Жани Сен-Марку - Фаншетта, или Сад Надежды
— Бамбино[10] Фаншетты! Ты знаешь, Танк, это портрет ультимо бамбино де ля миа мама[11], — произнес вдруг чей-то звонкий, певучий голос.
Танк пожал плечами. Надо быть Нероном, чтобы придавать значение такого рода вещам… Но Нерон ни в чем не был похож на своих товарищей. Ведь его вывезли из Италии вместе с целой вереницей сестер и братьев, которые все увидели свет где-то между Сорренто и Неаполем. В Неаполе они умирали с голоду, да и на Монмартре им тоже жилось не лучше. Судьба семьи зависела от денег, вырученных отцом, который бродил, когда была охота, со своим аккордеоном по улицам Парижа. Два или три ребенка всегда его сопровождали; остальные сидели в комнатушке на антресолях, где они ютились вдевятером, и при первом солнечном луче запевали во все горло песню… что грозило довести до буйного помешательства соседей этих «спагетти» как их прозвали в округе.
Нерон (по-настоящему Марко) был «спагетти»[12] № 4. В тот самый вечер прошлой весной, когда он забрел на пустырь на улице Норвен, совет пяти рассмотрел дело этого весельчака, не знающего ни в чем сомнений. Предложил же он главарю одной из самых неприступных банд Парижа принять его в члены, да еще так, как будто это само собой разумелось!
— Почему бы нет? Почему ты не хочешь, чтобы я стал уне амико[13]?
И в самом деле, почему бы нет?
Врожденная грация, мягкость, клоунские способности Марко забавляли ребят. На вид ему было лет двенадцать, как большинству марсиан. Он отлично показывал фокусы, умел невероятно изгибаться во все стороны, играл на аккордеоне.
Кто из них мог бы упрекнуть его за то, что он бежал от дымного чада своей конуры с запахом подгоревшего лука и прогорклого растительного масла! Постоянное кудахтанье матери прерывалось только визгом самых маленьких, ариями старших и проклятиями отца, когда тому не хватало денег, хорошего настроения и мужества…
— Я знаю, — заявил интеллигент Головешка, — откуда ты. Ты, парень, с родины Нерона.
Нерон олицетворял в глазах Головешки всю древнюю и современную историю Италии, ибо это был единственный римский император, которого он помнил.
— Нероне! Да-да!.. Великий император!
Так, не откладывая дела в долгий ящик. Марко получил гражданство «марсианина с Монмартра» под кличкой «Нерон». Этот Нерон мог, конечно, что-нибудь стащить, и на его обещания не всегда следовало серьезно полагаться, но он был зато жизнерадостным и потешным и часто помогал другим ребятам отвлечься от самых жгучих забот.
В настоящую минуту Нерон заинтересовался шиной, которую Головешка держал в руке.
— Скажи, Танк, где это ты ее подцепил? — спросил мальчишка с заинтригованным видом.
— Это не Танк, это Красивые-Листья, — объяснил Головешка. — Механик гаража с улицы де л’Абревуар дал ему за то, что он почистил механизм. А потом, эта шина вся в дырках, как голландский сыр. Ничего себе работка — ее заштопать!
— А!.. А что из нее сделают? Лодку? — спросил Нерон, внук рыбака.
— Почему не такси? Силен парень! — вмешался Танк. — Ты что, не понимаешь, что ли, что здесь скоро будет слякоть? Не хочешь превратить свои ходули в плавучие льдины — доставай калоши.
— А из этой шины можно сделать замечательные подошвы!.. Присобачим ремешки — и увидишь, какая получится модельная обувь! — закончил Красивые-Листья.
Пара подтвердила, как всегда, дуэтом: «Это будет по-по-по-трясающе». А Милое-Сердечко молчала, мечтая о туфлях, которыми так восхищалась, когда видела их на ногах у женщин в кафе, где она собирала окурки… Вдруг девочка вспомнила, что у нее есть еще одна новость. Что-то очень важное, судя по слегка трагическому виду, который она на себя напустила, приступая к своему сообщению:
— Слушайте!.. Про девчонку-то я вам не все рассказала… Ей до того пришлось не по вкусу спать в комнате у Троньонши, которая храпит, как старый мотор, что она сегодня утром обошла все флигеля… Да-да! И я слышала, как она говорила, что переедет сюда, и просила Эрве помочь ей перенести кровать… Ну, чего вы на меня все уставились? Не поняли, что ли? Девчонка хочет перетащить сюда свои тряпки.
Потрясенные новостью, марсиане с минуту молчали. Наконец Головешка взорвался:
— Она совсем обалдела, эта оса!.. А Троньонша — чего она ей не скажет…
Но Танк его оборвал. Как всегда, в минуты, предшествующие великим решениям, его взгляд становился, сумрачным и непроницаемым.
