Юрий Коротков - Абориген
— Лен, а духи какие надо дарить?
— Смотря для какого случая. — Она выпрямилась в зеленой глубине. — Легкие или вечерние.
— Не, мне рублей за десять. И чтоб побольше.
— Я не знаю, какой у вас здесь выбор. «Джи-джи», «Фея ночи». Мне больше «Флер де флер» нравятся. Вот! понюхай, — она отвела волосы. — Иди сюда...
Борька осторожно подошел, увидел перед самыми глазами ее маленькое, крепкое ушко с камушком в нежной, пушистой мочке. Зажмурился, потянул носом...
Алена обернула к нему зеленое русалочье лицо и тихо, непонятно засмеялась, глядя на ошалевшего, глупо улыбающегося Борьку.
— Нравится?
— Ага... — Борька вдруг смутился до слез, стоял, не зная куда девать руки. — Отец каждый год, где б ни был — хоть в Мансийске, хоть в Вартовске — приходил, духи дарил французские и розы с рынка. Хоть на час приходил — и обратно. Даже когда Феликс появился... Я французские-то не вытяну, дорого...
— А что, у вас тут французские духи есть?
— Да вон в Банном, в сельмаге — залейся. Кому они нужны, за полста рублей... Я розы ей подарю и духи какие-нибудь. Как ты думашь, поймет она?
— Поймет, Борька. Конечно, поймет, — серьезно ответила Алена.
Борька правил вниз по Тромъегану, подставив лицо холодному ветру. Время от времени он вспоминал крошечное Аленино ушко, и тогда будто горячая волна накрывала с головой, рот сам собой разъезжался в дурацкой счастливой улыбке, и Борька воровато оглядывался по сторонам — не видит ли кто.
А недавно с ней и вовсе чуть со стыда не помер. Шел на гребях в полкилометре от просеки, увидал издалека, как Алена купается в чистой песчаной заводи, плывет с заколотыми на макушке волосами. Когда обед готовили, Борька так и сказал ей — что видел, мол.
— Да?.. — Алена подняла глаза в упор и непонятно улыбнулась, как сейчас в палатке.
Борьку аж пот прошиб, когда понял, про что она подумала.
— Да не... Я это... — растерялся он. — Не ходила б ты одна. Лето же...
— Лето. Август, — подтвердила Алена, все не отводя глаз. — Ну и что?
— Как чо? Зэки бегают... Лагеря ж кругом... — еле промямлил Борька...
Потом вдруг развеселился, вспомнив, как Сан Саныч бросился записывать про то, что от комаров в гробу хорошо. Бородатый Сан Саныч ходил за Борькой с тетрадкой и все писал чего-то, а вчера подсел, стал расспрашивать, как рыбалят с острогой.
— С гребенкой-то? Баловство это, — сказал Борька. — Не столь набьешь, как покалечишь.
— А все же?
— Ну, как — светишь в воду, рыба на свет и идет.
— Тут ее... — Сан Саныч лихо размахнулся.
— Зачем? Тихонько к хребту опускашь и накалывашь.
Сан Саныч записал.
— А светят как? Фонариком?
— Не, зачем? Колчак накроет — бросать надо... Кирпич жгут.
— Кирпич? — Сан Саныч аж зашелся от восторга.
— Но. В керосин на день ложишь, он всосет — потом долго чадит.
Борька недоуменно смотрел, как Сан Саныч быстро чирикает красивой ручкой в тетрадке, почесывая от нетерпения другой рукой бороду.
— А зачем тебе?
Сан Саныч неожиданно смутился.
— Да так... Рассказами балуюсь...
Борька спустился до Оби и пошел направо, к Сургуту. Он понемногу успокоился от долгого треска мотора, шума воды за кормой и привычно задумался про жизнь. Всего-то неделю прожил в отряде, а уже через силу уехал, оторвался на день. Хоть и непонятные они все, кроме Степана: и Сан Саныч со своей тетрадкой, и Витя — дурачится больше всех, смеется, играет на гитаре, а потом вдруг замрет, и глаза как стеклянные. Разговоры — сколь Борька ни вслушивался — непонятные, и ссорятся не понять на чем. Как болгары, что на Иртыше лес валят — слова-то все знакомые, а про что — не разберешь.
Почему Алене не нравится Степан, такой сильный и надежный, пусть грубоватый, но прямой, а нравится командир, тонконогий и нудный, как малярийный комар. Недавно пристал к Борьке, стал допрашивать, собирается ли он, мол, первого сентября в школу идти. Борька врать-то не привык, на реке оно без пользы, тут просто: накрыли — беги, догнали — не спросят. Мучился, насилу придумал, что школа на ремонте до двадцатого.
До двадцатого три недели. Двадцатого отряд уезжает Еще три недели можно жить...
Мимо проплыл брюхом кверху косяк мертвой рыбы. И еще один — лодка врезалась в середину, разбила надвое. Борька сбросил гарь, выудил из воды рыбину, посмотрел, кинул обратно. Тревожно огляделся: рыба покачивалась на волне у берега, лежала на заплеске, уже высохшая, обклеванная птицей, а из-за луки тянулся по течению серебристый ручеек — плотва, нельма, щуки. Борька рванул вперед.
