Александр Кононов - У Железного ручья
— Нужна оч-чень твердая рука, чтобы держать их в повиновении! — сказал каким-то жестяным голосом Дамберг.
Пшечинские ушли.
Стол под каштанами был уже накрыт, и Гриша видел, как на вынесенные из дому венские стулья уселись сама помещица с двумя дочками, гувернантка и Дамберг. Тэкля притащила начищенный самовар, сиявший на солнце так, что на него больно было глядеть.
У старшей дочки Перфильевны в руках была книжка. Она вдруг выскочила из-за стола, подбежала к Грише и сказала, показав пальцем на строчку в книге:
— Прочти это слово!
Вся страница была напечатана прямыми буквами, а как раз это слово состояло из косых тоненьких букв. Грише было не до этих букв, он все еще думал про мужика, у которого отобрали топор. Однако он прочитал нехотя:
— Татап (maman).
— Маман, маман, а не татап! — обрадовалась девчонка. — Фрейлен, фрейлен, он читает «татап»!
Гриша покраснел.
Дамберг поглядел на него маленькими жесткими глазами и спросил Перфильевну:
— Я этого мальчика имел случай видеть в вашем саду. У вас нет опасений, что он сорвет цветы или что-либо утащит?
— Нет, не тронет, — прихлебывая чай с блюдца, проговорила помещица: — его отец мне в том порукой.
— Очень честный этот его отец? — спросил Дамберг, все еще глядя на Гришу, который начал пятиться — от обиды.
Перфильевна нахмурилась:
— Блажной. Намедни я поругалась с ним. Блажной! Но чужого не тронет.
— «Блажной»? — засмеялся немец. — Это новое для меня слово, хотя я очень прилично знаю русский язык. «Блажной»? Прошу прощения, у нас есть так: хороший или плохой, умный или глупый, а «блажной»?
У Гриши пылали уши, он пятился-пятился, потом повернулся и убежал.
В избе был один отец. Гриша спросил его:
— Что это такое — маман?
— Маман? Погоди-ка… Должно быть, мать. Так образованные говорят… ну, по-французски, что ли.
— Батя, а ты необразованный?
— Откуда ж мне быть образованным-то? — вздохнул Иван Шумов. — Нет, сынок, я необразованный.
Гриша взглянул на отцовскую полку с книгами:
— А книжек вон сколько прочитал!
— Прочел. Да, видишь ли, поздно я их начал читать.
— Почему раньше не начал?
— Смолоду грамоты не знал. Люди добрые научили — стал читать.
Гриша подошел к книжной полке. На корешках видны были красивые надписи, некоторые из них — золотые.
— Батя, а я буду образованный?
Отец молчал.
Потом обнял сына — не так-то часто он это делал — и глуховато сказал:
— Не знаю, сынок… Не знаю!
8
К празднику начали готовиться за неделю. На опушке леса выстроили высоченные качели — в три человеческих роста. Слышно было, что в Пеньяны привезли бочки со смолой: будут их жечь в ночь на берегу озера. Праздник назывался по-латышски «лиго», по-русски — Иван Купала. Гриша спросил у Яна, что значит слово «лиго». Тот долго подыскивал слова, потом начал объяснять по-латышски:
— Ну, это когда на качелях качаются — туда и назад. И солнце тоже играет, раскачивается, — взад, вперед, с утра к полудню, потом вниз — к вечеру… Летом качели у солнца самые длинные… Тогда люди радуются, это и есть праздник «лиго». Понял?
Гриша не все понял, но совсем ясно увидел солнечные качели в длинных, как стрелы, золотых лучах. И потом уж целый день думал о них.
Редаль в канун праздника принес из лесу дубовых веток, украсил ими свежевыбеленные стены избы, а земляной пол устлал зеленой травой так густо, что нога утопала в ней по щиколотку.
Тэкля и Золя сидели вечером на завалинке у Редалевой избы, плели из полевых цветов венки и вполголоса пели протяжные песни, в которых каждая строка начиналась и кончалась словом «лиго».
А отец Гриши принес из лесу березок. Этими деревцами, застенчивыми и горделивыми, он украсил углы крыльца, горницу. На следующий день они стояли еще во всей своей красе, не успев увянуть. И их дыханием начался для Гриши праздник. Много событий предстояло увидеть ему в этот день… Готовился зеленый бал! Зеленый бал и хороводы в Пеньянах… И вечерние костры!
Но прежде всего он увидел Ивана-солдата. Иван был заозерский, он приехал к родным на побывку.
На одном плече солдат нес небрежно накинутую шинель с красными погонами, новенькая его бескозырка была сдвинута на левое ухо. Он прохаживался за колодцем, подальше от господского дома, и глядел на крыльцо Перфильевны. А у изгороди, за углом, глядел на солдата Кирилл Комлев и, неизвестно почему, помирал со смеху, сгибался, хлопал себя по коленям.
