Герман Балуев - ХРОНИКЕР
— Я тебе на это могу только повторить слова Грошева: кончай дурить!... Реализовывать идею должен тот, кто ее выдвинул! Кто начал! Кто знает, чем должно кончиться!.. Иначе идея превратится в свою противоположность. И уже превращается! Что следует из этого «впечатлительного», как ты изволил выразиться, письма!
Курулин своим новым — прямым светлым взглядом некоторое время, не мигая, смотрел на меня. Затем, заложив руки за спину, снова походил по белому, как сметана, песку, настолько плотному, что на нем не оставалось следов. Он остановился передо мной и развел руками:
— Ну что я могу сказать тебе? Спасибо, Леша. Я и до этого подозревал, что ты обо мне высокого мнения. Но чтобы вот так! — Он улыбнулся. — Значит, я приеду и спасу? Но от чего или кого, дорогой ты мой? — Разведя руками, Курулин напомнил мне, какой замечательный город построили на Волге — Тольятти, и какой другой замечательный город построили — Набережные Челны. И какие причины опасаться, что Воскресенский затон построят хуже? По крайней мере, хуже, чем построит его самодеятельный градостроитель Курулин? — Сделают как положено! — снова обретя хорошее расположение духа и даже слегка развеселившись, заключил Курулин. — Да и потом, Леша: директором строящегося завода ты, что ли, собираешься меня назначать?
— Будем добиваться! — сказал я.
Курулин отдулся и посмотрел на море. Потом крякнул, помедлил и, наконец решившись, вынул из кармана и с усмешкой протянул мне телеграмму, во всю ширину которой по верху синим было тиснуто: «ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ».
— Почитай-ка, что я на днях получил.
Я вчитался: ОЦЕНИТЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ВОЗВРАЩЕНИЯ ВОСКРЕСЕНСКИЙ ЗАТОН ЗПТ СВЯЗИ ВОЗМОЖНЫМ НАЗНАЧЕНИЕМ ВАС ГЕНЕРАЛЬНЫМ ДИРЕКТОРОМ СТРОЯЩЕГОСЯ ЗАВОДА ТЧК ТЕЛЕГРАФЬТЕ СОГЛАСИЕ МОЕ ИМЯ ТЧК САМСОНОВ
— Ну так вот! — Я захохотал.
— А ты мальчишка! — пряча телеграмму, покачал головой Курулин. — Чему радуешься?
— Времени, времени радуюсь, Василий Павлович! Крутое время началось, и Самсонов сам! персонально! тебя разыскивает... Неужели ты не ощущаешь, что сейчас горячие люди, такие, как ты, нужны?!
— А я горячий? — улыбнулся Курулин. — Горячий — это еще ничего. А вот когда горячий дурак — это уже опасно. А я был именно горячий дурак! — Мы дошли до замытой песком белой коряги, остановились, и Курулин, поставив ногу на белый сук, полюбовался сливочной замшей своей дорогой туфли. — Ты с дубиной всю жизнь гонялся за мной, наверно, не потому, что я был горячий. Нельзя противопоставлять себя людям. Надо быть вместе с ними... В этом, Лешенька, ты был прав.
Я только сейчас ощутил, какой я невыспавшийся, безразличный, разбитый. Я сел в корягу и вытянул ноги по песку.
— То есть возвращаться в затон ты не хочешь.
— Испачкаешься! — предостерег Курулин.
— Какой заботливый! — Я засмеялся.
— Чем ты так возмущен, что-то я не пойму. Разве я кому-нибудь должен?
Должен, милый! Вот именно, должен! — Сам не заметив этого, я вылез из коряги. — Возбудил людей! Нарисовал им будущее в райских кущах! Разворошил все, повел, затеял невероятную аферу с «Миражом», и теперь, когда, как ни странно, все задуманное начало осуществляться, когда подошло время главного дела... — я всплеснул руками. — Люди тебя зовут, Самсонов тебя приглашает... лично!... Василий Павлович, да ты что? Или ты цену себе набиваешь?
— Самсонов меня приглашает... лично! — покачал головой Курулин. — Слишком это звучит у тебя торжествующе. Ты что же думаешь: он приехал в затон меня снимать, а сейчас осознал свою ошибку, истерзался угрызениями совести, и вот тайком выбегает из правительственного офиса, идет на почту и отбивает мне телеграмму?.. Так вот что, дорогой ты мой Леша: он так же спокоен, как и я. Я не торжествую, и он не раскаивается. Все идет как должно. — Он замолчал. Но затем все-таки решил объяснить. — Пятно застройки будущего завода налезло на существующий поселок, и налезло по той причине, что самое оптимальное для завода место занимают действующие ныне цеха. И значит, чтобы поставить завод по-человечески, у залива, а не где-то в стороне, как сейчас планируется, надо уничтожить нынешний, работающий завод, прекратить судоремонт... Ты, надеюсь, понимаешь, каких это усилий требует — чтобы добиться, уговорить, доказать... Уничтожить действующий, еще новый завод — да ты что! Ты сообрази, каких усилий это потребует! Вот для этого Самсонов меня и зовет. Чтобы я живот положил на благо затона. Он заместитель министра, он курирует Воскресенский завод, и ему, конечно, тоже хочется, чтобы все было разумно и хорошо. Вот тебе, Леша, вся подоплека этой телеграммы и нашего с тобой торжества!
