Ирина Дегтярева - Цветущий репейник
Постоянный гул создавало шоссе, которое лежало под окнами Борькиной комнаты. Оно текло, отражая последождевой поверхностью свет фонарей и автомобильных фар, сине-красный неон магазинных вывесок, проплывающих мимо. А по утрам и вечерам шоссе скрывалось в бензиновом тумане и разноцветные крыши машин, влекомые течением потока, напоминали опавшие листья инопланетных деревьев — синих, серебристых, фиолетовых, чёрных. Они свалились на городское шоссе, наверное, прямо из космического пространства.
В темноте шкафа останавливалось время и всё казалось ничтожным, ненужным, растворялось в мелкие пылинки, повисавшие в узкой полоске света из-за дверцы.
И сегодня Борька, вернувшись из школы, уединился в шкафу. Он не собирался, как обычно, придумывать решение очередной шахматной партии. Борька уткнулся лбом в колени и замер, будто бы и не дышал. Глубоко провалился в собственные мысли. Потом вдруг вскочил, чуть не оборвал все платья с вешалок и побежал в коридор. Там в платяном шкафу висели старые родительские плащи и пальто. Их давным-давно не носили: они состарились, ткань скукожилась, сжалась, родители с возрастом утратили юношескую стройность, да и плащи просто вышли из моды — ждали теперь своей очереди к бедным родственникам. И бедные родственники ждали. А мама тем временем предавалась воспоминаниям о плаще, в котором она познакомилась с папой.
Борька безжалостно сдёрнул пресловутый плащик с плечиков, разложил его на кухонном столе. Он бы взял отцовский старый плащ, но тот не подходил по размеру.
Притащив с балкона кисточку и тёмно-зелёную краску, прямо по светло-зелёной ткани плаща Борька стал ляпать кисточкой причудливые кляксы, по форме напоминавшие острова в Тихом океане. После этого он ожесточённо защёлкал ножницами. Через полчаса просушки портняжного шедевра на балконе Борька нацепил его и предстал перед зеркалом. Обрезанный подол был теперь гораздо выше колен, рукава стали три четверти. На местах срезов осталась бахрома. Из плаща вышла длинная куртка, точнее даже балахон. Борька выглядел в нём то ли лесником, то ли лешим.
Он махнул рукой на отражение и полез в галошницу за своими старыми туристическими ботинками, в которых ездил с отцом в горы. Под плащ Борька нацепил растянутый мешковатый свитер, надел потёртые и прорванные в нескольких местах джинсы.
Раскрашенный плащ сильно пах краской, но Борька будто и не чувствовал. Он завязал свои длинные вьющиеся волосы в хвостик. Мама очень гордилась Борькиной пышной шевелюрой. Она даже сама мыла ему голову, и ей вряд ли бы понравился такой пренебрежительный хвостик. Да и одежду она подбирала сыну сама. Он носил брюки со стрелкой, выглаженные рубашки, джемпера, а иногда пиджак и галстук.
Теперь Борька пошёл гулять в самодельном костюме, ни на что не похожем. И сразу почувствовал на себе удивлённые, заинтересованные, возмущённые взгляды. Борька сутулился, но старался выглядеть независимым и спокойным, оттого он смотрелся ещё более загадочным и стал настолько таинственным, что казалось, вот-вот вытащит из-под полы своего балахона если не гранатомет или бластер, то уж наверняка пистолет.
Насмешек, которых Борька опасался, он не услышал: даже пальцем у виска никто не покрутил, разве что у Борьки за спиной.
Дома он свернул одежду в узелок и спрятал под кровать.
На шахматном столике у окна отбрасывали величественные тени шахматы в красном свете закатного солнца. Белый король в массивной шапке, увенчанной крестом, с трепетом замер, ожидая от Борьки мудрого решения своей судьбы. Чёрный король, напоминая тень белого короля, точил саблю и натравливал свою свиту на белых.
Борька подошёл к шахматам, подержал чёрного ферзя в руке и поставил на ту же клетку.
«Как странно, — Борька задумчиво потер нос. — Все думают, что чёрные и белые — враги. Может, чёрные — это просто тень белых? Ведь они совершенно одинаковые, отличаются лишь цветом. Чёрные побеждают, если ошибаются белые, и наоборот — тень исчезает, когда белые делают всё правильно. Солнце светит, оказывается прямо над ними, и теней больше нет. Но почему тогда чёрные — это тень, а не наоборот? Ведь и в жизни сразу сложно определить, кто белый, а кто чёрный. Белый снаружи — доброжелательный отзывчивый человек — вдруг совершает предательство, а другой — мрачный, грубый — на самом деле всем помогает. И вообще не бывает однозначно добрых и злых, белых и чёрных. А если смешать белое и чёрное, получится серый. Что же выходит? Все люди серые?.. И я? А серые, значит, безликие?»
Борька ладонями сгрёб шахматы, собрал их в кучку в центре доски и перемешал. Белое осталось белым, чёрное — чёрным. Не так просто их смешать. И чёрное неприступное, да и белое, несмотря на свою кажущуюся белоснежную беззащитность, умеет проявить твёрдость.