— Повтори-ка, что ты слышала, Милое-Сердечко. Подумаем вместе, как научить ее уму-разуму, эту бесстрашную!.. — заключил он голосом, полным угрозы.
* * *
Вот уже три дня, как Мари Франс и Бишу обосновались у тетки Лали со всем своим багажом, состоящим из картонного чемодана, ранца, принадлежавшего, вероятно, их пра-прадедушке, и холщового мешка. Надзирательница, которая их сопровождала, поморщилась, очутившись в зловонной комнате дворничихи. Не очень-то ей понравилось также и то, как жадно схватила и как проворно спрятала мадам Троньон деньги, посланные администрацией приюта в счет месячной платы за содержание детей.
— Хорошо, по крайней мере, что вы сможете часто бывать на свежем воздухе, — пробормотала надзирательница. — И все-таки я не понимаю, зачем этой адвокатше понадобилось отправить вас в такую трущобу! Ну, в конце концов…
В конце концов так было решено свыше, и надзирательница ушла, осмотрев железную кровать с сеткой, предназначенную для детей.
Но какой ужасной оказалась первая ночь у мадам Троньон! Дети задыхались: ни струи свежего воздуха не проникало в комнату. «Потому что это для моих костей вредно, а вам, конечно, дела нет до теткиного здоровья», — заявила дворничиха. Когда, несмотря ни на что, несчастные засыпали, храп, способный, казалось, свернуть набок все хрящи угреватого носа мадам Троньон, немедленно заставлял их вскакивать.
— Что это, Фаншетта? — спрашивал испуганный Бишу.
Проснувшись, тетка Лали сердито приоткрывала глаза, осыпала непрошеных гостей проклятиями и спешила им заявить, что если они недовольны, то могут забирать свои монатки и убираться на все четыре стороны. С первой же минуты хитрая тетка прекрасно поняла, в каком положении Фаншетта, и пообещала себе как следует ее поэксплуатировать.
Она всегда использовала слабости своих жильцов. Ах, могла ли мадам Троньон спокойно примириться с тем, что наступил конец ее тиранического господства! Это доставляло ей больше страданий, чем ревматизм. Отныне было уже невозможно пугать угрозами выселения тех, кто еще цеплялся за обломки ее рушащейся империи. Оставшиеся жильцы были уже несколько месяцев на положении бесправных пришельцев, которых приходилось терпеть, пока не будут, может быть, снесены с лица земли непригодные для жилья развалины.
Надо сказать, с другой стороны, что упрямцы, пережившие крушение своих жилищ, не очень-то считались с настроениями дворничихи. Из всех троих Мэго одна только Милое-Сердечко тряслась иногда от страха при виде проворной трости старухи. Двое жильцов с чердака: гид, водивший экскурсии в церковь Сакре-Кёр, и старая русская эмигрантка, приехавшая после войны 1914 года, — каждое утро показывали свое равнодушие к ядовитым выпадам мадам Троньон, упорно повторяя одну и ту, же форму приветствия.
Гид был родом из Прованса[14]. Бог мой, по его выговору это можно было услышать издалека! «Добрый день, красотка Мирейль! В вашей хижине, как всегда, пахнет мимозой», — говорил он дворничихе с широкой улыбкой. А русская (которую все называли «мадам Ска», потому что фамилию «Тролибраенская» было решительно невозможно запомнить) также всегда одинаково обращалась к мадам Троньон. «Здравствуй, дворничиха», — произносила она с глубоким достоинством, совсем так, как во времена былого великолепия она сказала бы: «Открой мне дверь, мужик!» В первый раз тетка Троньон, поджав губы, ответила: «Здравствуйте, герцогиня!» Это было тридцать лет назад…
Два других обитателя сада Норвен — брат Жюль и Эрве — приносили все-таки сторожихе больше удовлетворения.
Брат Жюль — так звали старого, седоголового художника, обутого зимой и летом в сандалии, сухощавого и высокого, как тополь. Ему говорили «брат» потому, что он походил на монаха; со всеми приветливый, он жил в собственном мире, мире своей фантазии. Это отражалось на его картинах, наивных и полных горячего чувства. Он был единственным обитателем одного из смежных домишек и единственным жильцом, который почтительно, слегка наклоняя голову, говорил дворничихе: «Как вы поживаете, мадам Троньон?..»
С Эрве дело обстояло по-другому.
Молодой парень, который лишь изредка посещал свой вагон, заключил со сторожихой договор. Два раза в неделю он выносил ей помойное ведро и каждое утро насосом, расположенным у входа в сад, накачивал ведро воды. Это давало ему право свободно распоряжаться странным помещением, в котором он прятал… никто не мог бы точно сказать, какой товар. Эрве держался немного высокомерно, но становился симпатичным, как только искорка интереса к чему-нибудь оживляла его худое лицо, на котором уже намечались первые морщины.
