Виктор Кава - Трое и весна
Мы, потупившись, подошли к гурьбе школьников.
— Вы с собой что-нибудь поесть захватили? — спросила учительница, ответив на наше приветствие. — Сегодня уроков не будет, идём на поле убирать горох. Он уже осыпается.
Я пощупал холщовую сумку — бабушка положила два пирожка.
— Есть! — обрадовавшись, воскликнул я. Как все удачно получилось: не будет уроков, стало быть, палочки не понадобятся.
До чего же не интересная, канительная работа — рвать горох. Он давно затвердел, и когда я бросил в рот несколько штук, показалось, будто бы на зубы попали камешки. А ещё сухие стебли царапают руки, пыль противная поднимается, как в старом сарае. Но мы не жаловались, мы знали: муку из гороха добавляют в хлеб, а хлеб отвезут на фронт. Может, краюха и к моему отцу попадёт в госпиталь?
Закончили работу, когда солнце клонилось к закату. Давно съели мы с Виталием пирожки. И ноги, и руки болели. Еле-еле добрели мы домой. Зашли к нам в хату, я сразу к печи, вытащил чугунчик картошки, и мы её моментально прикончили. За картошкой пошли пирожки. Потом Виталий поплёлся домой, а я на полатях привалился к постели, сложенной горкой, и словно пошёл ко дну сонной речки.
Проснулся от громкого грубого голоса. Так по-мужски разговаривала на нашей улице только тётка Лида.
— А, студент, поднял голову! Давай-ка сюда, поговорим.
Она всегда ко мне так обращается. Нашла себе ровню.
Я с полатей не слез, только что-то буркнул в ответ.
— Э, да ты любишь, чтобы тебя упрашивали. — Тётка подошла, села на полати. — Ну-ка, отвечай, ты стащил у деда Лёши семьдесят шесть яблок, а когда бежал от собаки, потерял шесть штук. Сколько яблок у тебя осталось?
— Мы ещё до ста не учили, — проворчал я и сразу же вспомнил о палочках.
Я тут же перестал злиться на тётку, она напомнила о задании учительницы. Однако слушать её болтовню не стал. Соскочил с полатей, обулся, оделся, взял большой столовый нож и ходу из хаты.
День клонился к вечеру. От луга наползал туман, оседал каплями на пожухлую траву, стебли кукурузы, на все ещё зелёный подорожник. Солнце спряталось за горизонт, оставив после себя холодное зарево. Прямиком пошёл к лугу, уже подёрнутому туманом.
Только чикнул ножом по гибкой лозе, слышу, кто-то кричит. Оглянулся. Ко мне бежит, шлёпая по воде, Виталий. Подлетел, стал, дыша, как загнанный конь.
— Видал? — разжал он правую руку.
Пуля! С толстой медной оболочкой, пустотелая.
— Я иду, а она лежит… — тяжело дыша, рассказывал Виталий. — С патроном, под дубом… Я — цап, порох высыпал в бумажку, он нам пригодится, пулю в руку. Принёс и на плиту. А мать увидела да как закричит: «Ой, черт болотный, хату подорвёшь!» Кинула пулю на пол, а из неё уже свинец вытек. Я пулю подцепил щепкой — и в ведро с водой. Она как зашипит! Я в ведро рукой, а мать меня по шее. Вытащил пулю и скорее к тебе.
Если и остались в моей голове мысли о палочках, то где-то далеко-далеко, отодвинутые животрепещущими заботами о луке и стрелах. Быстро сделали лук, наломали камышин. И когда зазвенела туго натянутая тетива, я уже больше не помнил о палочках.
Мы не заметили, когда сбежались ребята чуть ли не со всего села. Даже в сумерках увидели, что у нас тоже есть теперь волшебная стрела.
— Разойдись! — почему-то шёпотом скомандовал Виталий, и ребята послушано рассыпались. Только я остался рядом.
Тетива натянулась, резко тенькнула. Шух!
Долгие секунды ожидания.
— Пропала, пропала! — заплясал я.
Виталий даже покраснел от гордости. Проводил глазами стрелу, что возвращалась с высоты. Выдернул её из земли, вытер наконечник полой пиджака, дал всем посмотреть стрелу.
— Ну? Видели?
— С Гуринцовой стрелой не сравнишь! — крикнул хромой Степанка, который тоже приковылял на луг.
Если бы небосвод был матерчатым, то в нем осталось бы не менее тысячи дырок. Лук по очереди побывал у каждого.
Высыпали звезды, выглянула румянощекая луна — похоже, тоже хотели поглядеть на волшебную стрелу. Высоко висели, словно боялись, чтобы стрела не зацепила их.
Вернулся я домой в сумерках. Поужинал и не без труда залез на печь — сегодня мы и в поле работали, и носились с луком по лугу. Разве тут не устанешь до бесчувствия?
Когда торопишься в школу, борщ, как назло, горячее кипятка. А у тебя и пяти минут нет. Глотаешь, а сам и шипишь, и ойкаешь. А часам безразлично — тик-тик-тик… Хоть швыряй в них ложкой.
На уроки успели. Правда, стрелу не пускали — некогда было. Спрятали лук по дороге в кустах. Пулю Виталий снял. После уроков отведём душу.
Во дворе ещё играли девчонки, а я опрометью влетел в класс. В груди было тесно от желания поделиться новостью с товарищами. На пороге столкнулся с Толей Чеканом.
— Знаешь, что у нас есть?
А он отстраняет меня, словно скамейку с прохода отодвигает. Чего это он?
— Ты куда бежишь, на пожар? — спросил у него удивлённо.
— Куда, куда, — буркнул Толя. — За палочками. — Ох, — выдохнул я и бросился вслед за Толей.
Мы завернули за угол школы, лихорадочно думая, как же за несколько минут добыть сто палочек. Не догадался нож захватить. И лозы поблизости нет.
За школой — целые заросли бурьяна. Ещё вчера были. А сегодня почти весь бурьян исчез. Сейчас остатки его доламывали ребята из нашего класса. Кругом раздавался треск. Я тоже бросился к одинокому кустику лебеды, красноватому от летнего загара, дёрнул у самого корня, стал впопыхах ломать на неровные кусочки.
Когда Полина Семёновна позвала нас в класс, у меня были полные карманы палочек. Сколько их там, некогда было сосчитать.
За партой вытащил огрызки, сложил в одну кучу. Много. Оглянулся, и на душе у меня стало легче: ещё у некоторых ребят на партах такие же палочки из бурьяна.
Полина Семёновна медленно прошла между партами. Когда приблизилась ко мне, я съёжился — сейчас мне достанется. Однако учительница ничего не сказала.
— Что ж, начнём учиться производить действия до ста, — сказала ровным, только немного насмешливым голосом. — Сегодня сложение.
Подошла к доске, написала: 40+12=…
Я сгрёб к себе палочки. Стал отбирать сорок штук.
— Ой! — отдёрнул руку: острый сучок воткнулся в палец, даже кровь выступила.
Пока вытаскивал занозу, учительница уже записала на доске другой пример.
В конце урока я мрачно сидел за партой, с отвращением глядя на кучу огрызков перед собой. Если б оглянулся, увидел бы понуренные головы своих друзей по несчастью.
«Не миновать мне двойки или единицы», — стучала в моей голове тяжкая мысль. А мы с бабушкой сегодня собирались писать письмо отцу…
Полина Семёновна словно бы прочитала мою мысль. Поглядела на нас, сникших, тихо, грустно сказала:
— Ничего я вам, дети, не поставлю. Вчера вы намаялись в поле. Если б не война, мы бы никогда не допустили, чтоб вы так надрывались. И питаетесь кое-как, и ходите в чем придётся… А вот назавтра постарайтесь, пожалуйста, принести палочки.
— Принесём! — хором ответили мы.
Не сговариваясь, сгребли бурьян со своих парт, подбежали к печке, бросили его на бледноватые языки огня. Он зашипел, приподнялся, мгновенно проглотил злосчастные палочки.
Только тёплый, горький дым поднялся над трубой и растаял над школой в осеннем холодном небе.
Никогда не забудется
Первое мороженое
Погожим майским днём шёл я не спеша из школы, размахивал сумкой с книжками, пугая в траве стрекочущих кузнечиков, слушал щебетание птиц и мечтал.
Мечтал, что скоро наконец-то зацветёт картошка, завяжется, и тогда выпадет тихий обложной дождь. И спустя неделю после дождя мы с сестрёнкой Лидой тайком нароем маленьких картошечек, испечём их в огне в конце огорода, где душистая до головокружения бузина.
А там солнце взберётся на самую макушку неба, порозовеют вишни, выглянут из разлапистых кустов черные глазки смородины. Вскоре и колючие огурчики захрустят на наших нетерпеливых зубах.
Только бы часто шли дожди. Не так, как в прошлом году. В прошлом году, крестясь, говорила бабушка, бог разгневался на людей за грехи и загнал дожди на край света. Всю весну и все лето нещадно пекло солнце, земля трескалась от зноя, все на огороде повяло, рожь и пшеница покачивали на суховее пустым колосом.
Я бабушкиным словам не верил, как-никак третий год ходил в школу и знал, что бога нет, есть только природа. А природа, говорила наша старая учительница Платонида Харлампьевна, бывает немилосердной к людям.
Однажды, уже в начале сентября, когда пошёл запоздалый дождь и травы на лугах недоверчиво-радостно зазеленели, я, возвращаясь с уроков, упал в траву и загляделся в небо. Смотрел и думал: неужели природа такая жестокая? Разве она не видела, что творили фашистские гады в войну, разве ей не жалко измученных людей? Например, меня, нашу семью. Ведь у нас на всю долгую зиму и весну всего два мешка зерна и пять картошки — как мы дотянем до нового, урожая? Неужели она не видит меня сейчас и не прониклась моими горькими мыслями?
