Роман Шмараков - Овидий в изгнании
Мы горсть, счастливцев горсть, мы связка братьев.
Устроен был пир в тронном зале, и когда бойцы, бледные, израненные, но с выраженьем торжества, начали стекаться под высокие своды, вперед толпы вышел певец и сказал:
– Слушайте песнь о делах, никогда не слышанных, – Песнь о Неуклонном Генподрядчике и Столе Указов!
Сколько ни шло их, едва ли сотый
Вспять невредимо сможет вернуться, –
Вепрем стоял у Стола Генподрядчик,
Черным реял Сантехник смерчем.
День мечей, тарчей треск,
Филинов пир, волчья тризна –
Пенять ли зверью на радушье героев,
Багряную щедро пенивших брагу.
– Ты же в рифму обещал, – прошептал сантехник, подобный черному смерчу, в ухо неуклонному Генподрядчику.
– Ну, что поделаешь, если у них такая песенная традиция, – тихо отвечал Генподрядчик. – Мы же здесь все-таки не для реформы стихосложения. В другой раз, может быть.
– Из этого, – сказал сантехник, – я должен сделать вывод, что обещанного неба в алмазах тоже не будет.
– Честно сказать, Вась, – не знаю. Я же не аспирант Федор, чтобы все знать.
– Я всегда говорил, что нашу страну погубят смежники. Мое такое мнение.
– На это у людей нет ответа, – сказал Генподрядчик.
А когда отзвучала песня, вышел Эдгар, еле держась, но с речью, которую он никому не доверил, раз уж ему довелось уцелеть, и речь действительно была хороша; а потом владычица, повернувшись к троим героям, глубоко поклонилась им и сказала:
– Ваши имена навеки останутся в пучине морской. Не говорю о том, чтобы воздать вам по заслугам, – но есть ли у вас желания, которые я в силах выполнить?
– Ну, давай, – сказал сантехник единорогу.
Тот покраснел и, приблизившись к владычице, нашептал ей на ухо.
– Если такова ваша воля, – сказала она с удивленьем, – я не смею этому препятствовать.
Эдгар отвез его на юг, в виноградные посадки, и единорог отыскал женщину с родинкой на губе и изумрудными глазами. «Рош, – сказал он ей. – Рош, бер». Ее глаза вспыхнули, ветви сомкнулись у него на затылке. Он обнял ее, привычным движеньем скользнув ладонью по талии, и одна виноградная кисть за другой вывешивалась и тяжелела яхонтовым цветом на его радостно брызнувшем листвою роге. Эдгар отвернулся.
– Ну что же, – сказала владычица Генподрядчику. – Враг побежден. Глава написана. Все, для чего вы оказались в этом мире, свершилось. Но, может, на свадьбу останетесь?
– Извините, не могу, – сказал он. – Всей душой, но не могу. Я и так тут уже задержался. Рад был познакомиться, – сказал он Ясновиду. – Удачи, и правьте по возможности разумно.
– У меня был один знакомый, подрабатывавший технической редактурой, – сказал сантехник, обращаясь к рампе. – Так он тоже своим коллегам давал этот совет. И знаете, что самое интересное, – никто не слушал.
Генподрядчик, прощально махнув всем рукой, закрыл за собою дверь с надписью «Неожиданный выход», и больше его здесь никогда не видели.
– Ну, а вам? – спросила владычица, обращая чудный взор к сантехнику.
– Тебе, Василий? – сказал за нею Ясновид. – Ты осчастливил меня, из бездны отчаянья ты возвел меня… да что там говорить! Что можем мы подарить тебе?
Сантехник пошевелился.
– Мне-то, – сказал он.
Глава двенадцатая,
Следует особо отметить, что одиннадцатая глава, написанная автором (далее А), во всех подробностях совпадает с главой, написанной Средним сантехником (далее СС). Исключение составляют лишь три фразы:
1. «Сам не знаю, кто я на этом чумном пиру» (СС) – «Сам не знаю, кто я на этом дымном пиру» (А).
2. «Владычица с улыбкой наблюдала за его руссоистским поведением» (СС) – «Владычица с улыбкой, с какою смотрит мать на удавшегося ребенка, наблюдала за его натуральным поведением» (А).
3. «– Gazofilacia eruditionis profundissimae, – сказал Эдгар. – Вполне в его стиле» (СС) – «– Reservaculum doctrinae profundissimae, – сказал Эдгар. – Вполне в его стиле» (А).
В настоящем издании за основу публикации принята одиннадцатая глава Среднего сантехника, как вследствие ее художественных достоинств, так и потому, что она была дописана на сорок пять минут раньше, непосредственно перед тем, как он сказал: «Мне-то». Разночтения приводятся по версии А.
