Лев Кузьмин - Ранний экспресс
— А что? Всего и надо, — обрадовался он, — сбегать на кухню, стибрить сырое яичко! Запрятать за теплую батарею в нашей спальне, и там выпарится курочка или петушок. Как на птицефабрике! Степаныч мне об этой фабрике рассказывал, когда мы наезжали в район.
— Тогда добывай яичко и на меня. Да не тибри, а проси. Не то впопыхах раскокаешь… Скажи тете Поле-поварихе: живот, мол, ослаб. Она добрая, она поверит. Мне моя бабушка, как только что с животом — первым делом всегда давала сырое яичко… Но, чур, Степа: тайна эта только на двоих! Слово?
— Слово! — поклялся Степа.
И все же тайна меж них двоих держалась совсем недолго.
Когда Степе повезло на кухне, когда они с Пашкой, натрамбовав за теплую батарею в спальне всяких ненужных бумажек, устроили там оба яичка, то и тут же на эту свою «птицефабрику» принялись заглядывать беспрерывно.
Они боялись, что цыплята выпарятся без них, без должного присмотра, и на уроках не находили себе места. Они все отпрашивались из класса выйти: то один поднимал руку, то другой.
Гуля их отпускала, отпускала да наконец спросила:
— У вас — что? Нездоровье какое-нибудь?
И Степа, как тете Поле на кухне, едва было учительнице не брякнул: «Ага! Животы!», но быстро смекнул, что тогда придется шагать с Гулиной запиской в медицинский кабинет, и ответил:
— Теперь нездоровье прошло, теперь у нас только здоровье.
После этого заглядывать за батарею в спальне можно было лишь на переменках.
Но на переменках-то повсюду роились ребятишки, их глаза были позорче Гулиных. И вот, когда кончились все занятия, кончились прргулка и ужин, когда группа мальчиков первого «Б» укладывалась после отбоя спать, то не успел погаснуть свет, как тот мальчик, у которого Пашка отвоевывал свою парту, вдруг сказал таким же, как в тот раз, хмурым басом:
— Калинушкин жил с нами в детском доме вместе! Калинушкин приехал с нами сюда в интернат вместе! Калинушкин всегда был с нами заодно! А теперь? А теперь Калинушкин откололся. Он не только помог Зубареву захватить парту, у него теперь на двоих с Зубаревым спрятан от нас за батарею секрет… Этот Зубарь — он такой! Он со всеми помалкивает, делает вид, что ему никто не нужен, а с Калинушкиным: ля-ля-ля, ле-ле-ле! Первосортные притворы оба! Звонка сейчас никакого не будет, учительница не войдет, теперь в самый раз в потемках да втихую их обоих отлупцевать.
Спальня напряженно замерла. Притихли на своих постелях и Пашка со Степой. Кровати их были рядом, голова к голове. Степа едва слышно прошелестел:
— Что делать, Зубарик? Ото всей кучи нам нипочем не отбиться, да и у нас, детдомовских, взаправду всегда все вместе… Теперь, получается, я откололся в самом деле.
Пашка, чувствуя безвыходность положения, шепнул:
— Что ж… Прикалывайся обратно.
Но тот хмурый мальчик быструю, тихую перемолвку все равно услышал.
— Обратно? Это мы еще поглядим.
Тогда Степа вскочил в постели, встал на подушку, чуть не закричал криком:
— Эх, вы! Эх, вы! Чуть что, так грозиться! Чуть что, так обижаться! Да если хотите знать, мы старались и для вас. Ведь цыпленочки-то выведутся: будут сразу всем нам — как привет из нашего детского дома, а Пашке — как привет из Кыжа. Растолкуй им, Пашка, про Кыж! Растолкуй и про алый экспресс, и про Русакова.
И Пашка сначала нехотя, не очень связно, а потом все складней да складней стал рассказывать.
И в глухой осенней ночи, в интернатской спальне через напряженный голосок Пашки Зубарева почти как наяву зашумели все слышнее кыжские утренние сосны, запел чиж Юлька, засвистели поезда, и все это еще заманчивей, еще ярче заслонил своей приветной улыбкой пока еще мальчикам неизвестный, но уже ясно, что очень замечательный человек, Русаков.
Тот сердитый мальчик, которого, кстати, и звали-то довольно тоже хмуровато — Федя Туч-кин, — так вот этот Федя Тучкин даже не вытерпел, перебил Пашку, сказал сам:
— Да-а… Твой Русаков — человек отличный! Вот с таким-то человеком я уж дружил бы так дружил!
— А я и дружил! И дружить еще буду! — благодарно, задорней прежнего завелся Пашка.
Когда же он продекламировал песенку Русакова да рассказал про алый экспресс, то мальчикам в спальне всем до единого почудилось, что где-то за бледно-серыми ночными окнами интерната, за сырыми и темными пространствами города им всем что-то очень приветное прокричал летящий впереди этого экспресса электровоз. Им каждому показалось, что это мчит Русаков в алом своем вагоне теперь не только к одному Пашке, а к каждому из них — возбужденных, бессонных и в общем-то еще очень и очень маленьких.
