Эдуард Пашнев - Белая ворона
— Все подряд передачи смотришь?
Лялька не ответила.
— Мне принесли интересную книгу. Возьми на тумбочке в спальне.
Отец вышел и через некоторое время вернулся с книгой.
— «Вокруг Пушкина». Это, по-моему, интереснее будет.
— Пушкин? Я думала, что-нибудь… Ну ладно.
— Послушай, Ляля, — негромко проговорил отец. — Как бы тебе объяснить… Пушкин… Самсон человеческой мысли и чувства. Я, к сожалению, много сейчас говорить не могу.
— Ладно, оставь.
— Как ты говоришь, Ляля! «Оставь…»
— Ну, я говорю, по-чи-та-ю.
— Нет, не почитаешь. Ни истории, ни культуры не почитаешь. Я не знаю, как это произошло, но ты выросла без почтения ко многому, что для меня и твоей мамы является святым.
— Неостроумно.
— Да, Ляля, неостроумно. Леночка, я пошел, — сказал он жене, выйдя в коридор, и прошагал по коридору к дверям почти неслышно.
Когда отец сердился на дочь или ссорился с женой, он говорил две-три фразы, которые ему самому неприятно было произносить, и уходил в другую комнату, или в коридор, не производя шума, на цыпочках, словно переставал существовать.
Передача «Человек и закон» закончилась. Лялька зевнула, потянулась. За этим занятием и застала ее мама.
— Ты что, не могла сказать просто: «Ладно, прочту»?
— Я же сказала, по-чи-та-ю.
— Вот именно, так ты и сказала.
— А как я должна говорить? Как?
Лялька сморщила свой хорошенький носик. Она была поздним ребенком. Елена Антоновна родила в тридцать лет, уже после защиты диссертации. Отец на четырнадцать лет старше матери. В прошлом году в декабре ему исполнилось пятьдесят девять лет. Гости хвалили его за осанку, за неувядаемый талант, но Лялька заметила, что с каждым годом лицо отца становится все более вялым, каким-то мучнисто-белым, как у стариков.
Книжку отец оставил на столе. Лялька дотянулась, взяла. Книжка оказалась действительно редкой — неизвестные письма Натали Гончаровой и ее сестер Александры и Екатерины.
Алена пришла одновременно с Юркой Лютиковым. Они встретились у подъезда.
— Не знаешь, Рыба чем больна? — спросила Алена.
— Рыба? — вопрос его удивил. — Не знаю.
Дверь открыла Маржалета. Лялька была занята: примеряла белые в рубчик джинсы.
— Сюда нельзя, нельзя, — сказала она, увидев Юрку Лютикова.
— Я альбом приволок. Персонального у отца нету. Вот вся эпоха Возрождения. Пять кило.
Лялька без смущения продолжала вертеться перед зеркалом, играя длинными широкими рукавами полупрозрачной батистовой блузки.
— Есть? Похожа? — спросила она, покосившись на альбом.
— Похожа… «Штатские»? — спросил Юрка Лютиков, имея в виду джинсы.
— Жапан, — ответила Маржалета.
— Нипон, дурочка, — сказала Лялька, и обе засмеялись.
Полунамеки, полупрозрачная блузка — все это волновало, создавало дружеский интим. Лялька улыбнулась Алене, приглашая ее к участию в этом интиме.
— Примерь, может, тебе подойдут.
— Тебе хорошо.
— Вот здесь, в бедрах, не очень. — Она похлопала себя по бедрам. — Ты здесь поуже.
Лялька расстегнула пуговицу, начала расстегивать молнию, увидев испуганное, округлившееся лицо Юрки Лютикова, притворно застыдилась, закрыла живот руками.
— Ты здесь еще? Я же сказала, сюда нельзя.
Юрка Лютиков смущенно отвернулся, вышел в коридор.
— Я не здесь, я — там, — сказал он изменившимся, сразу погрубевшим голосом.
— Юрочка, посиди на кухне, мы сейчас, — крикнула Лялька. — Поставь воду для кофе.
— Ладно, — донеслось из другого конца коридора.
Девчонки засмеялись. Алена засмеялась тоже, но ей пришлось сделать над собой усилие. Она пришла совсем с другим настроением. Она не хотела примерять джинсы, хотя о таких, белых, мечтала.
— Я не хочу сейчас. Не надо. Марь Яна, наверное, завтра спросит, куда мы так бежали?
— Чего ты? — сказала Маржалета, не услышав про Марь Яну. — Он сюда не войдет. Я постою в коридоре.
Алена взяла джинсы, торопливо натянула их.
— Как влитые, — сказала Маржалета.
— Чьи? — спросила Алена.
— Витя, студент, продает, — сказала Лялька. — Сегодня придет, познакомишься. Пойду посмотрю, как там дела у Юрочки.
Маржалета, присев на корточки и вертя Алену за бедра, как портниха, молча любовалась, восхищенно выгибая выщипанные черные ниточки бровей, восторженно округляя свои выпуклые глаза с иссиня-черными, кое-где склеенными и от того редкими ресницами.
— Сколько они стоят? — спросила Алена.
— Сто двадцать рэ.
— Ого!
Алена тут же сделала попытку снять джинсы, но Маржалета не дала.
— Ты что? Это задаром. Такие двести стоят.
— Мне родители таких денег на штаны не отвалят.
— Ты походи, привыкни. Как привыкнешь — выпросишь. Я всегда так делаю. Надену и хожу, а потом снимать не хочется, и все. Ты походи, походи, почувствуй.
Алена и сама видела: белые джинсы — это белый пароход. Она прошлась по комнате, небрежно оборачиваясь так, чтобы внезапно увидеть себя в зеркале и, может быть, там, в глубине, нафантазированное ею море и парус, который белеет одиноко. Чувство одиночества возникло от того, что она выскочила из ванны и прибежала сюда с одним, а здесь все заняты другим.
— А он зачем придет?
— Кто?
— Витя, студент.
Алена все еще надеялась, что соберутся свои, чтобы обсудить школьные дела.
— Ты что… не знаешь? Тебе мать не сказала? Мы сегодня рок-оперу слушаем «Иисус Христос — суперстар». Витя достал. Сейчас Сережка придет, Машка Пронина. Я тебе позвонила…
Алена покорилась обстоятельствам: Сережка придет и рок-опера… Сережка придет!
Лялька и Юрка Лютиков принесли кофе. Заявилась Машка Пронина. Алена надеялась остаться до прихода Сережки в белых джинсах, тянула время. Но Машка тоже захотела примерить. Сто двадцать рэ Машку Пронину не пугали, наоборот, она удивилась, что они стоят так дешево, и сразу посмотрела «лейбл».
— Джапан, — сказала она разочарованно.
Пришел студент Витя, молодой парень, рано полысевший со лба. С ним познакомился у комиссионки Валера Куманин. Они оба отирались там, покупая и перепродавая джинсы, пластинки, французские лифчики. Особый интерес для обоих представляли майки. Студент Витя говорил, что когда-нибудь соберет коллекцию и устроит выставку в музее изобразительных искусств. Попадались всякие: с нарисованными на груди помочами от подтяжек; с ликом Христа; с лохматой головой Демиса Русоса, греческого певца; с изображением челюстей акулы и надписью: «Сила вообще, сильные челюсти — и успех в жизни обеспечен». На некоторых майках: «Мальчики, целуйте меня скорее», «Покупайте только у Бартони», «Лучшая кукуруза в Алабаме», «Американские законы совсем не строгие». Ценился юмор надписей. «Мальчики», которые должны были «целовать скорее», шли на десятку дороже, чем «Кукуруза в Алабаме».
Студент Витя, как истинный коллекционер, приплачивал Валере за каждую новую интересную майку сигаретами, жевательной резинкой. Но одну майку, несмотря на ее редкость, отказался даже взять в руки и посоветовал от нее избавиться. Валера оставил майку себе, носил дома.
С Лялькой студент Витя познакомился, когда она попросила Валеру достать ей джинсовое платье «Тим Дресс». Валера привел своего знакомого, представил студентом, переводчиком, гидом интуриста. Платье французской фирмы студент Витя не достал, но в кружок внедрился, стал часто бывать у Ляльки. Ему нравилась Маржалета.
Алену познакомили с Витей, она сказала: «Очень приятно». Все пили кофе, все по очереди разглядывали пластинку, конверт с портретами певцов-актеров. Одновременно листали альбом, посвященный художникам эпохи Возрождения, говорили о проблеме НЛО, о джинсах, которые Вите надо было продать. Разговор велся, естественно, на джинсовом диалекте. Никто не употреблял слова «размер», все говорили «сайз»; вещи из США — «штатские вещи»; ярлык — «лейбл». Восхищение выражалось однозначно: «фирма». Словечки такого рода стирали свои иностранные грани и становились вульгарно-русскими.
Алена удивилась своим мыслям. Сердце неприятно екнуло. Под всем этим блеском, который ее завораживал и увлекал, все время оставалась тревога о завтрашнем дне, о школе. Алена пыталась заглушить тревогу громким смехом, шутками. Но тревога оставалась. И в разговоре за столом шуршало прямо какое-то тряпичное эсперанто: «Суперрайфл», «Левистраус», «Ликупер», «Ливайс». Вечеринки у Ляльки — «сейшн». Все, кому закрыт доступ на Лялькины «сессии», — «кантри», то есть «сельские». Словечко перекочевало с дисков с записями «кантри» — ковбойских песенок, исполняемых под банджо и гармошку.
Строго говоря, Алена тоже «кантри». У нее бабушка деревенская. И на каникулы Алена ездит не в Сочи, как почти все из кружка Ляльки, а к бабушке в деревню. И отец ее простой шофер, а не художник, как у Юрки Лютикова. И модных вещей, чтобы считаться «девочкой в порядке», у нее нету. И учится она не так блистательно, как Лялька и Сережка Жуков. Лялька приглашает ее на свои музыкальные, танцевальные балдежные «сессии», потому что она веселая, заводная, может быть, потому, что пишет стихи?..