— Живот, видишь ли, надо положить... Ну так и что? В чем дело? Почему бы и не положить? — завопил я, теряя самообладание. — Да люди мечтают найти такое, ради чего не жалко положить жизнь! А тут — создать свой небольшой, исключительный по красоте, по вложенной в него любви городок, свой завод, куда потекут как раз те умницы, о которых ты мечтал, делать судно, нужное буквально всему человечеству, да нашей стране, в частности, нашей! Создать не где-то, а на родине предков! Там, где наши родители, друзья, дети наших друзей живут! Да дарилась ли вообще хоть кому-то такая возможность?! И ты догадаться хотя бы можешь, как все это удалось? Ты думаешь, это было просто, чтобы главный редактор газеты, в которой я уже не работаю, поехал к министру — дабы ты смог осуществить цель своей жизни?!
Курулин смотрел на меня со спокойным вниманием и любопытством.
— Цель жизни — есть жизнь, Леша. — Он попытался сдержать улыбку и не смог. Спускающиеся по щекам белые морщины сломались и поднялись двумя крупными углами, придав лицу еще более отчетливое выражение твердости, мужественности и самостоятельности. Эта его незнакомая мне полнокровная и даже несколько задорная, с искрой насмешки над тобой улыбка очень сочеталась с его теперешним праздничным, отдохнувшим обликом, придавая Курулину совершенно несвойственный ему раньше вид отборности, внушительной полноценности, обаяния и здоровья. — И не обо мне шла речь у министра, — сказал он. — А о «Мираже», которым ваша газета занялась когда-то. А она ведь и славится тем, что доводит дело до конца. Ну что ж, молодцы! — Курулин улыбнулся. — Речь у министра шла о том, что необходимо строить завод и приступать, наконец, к выпуску судов типа «Мираж». А ты подразумевал, что этим займусь я, верно? — Курулин засмеялся. — Но не кажется ли тебе, Леша, что ты мною пытаешься распоряжаться даже не как министр, а как господь бог?
— Я подразумевал? — Его непробиваемость привела меня в слепое бешенство. Я ничего не видел, кроме его выпирающего, сухого, синевыбритого подбородка, недоуменно-весело задранной брови и сбитой на затылок благополучной новой фривольной шляпы. — Я не подразумевал! — сказал я, приближаясь к нему вплотную. — Я знал! — Ах, в том-то и дело, что ничего я не знал. Я рассчитывал отыскать среди песков Средней Азии небритого, молчаливого, скрывающего свое директорское прошлое дизелиста и подарить ему продолжение жизни — возродить его, подняв за шиворот и вернув к борьбе. Не вдаваясь в подробности и не вымогая благодарностей, показать ему газетную заметку, дать понять, что все для него кем-то уже сделано. И ему, получившему необходимые жизненные уроки и имевшему время их осмыслить, остается встряхнуться и на новом витке вернуться к прерванной, к загнанной в подполье, оставленной жизни. Но оказалось, что ничего не было прервано и никакого подполья не было. Было напряженное восхождение, и теперь этому преуспевающему молодцу и сказать невозможно было, во что я всадил последние пять лет и почему так затянулось мое сидение над повестью и киносценарием. Да потому что не высокой литературой был озабочен, а составлением служебных записок и докладных. И знал бы кто, какая это работа — заставить встретиться министра с главным редактором газеты, который в данном случае выступал не столько в качестве главного, сколько в статусе члена ЦК и депутата Верховного Совета. И каких усилий стоило поставить любезное и дружеское согласие главного и министра на практические рельсы. И какое отчаяние меня охватило, когда министр, несмотря на всю свою любезность, дал команду «прокачать» варианты на вычислительной машине, и в ее память, или во что там, я толком не знаю, ввели параметры четырех месторасположений будущего завода, сравнительно оценивая обеспеченность людскими ресурсами, удобства материально-технического обеспечения, кооперации и вывоза готовой продукции, степень пригодности отчуждаемых земель для сельскохозяйственных угодий, наличие профессионального костяка, вокруг которого нарастет будущий коллектив, энергообеспеченность, наличие базы стройиндустрии и так далее и тому подобное. И каким ошеломлением, вот уж поистине как бы перст божий, было указание равнодушной, крутящей свои бобины вычислительной машины, что преимуществами отличается Воскресенский затон. Для измученного человека в этом было нечто высшее, реализация акта веры. Но был еще Самсонов, заместитель любезного, решительного и демократичного министра. И в Самсонова мало было верить, надо было его убедить. И будь я человеком злобным, я бы выложил, как неприязненно передернулось лицо Самсонова, когда я свернул разговор на него, на Курулина. Глядя в прозрачные глаза Самсонова, я уж подумал: «Все!». Шевельнул я в нем занозу личного оскорбления, совершенной по отношению к нему лично непотребности — как раз то, что он предпочел бы не ворошить. И тогда, когда он вскипел, снова заговорив о проектировщиках, а я сказал, что вот тут бы и использовать твердость характера и бескомпромиссность Курулина, наделив его ролью заказчика (то есть директора еще не существующего завода), Самсонов на мгновение задумался, как бы споткнулся об эту мысль. И, оскорбившись этим, вскипел окончательно: «Да поймите же вы, Алексей Владимирович, что я не могу, и не хочу, и не имею морального права рекомендовать почти на тот же самый пост человека, которого я сам же и снимал. Не верю я ему!» — сказал Самсонов. «Да верите вы ему, Владимир Николаевич! А волков бояться — в лес не ходить». — «Вы мое мнение слышали!» — отрезал, поднимаясь, чтобы на прощание пожать мне руку, Самсонов.