Шахматные фигуры Борька расставил по местам и вздохнул. Солнце окончательно исчезло за домами и потихоньку засасывало вслед за собой дневной свет: скоро он перестанет быть светом и превратится в ночь. Шоссейная река гудела надрывно перед коротким ночным затишьем.
Борька услышал, что пришли родители, но из своей комнаты не вышел. А они его и не тревожили. Не выходит, значит, занят. Уроки делает, шахматные партии решает.
Мать не вмешивалась в дела Борьки. Разве что занималась его внешностью, причёской и одеждой, да ещё правильным питанием — супы, каши, котлеты.
Сегодня вечером Борька сидел в комнате и прислушивался. Вдруг всё-таки позовут. Ужинать. Вместе. Но его не беспокоили…
Он рано лёг спать. Сон не шёл. Он, похоже, вырвался в открытое окно и растворился в автомобильном потоке. Сон уплыл вместе с инопланетными опавшими листьями.
«Благополучие. Благополучие, — Борька смаковал это слово. — Получить благо. Я родился в хорошей семье и получил это самое благо. Все вокруг считают меня благополучным. Ещё бы! Учусь хорошо. По шахматам уже соревнования выигрываю. Брючки и рубашка отглажены, пиджачок… Алгебра и геометрия всегда сделаны на пятёрку, вернее на шестёрку. Все в классе просят списать. И я даю! Это не проявление необыкновенной щедрости. Просто с детства учили не быть жадным, а иначе — „жадина-говядина, турецкий барабан“. А других, которым делиться нечем, учили брать у тех, у кого есть что взять, а если вдруг не дают, кричать громко и убедительно: „Жадина-говядина!..“ Теперь смешно обижаться на „турецкий барабан“, а привычка всё отдавать не пропала. Хотя так бывает жаль решения задачи, над которой просидел несколько часов. А самое неприятное, когда на уроке вызовут не меня, а того, кто списал. И для всех он станет автором оригинального решения. И если вдруг следом вызовут меня, то как я буду выглядеть с точно таким же решением? Сидишь нервничаешь: лишь бы не вызвали. Страдаешь за собственный ум. Вот уж где горе от ума, — Борька вздохнул и повернулся на другой бок, но и там сон не подстерегал, разве что подушка была прохладнее. — Отчего те, кто списывают, не волнуются, не комплексуют по этому поводу, не опасаются унизительного разоблачения? Может, когда нечего терять, то и переживать не о чем? Вот уж где серость так серость. Ни самолюбия, ни тщеславия, ни целей, ни надежд. Беспечность, безалаберность, лишь бы проскочить, лишь бы пронесло, а то, что будет потом, так ведь это будет потом. Наверное, из этих и вырастают такие, как дядя Слава».
Сослуживец отца дядя Слава поразил Борьку не внешним видом. Он был самым обычным: среднего роста, посредственной внешности, но всё же симпатичный, голубые глаза сияющие, правдивые. Дядя Слава считал, что все вокруг ему должны, и только об этом он и говорил. Николай Иванович должен был дать ему должность начальника отдела и почему-то не дал, Сергей обещал дать денег взаймы, но не дал, у него, видите ли, ребёнок родился и ему самому деньги нужны, а брат Иван обязан принимать его со всей семьёй на своей даче и кормить за свой счёт, но отчего-то не хочет. А у брата Ивана своих детей четверо.
Пока дядя Слава изливал душу, Борька наблюдал за реакцией отца. Тот к концу ужина был вишнёво-красный и больше дядю Славу дома не принимал. Борька знал, что и на работе, завидев дядю Славу, отец припускался по коридорам своего НИИ, скрываясь или в туалете, или в кабинете Николая Ивановича.
«Вот он, дядя Слава, наверняка из тех, кто в школе списывал, в институте сдувал, учился по шпаргалкам, даже в НИИ работает, но выше должности младшего научного сотрудника не поднимается и, как говорит отец, не поднимется. Он всю свою жизнь списал, а свою не прожил. Но вместо того, чтобы опомниться хоть сейчас, он всё ждёт, что кто-то придёт, поможет, даст, подарит.
В школе поощряют списывание, вернее, учителям это всё равно, безразлично. „Списываешь — списывай, тебе жить“. А потом удивляются, что у нас вырастает столько несамостоятельных, никчёмных людей. Работать толком не могут, знаний ведь никаких, да и жить не умеют. Помогите им, люди! Паразиты! — внутри Борьки всё клокотало, он сам себя продолжал накручивать. — А те, кто всё на своём горбу тащат, в конечном счёте окажутся в виноватых, если, став взрослыми, перестанут помогать паразитам. „Ах, богатенькие, безжалостные. Ну конечно, богатство глаза застит“. То, что деньги богатым дались не от рождения, а после долгих лет работы, — это никого не волнует. Отдавать кровно заработанное нельзя тем, кто не хочет и не привык трудиться. Однако если им денег не дать, начнут вопить: „Жадина-говядина!“ Только другими, „взрослыми“ словами, да ещё подстерегут в тёмном переулке, треснут по голове камнем и отберут деньги, а то и просто так треснут — не из-за денег, из принципа, чтобы „знал гад, что делиться надо“».