На крыльце показалась черноглазая Тэкля и пошла с пустыми ведрами к колодцу. Солдат, выпрямившись, прошелся мимо; головки его начищенных сапог сверкали. Кирюшка, взмахнув обеими руками, повалился за изгородью в траву. Гриша скорей побежал к нему:
— Дядя Кирюша, там стрекава, обожжешься!
Комлев только хохотал, отмахиваясь от Гриши. Потом утих, вытер мокрые глаза и спросил страшным шепотом:
— Видал героя?
— Видал. Он вправду герой?
— А как же. Герой! — И Кирюшка опять обмяк от смеха. — Видел, какую крепость осаждать взялся?
— Какую?
— Тэклю.
Гриша обиделся:
— Ты как маленький, дядя Кирюша! Тебе б только баловаться! — И пошел от Комлева к Ивану-солдату.
Солдат прохаживался по усадьбе, а Гриша стал ходить следом, любуясь на него издали.
Наконец решился, подошел ближе. И спросил:
— А где твоя сабля?
— Мы в пехоте, — ответил Иван, не сводя тревожных глаз с Тэкли.
Ответ был непонятный, но дальше спрашивать Гриша не решился.
Тэкля не спеша вытащила из колодца полные ведра. Огнистые студеные капли брызнули на землю и стали на ней мутными шариками, быстро обрастая пылью и соринками. Тэкля начала прилаживать к ведрам коромысло… потом поглядела на Ивана — и опрокинула ведра. Может быть, она сделала это и не нарочно. Может быть. Вода широкой струей хлынула на дорогу и на бегу разделилась на тонкие, как веревочки, ручейки.
Солдат подскочил к ведру:
— Дозвольте подсобить.
Придерживая шинель, он расторопно схватил пустое ведро, надел на крюк, и колодезный журавель с курлыканьем и скрипом понес ведро вниз, в воду.
Тэкля опустила глаза и до того покраснела, что щеки у нее стали даже как будто влажными — заблестели, как алый шелк.
А на крыльце уже стояла и приглядывалась к происходившему Перфильевна.
— Эй ты, невеста непросватанная! — раздался ее зычный голос.
И Тэкля, споткнувшись, чуть снова не разлила ведро, которое только что подал ей Иван-солдат.
Потом схватилась за коромысло и легко вскинула тяжелую ношу себе на плечи.
Солдат, потупясь, пошел к изгороди, где сидел за кустом крапивы Кирилл Комлев. Гриша направился было туда же, но другое событие привлекло его внимание. У сажалки, сидя на сосновом обрубке, готовился бриться по случаю «лиго» Август Редаль. Ян держал перед ним наготове чистый рушник, а за Яном стояли зрители: Катя, Минай в праздничной рубахе и одна из дочек Перфильевны. Редаль точил на камне обломок ножа. Потом он долго мылил, жесткую, как проволока, бороду. И вдруг, зверски скосив глаза, начал со скрипом скоблить щеки.
Гриша подошел ближе. Лесник быстро и бесстрашно водил по лицу острым ножом. Когда он наконец вытерся рушником, зрителям открылся голый его подбородок, неожиданно белый и маленький, как детская пятка. Это походило на фокус: ни одной царапины не было на лице лесника.
— Вот теперь можно и на кирмаш, — сказал он вставая.
Да, кирмаш! Кирмаш — это сельская ярмарка, гулянье по случаю дня «лиго». Латыши устраивают в этот день зеленый бал — с оркестром в танцами, русские водят хороводы.
Гриша на кирмаше не был ни разу. Вот где, должно быть, весело!
Редаль спросил:
— А ты, Грегор, пойдешь на зеленый бал? — Он оглядел Гришу, покачал головой. — Нет, тебе нельзя.
— Почему? — спросил Гриша.
— Нельзя. Мне тоже нельзя.
— Ну почему ж?
— Нам обоим нельзя: тебе еще рано, мне уже поздно.
И, довольный своей шуткой, Август Редаль принялся смеяться.
Мимо шла Тэкля. Лесник и ей закричал по-латышски, что вот Грегору Шумову рано, а Августу Редалю поздно ходить на зеленые балы.
Грише было не до смеха.
— Я — не плясать, я поглядеть только, — сказал он жалобно.
— Поглядеть? Ну, если только поглядеть… Что ж, тогда можно?
— И Яну можно?
Лесник мельком посмотрел на сына. И промолчал. Ян начал пыхтеть от обиды.
Помолчав, Редаль сказал:
— Ну что ж, можно и Яну.
9
…Зеленый бал еще не начинался. Оказалось — его откроют, когда кончат службу в церкви. Такой уж порядок.
По берегу Певьянского озера были раскинуты шатры, стояли бочки, украшенные дубовыми ветками, желтели шершавыми досками сколоченные в ночь будки; на их прилавках уже лежали груды рожков, пряников — мятных круглых и четырехугольных медовых, — стояли стеклянные банки с ядовито-яркими леденцами — красными, зелеными, желтыми.