— Вот дела так дела! Вот это цыплята так цыплята! Ну и ну! — восторгнулся в полной, наконец, тиши Федя Тучкин. Он-то мигом понял всю связь одного с другим, он сказал Пашке со Степой:
— Как хотите, а принимайте с этой ночи в свой секрет и нас!
— Принимайте! — заволновались остальные мальчики. — Мы ваш секрет не выдадим!
Но в любом интернате, в любой школе у ребятишек, почти как в армии у солдат, имеется свой безо всяких проводов и приборов телеграф. К началу нового дня, еще спозаранку, про Пашкин и Степин секрет знали в первом «Б» и все девочки.
И, конечно же, во избежание слез, шума тоже были приняты в секретное общество.
Только девочки не захотели, чтобы цыплят выпарилась лишь одна-единственная пара. Девочки сказали:
— Лучше, если пушистики будут у всех!
А когда сказали, то, не задумываясь ни о каких последствиях, тоже зашныряли на кухню.
И вот что они там тете Поле говорили, как ее улещали — это секрет новый. Это секрет девочек.
Но не успел прозвенеть на занятия первый утренний звонок, а в обеих детских спальнях уже грелись не за одной, а за каждой батареей, в каждой там теплой хоронушке гладенькие, бело-розовые, с яркими штемпелями на боках яички.
Вот только с уроков секретники, строго предупрежденные Пашкой и Степой, теперь не отпрашивались.
Каждый секретник проверку своего тайничка оттягивал до перемены. Оттягивал терпеливо. Ну, а терпение это было такое, что на все прочее не оставалось уже сил.
И опять Гуля недоумевала:
— Что за чудо? Кого нынче не спрошу — все, как один, отвечают невпопад. Все будто меня даже и не слышат… Что произошло?
И одна девочка, которая, должно быть, любила Гулю крепче всех, заерзала. Сразу видно: решила подняться, решила кое-что Гуле объяснить. Возможно, чистую правду.
Тогда Пашка, сам для себя внезапно, вскочил первым:
— Если что и произошло, то, наверное, погода! Моя бабушка в Кыжу всегда говорит: «Голова тяжелая, никакое дело не спорится — опять эта разнесчастная погода…» Вот и у нас за окнами дождь!
Выступление Пашки изумило Гулю еще сильней. Только она теперь не насторожилась, а сказала:
— Дождь дождем, но вот день сегодня все равно поразительный. Молчит весь класс, зато начал вдруг говорить — да еще как! — Паша Зубарев. Молодец, Паша! Беседуй с нами почаще.
И тут Пашка сам, не плоше той девочки, едва не выпалил, что он и так давно со всеми беседует, что прошедшей ночью только то и делал, что беседовал-разговаривал с целой мальчишечьей компанией.
Но в этот момент ударил звонок с урока, и с той, наружной стороны, классную дверь открыла заведующая Косова.
Косова дверь отворила, на пороге встала; весь класс, грохнув крышками парт, вскочил на ноги.
— Спокойно, спокойно… — сказала Косова, повернулась в сторону Гули. — Прошу вас, Галина Борисовна, организованно, строем провести всех в комнату девочек.
Лицо Косовой было такое решительное, что Гуля, то есть Галина Борисовна, тут же и выстроила ребятишек парами. И они единым строем прошествовали через коридор, через толпу других, тоже удивленных ребят, в спальню девочек.
Первышата шли, загодя чувствуя неладное.
А когда увидели возле своих кроватей молоденькую, всегда шуструю уборщицу Тасю, когда увидели там еще и повариху тетю Полю, то поняли — секретному сообществу пришел конец.
Тася лукаво постреливала глазами то на ребятишек, то на тетю Полю, то на отопительные батареи. Тетя Поля, грузная, круглолицая, до того растерянная, что крахмальный колпак ее съехал на ухо, нелепо перекладывала из руки в руку пустое кухонное сито.
Косова неспешным взором оглядела присутствующих, убедилась, что те, кому тут быть полагается, все на месте. Кивнула Тасе:
— Приступайте!
Тася живо запустила руку за ближайшую батарею, вынула беленькое яичко и, положив его тете Паше в сито, хихикнула:
— Ра-аз…
Потом последовало: «Два-а… Три… Четыре…», и так до той поры, пока не обошли все хоронушки в спальне девочек.
Затем Косова подала команду проследовать все тем же строем в спальню мальчиков, и там повторилось то же самое.
В мягком, с деревянным ободом, сите росла на руках тети Поли ослепительно чистая горка яичек, а сама тетя Поля смотрела на горку все растеряннее, а девочки и мальчики, в том числе Пашка со Степой, опускали головы все ниже. Только Гуля ничегошеньки тут не поняла:
