот разговор за шутку и улыбалась, но отец обратился к ней:
— Я, нянечка, как раз сегодня был у нашего огородника, а у его козы совсем маленький козленочек, но уж отделен от матери; я за ним сейчас пошлю, вестового на лошади с тележкой… через час будет козочка.
— Батюшка барин, да куда же мы с живым козленочком денемся?
Но я уже целовала отца, прыгала, смеялась, торопила его идти посылать вестового.
Я очень похожа на отца, у нас на левой щеке были даже одинаковые родимые пятна, и потому отец никогда не мог устоять против существа, изображавшего его самого в миниатюре.
Так и теперь: он поспешил скрыться, чтобы не слыхать возражения няни, и в дверях проговорил:
— Как Лыску держите, так и козленочка: когда в комнате, когда в кухне.
Я провела этот час как в тумане, переходя от окна. к дверям и от двери к окнам.
Отец сдержал слово: скоро в дверь вошел вестовой и спустил с рук на пол маленького белого как снег козленочка; у него не было ни золоченых рожек, ни голубого банта, но он был живой, теплый, прыгал, скакал, блеял и, главное, — ел из рук морковку и хлеб и пил молоко.
Братья чуть не штурмом взяли мою дверь и наконец ворвались, но ни просьбы, ни гордые приказания Андрюши на этот раз не возымели никакого действия. Няня еще раз сбегала за отцом, и тот ласково, но так твердо поговорил с мальчиками, что те, расцеловав козленка и пообещав его не трогать, торжественно вышли из комнаты.
Но зато на другое утро у нас в комнате появилась Анна Тимофеевна.
VII
Суд и расправа. — Скарлатина. — Несчастный чтец
В субботу мать с утра уехала куда-то за город, где провела весь день, и, вернувшись поздно вечером, хотя и выслушала доклад своих приживалок обо всех детских шалостях, но нашла, что уже слишком поздно чинить суд и расправу; зато удивлению ее не было конца, когда на другое утро к ней вбежала Анна Тимофеевна и, захлебываясь, рассказала, как она была испугана, столкнувшись в кухне с живым козленком, которого, как объяснила нянька Софья, барин «из-под земли вырыл» на утешение своей Надечке.
— Где же теперь этот козленок? — спросила взволнованно мать.
— В детской, он только ночевал в кухне. Вы можете себе представить, как теперь там чисто! Ведь через неделю это будет козел — козел в детской!.. У него вырастут рога, он может забодать детей!..
— Перестаньте говорить глупости, — раздраженно перебила ее мать и послала в детскую за няней.
— Ну, барышня, сидите здесь смирно со своим любимцем, все равно вам скоро с ним расставаться придется; я пойду с Анной Тимофеевной, меня мамашенька к себе требует.
Мать встретила няню целой бурей упреков и за то, что я играла с мальчиками, и за растерзанную игрушку, а главное — за появление живой козы в моей детской, от которой грязь и беспорядок. И тут же приказала отобрать ее у меня.
Няня чуть не упала в ноги своей барыне:
— Матушка барыня, ради Христа, пожалуйте сами к нам в детскую… Как же я буду из ручек моей барышни отнимать козленка, когда они над ним так и дрожат! Не дай Бог, захворают еще.
— Глупости, нянька, избаловали ребенка, ни на что не похоже. Попроси ко мне Александра Федоровича и приведи сюда Надину.
Няня вернулась в мою комнату вся в пятнах от волнения.
— Пожалуйте, барышня, чистенький передник надену вам, мамашенька зовет.
— Козу хочет видеть?
— Из-за козы-то вашей весь сыр-бор и загорелся… и не манер это, не манер держать таких животных в комнатах!..
— Няня, мамаша отнимет у меня козу? — И няня, почуяв в моем голосе слезы, уже целовала мои руки.
— Бриллиантовая вы моя, ненаглядная, нельзя мамашеньку ослушаться: что захочет, то и надо сделать, и никто не осмелится их ослушаться; папашенька и тот наперекор не пойдут. Пожалуйте.
Уже испуганная, с дрожащими губами, с глазами, полными слез, я вышла с няней к матери.
Против дверей в кресле сидел отец и покручивал усы.
— Ну, что, Надюк, наигралась с козочкой? Пора ее отпустить к ее маме: там ее коза-мама ждет; ты ведь будешь умница, отпустишь?
Я смотрела исподлобья и трясла головой: «Не пущу!»
— Как не пустишь, Надюк, когда я прошу? Ну, ступай сюда… Видишь ли, козочка очень сегодня ночью плакала по своей маме; в комнатах ей душно, она заболела, ей нужно зеленую травку… Ну, отдашь?
Я еще более понурила голову: «Не отдам».
Отец рассмеялся; ему, должно быть, было очень смешно, что такое маленькое существо стояло перед сильными, взрослыми людьми и отстаивало свои права.
— Вы кончили? — спросила мать.
— То есть как, кончил? Слышала — не отдает, не можем покончить.
— Да что это, Александр Федорович, ты серьезно хочешь дождаться, пока у меня будет припадок головной боли?
— Да Боже меня избави! Я только говорю… Мать потрогала пальцами, унизанными кольцами, свой левый висок. Анна Тимофеевна подскочила и подала ей нюхать какой-то флакончик.
— Ты так избаловал девочку, так избаловал, это ни на что не похоже! Поди сюда, Надина…
Но я быстро приблизилась к отцу, прижалась к нему и взяла его за руку.
Отец не выдержал, немедленно обнял меня и одной рукой посадил к себе на колени.
— Да что же это такое? Что же это за воспитание? Что же я тут такое? Анна Тимофеевна! Анна Тимофеевна!
Мать схватилась за грудь.
— Софья, воды!
Отец вскочил на ноги: больше всего на свете он боялся истерических припадков матери.