За лукой уткнулась носом в берег ТБСка. Два мужика, стоя по колено в рыбе, сгоняли ее в воду лопатами. Еще двое покуривали на баке, в теньке. Борька запрыгнул на палубу.
— Вы чо это делаете, а? Чо делаете?
— Не видишь? — мрачно ответил один, продолжая работать лопатой. Остальные на Борьку даже не взглянули.
— Да вы ж... вы ж реку губите! Зачем ловили-то, чтоб обратно бросить?
— Ты куда шел, земляк? — спросил мужик с бака.
— В Сургут.
— Ну и двигай дальше.
— Я двину! Двину! — бессильно закричал Борька. — Я на вас колчаков напущу, они вам так двинут!
— Орать-то! — завелся и мужик. — Оратор! Орать каждый горазд. Ты колчака на тех напусти, кто план шлет, а тару не дает! Второй раз сбросили — думашь, охота даром работать? Всякий малек жизни учить будет. Сами на реке кормимся!
— А чо делать-то? — растерянно спросил Борька.
— А шо делать? — спокойно сказал второй мужик с бака, видимо, старшой. — У вичору снова ставить будем. А потом опять сбросим. Сидай сюда, остудись. Малосолу хочешь?
Перед мужиками лежал распластанный по хребту и пересыпанный крупной желтой бузой осетр. Борька посмотрел на палубу, полную снулой рыбы, что-то соображал.
— Протухла уже?
— Отдает чуток.
— А сырок здесь есть? Нельма?
— Та шо в сеть попало, то есть.
— Возьму немного?
— Та всю забери, я тебе расцелую.
Борька закатал бродни, ступил в рыбу, стал выбирать...
Он вышел от Михалины, хитро ухмыляясь, пересчитывая деньги. Зубами хвалилася, да ершом подавилася. Не замечая брызжущего слюной кобеля, направился к магазину.
За прилавком опять стояла остроскулая Верка. Не дожидаясь вопросов, она принялась выкладывать соль, чай, сахар.
— Духи французские есть?
— Чего? — чуть не свалилась под прилавок Верка.
— Ну, духи такие. В красивом пузырьке. По-французски написано.
— Духи в пузырьке, — фыркнула девчонка. — Это флакон называется, глупенький. Между прочим, сорок пять рублей.
— Вез сопливых знаю. Ну-ка, покажь. Ошеломленная девчонка поставила на прилавок коробку с духами. Не удержалась, ревниво спросила:
— Кому это?
— Кому надо. Другую дай, у этой целлофан отлип.
Верка протянула другую коробку, вызывающе вздохнула:
— Кто бы мне подарил...
— Найди такого дурака, — Борька шикарно бросил деньги на прилавок.
Девчонка, видно, до этого самого мгновения не верила, что Борька покупает духи всерьез.
— Ты бы лучше ботинки новые купил, — тихо сказала она. — Опять в классе смеяться будут.
— Кто? Кто смеется? — вскинулся Борька.
— А ты думашь, не видит никто, как ты их пластырем клеишь и чернилами красишь...
— Ну и смейтесь! Смейтесь, обхохочитесь все, хоть надорвитесь! Плевал я на вас на всех, поняла! — и Борька выбежал, хлопнув дверью.
На той же улице, что и в прошлый раз, Борька встретил белобрысую «капитаншу». Белобрысая в берете и черной форменке шла к реке, наверное, спешила на тренировку. Она перебежала на другую сторону улицы и, поотстав, прячась за спинами прохожих, двинулась следом за ним.
Борька сквозь землю готов был провалиться, до того непривычно и неуютно ощущал себя вот таким, торжественным: с чисто вымытой у Юры физиономией, аккуратно зачесанной, влажной еще шевелюрой и с букетом в руке.
Перед дверью он остановился, придерживая пачку писем, вытащил из кармана духи. Из квартиры слышались звуки застолья. Борька еще раз провел пятерней по вихрам и вошел. Тут же вернулся, позвонил и встал в дверях, светлый, праздничный.
— А это кто опаздывает? — весело пропела мать, выглядывая из комнаты. В открытую дверь на полную мощность выплеснулся гомон, звон вилок, музыка, голос Феликса:
— Кто это? Штрафную ему!
Мать торопливо захлопнула за собой дверь, улыбка сошла с лица.
— Чего тебе? — злым шепотом спросила она. — Чего приперся-то? Неделю нет, а когда не надо — вот он, явился!
— Это... с днем рождения тебя, мам. — Борька неуклюже как деревянный шагнул к ней и протянул подарки.
Мать схватила не глядя — и будто на стену налетела, замерла. Медленно подняла глаза на Борьку. У нее вдруг крупно затряслись, запрыгали губы.
— Это... это тебе, мам... — дрогнувшим голосом пояснил Борька.
Мать все так же молча, не отрываясь, смотрела на него. Борьке показалось, что вот сейчас она заплачет и... Из комнаты высунулся Феликс, увидел Борьку, понимающе протянул: «А-а...» — и исчез.