Что до самого Среднего сантехника, то он, завершив главу и отложив ручку, чисто побрился, обнял Младшего сантехника и научил его, как давно обещал, вычислять площадь квадрата, причем тот вспомнил, что в прошлой жизни его учил этому строгий мужчина в парике, которого экономка звала майстер Леонард, а потом обратился к Старшему сантехнику с такими словами:
– Унизительным и несоответствующим человеческому призванию кажется мне, Семен Иванович, стоя одной ногой в гробу, жаловаться на повышение квартплаты. Человеческая голова смотрит вверх, чтобы человек помнил, что его разум сродни звездам, – но за свою жизнь он так привык к тому, что голова у него находится именно там, что, пожалуй, было бы поучительней, если б она хоть на минуту оказалась у него в каком-нибудь другом месте. Ты, Семен Иванович, и ты, Саня, возможно, мне скажете: «Сам-то ты чем лучше?» Верно, я руководился мнениями, о которых даже не спрашивал, откуда они во мне взялись, но был мучим ими, будто они самые что ни на есть настоящие. Как женщина, которая, прилежно одевшись, причесавшись и накрасившись, выходит на люди и не находит себе места, сравнивая себя с другими, не привлекательнее ли они и не богаче ли на них платье, – таким был и я когда-то, а теперь благодарю небо за то, что оно вывело меня из этих помыслов, словно из душного леса. Странное дело, я взялся писать, думая, что хочу восстановить справедливость, меж тем как скорее всего во мне наперебой говорили гнев и самолюбие, – но теперь соблазняюсь думать, что собирался лишь проверить, что там у меня внутри, хотя отлично помню, что хотел-то я совсем не этого. Мои речи покажутся вам бессвязными, но потом, когда у вас будет время подумать о них, на этот изюм нарастут булочки. Я думал, что надо удержать свои страсти, чтоб не мешали душе, более того – я бился за свободу подводного царства, моя рука была тяжела чужой кровью, я сложил курган врагов, мстя за свою собаку, – а теперь я смотрю и вижу, что не только страстей, но и самой души мне не нужно, что моей собаке не будет лучше оттого, сколько врагов я перебил в ее честь, и что все, оставшееся у меня, можно сосчитать по пальцам, и другого уже не будет, да и пальцев скоро не останется. Хотя мне кажется, что я еще нахожусь здесь лишь потому, что мои сухожилия и мышцы сложились так-то и так-то – ибо причины исчезают от меня, и среди немногих соображений это кажется мне требующим менее всего усилий – но я все же хочу сказать вам, что испытываю к вам обоим огромную нежность и что если я еще могу чем-то заслужить вашу приязнь, то готов это сделать в отведенный мне срок.
В то время, пока Сантехник говорил эти и подобные речи, он мало-помалу исчезал из этого текста, и Саня, тихо плача, глядел, как подергиваются туманом и растворяются бесследно сначала его ступни, потом колени, а за ними бедра, живот и руки. Договаривая о своей нежности, Сантехник остался уже одною головою, которая, вися в воздухе, доверительно посмотрела на Семена Ивановича и сказала: «Мы должны Петровым семьсот грамм скумбрии. Смотри же, не забудь отдать»; и когда Семен Иванович, хотя и не помнивший о подобном долге, со всхлипываньем обещал, что отдаст при первом случае, Сантехник удовлетворенно кивнул и пропал уже окончательно.
Глава тринадцатая,
Хорошо, когда действительность подходит под то, что хватает способностей о ней думать. В самом деле, есть автор-деспот, который родному сантехнику дверь не открыл и вообще довел его до нервного срыва, есть персонажи, мучающиеся кто как может под его шершавым игом, et voilà все поводы для сочувствия понятливых читателей. Меня, конечно, мучило, с одной стороны, жгучее желание объясниться, потому что напраслину терпеть кому же приятно, а с другой – ясное понимание, что никому ничего не объяснишь, а только лишний раз опозоришься, но в конце концов я не вытерпел, разумеется. Стоило ли? Вот я доделаю здесь свои дела и выйду прочь из этого мира, только на старых обоях останется видно, что я любил тут прислоняться, покамест еще как действующий автор имел минуты отдохновения; и пойдет чужой человек, равнодушно посмотрит на вещи, которые ничего ему не говорят, ибо он не мучился с ними, не рождался и не заболевал, и сочтет себя вправе выносить суждение, потому что, как известно, каждый должен иметь свое суждение, всего остального можно не иметь, но это – шалишь, уж это так положено, чтоб к своему месту принадлежало…
Да вот он, уже идет. Такого аккуратного вида, что ничего, кроме неприязни, испытывать к нему невозможно.
