Альберт Лиханов - Семейные обстоятельства
— А вдруг отец услышит? — крикнул, тревожась, Сережа.
— Не, — мотнул головой Колька, — он на гармошке себе все звуки заглушает.
Трактор вырвался за околицу, помчался по пыльной, мягкой дороге.
— Как легковушка шпарит! — крикнул, щурясь, Колька. И вдруг свистнул — протяжно, по-ухарски. Сережа засмеялся, приставил ко рту два пальца. Теперь они свистели вдвоем, и звук, смешанный с тракторным треском, получился ужасный. Похожий на вой доисторического животного.
— Колька! — крикнул Сережа симпатичному родственнику. — Давай в город приезжай!
— Я был! — ответил Колька.
— Нет, ко мне приезжай. Я тебе все покажу! В киношки походим! В зоопарк!
— Договорились! — крикнул Колька и повернулся к Сереже. Стриженая голова его в отраженном свете фар походила на круглого ежика.
Сережа рассмеялся. Ему захотелось сделать что-нибудь хорошее этому Кольке. Что-нибудь подарить, к примеру, щедро. Какое-нибудь сказать словечко, чтобы Колька понял его расположение, сердечность и дружбу.
Все ему нравилось в этот миг: и добрый родственник, который так лихо водит трактор, и пыльная дорога впереди, и мелькающие сбоку березы.
— Ну так приедешь? — воскликнул Сережа.
— Железно! — ответил Колька.
Как приятно, подумал Сережа, узнавать новых людей. Вот вчера еще не знал он Кольку, даже не подозревал, что у него родственник есть. А сегодня у него прибавился еще один друг.
— По рукам? — крикнул, веселясь, Сережа.
— По рукам! — ответил Колька. И, повернувшись, протянул Сереже свою ладошку.
Пожать ее Сережа не успел.
Раздался треск, и он как бы очутился во сне: под ним не было земли, он летел куда-то.
4Теперь Сережа — «самолет».
Левая рука торчит на отлете. От нее к плечам тянутся металлические мачты, обтянутые марлей. Рука гипсом укутана. Посмотришь со стороны — в самом деле одно крыло.
В палате, где он лежит, два «самолета» — он и молодой парень «пушкарь» — серый дядька с мешками у глаз. Он сломал ногу и лежит на деревянной доске, а нога, как пушка, торчит вверх, прицепленная через колесики к тяжелому противовесу. Есть «рыцарь». Шутейный мужик, балагур, дядя Ваня. «Рыцарем» он стал потому, что сел на подоконник, спиной к улице, покачнулся, вылетел вниз с третьего этажа. Ладно, повезло, упал на клумбу — сломал только шею. Теперь лежит, закованный в броню от затылка до пояса.
Невеселая компания, что и говорить.
Времени много, а девать его некуда. Придет врач с утра, постучит по гипсам, похмыкает, уйдет, ничего не сказав, а что тут скажешь, теперь время нужно, пока переломанные кости под гипсом в покое срастутся.
Сережа читает «Графа Монте-Кристо», толстенный том — мама достала. Кино он смотрел, но книги вот не читал, а в ней, оказывается, поинтереснее. Потом товарищам своим новым пересказывает. Они внимательно слушают. Довольны, что Сережа время убить помогает. «Укокошить», — балагур говорит.
Он слово берет, когда всем все надоест и уж невмоготу станет. Когда уж и «Граф Монте-Кристо» не помогает.
— Кхе, кхе, — начинает, — однако, вот выпишусь, в космонавты пойду. А что? — сам себе удивляется. — Там мягкая посадка, а я и твердую испытал, возьмут…
От тоски да скуки больным любая шутка мила. Самая малая.
— Хотя нет, — говорит дядя Ваня. — Надо еще себя испытать. Этажа с десятого бы жахнуть.
— Ты хоть испугаться-то успел? — спрашивает его «пушкарь».
— Зачем пугаться, — отвечает «рыцарь», — я, может, к этому прыжку всю жизнь готовился.
Сережа покатывается.
У дяди Вани трое пацанов. И жена — худенькая, замотанная. Они приходят в конце дня: жена с работы забегает в магазин, потом за ребятами, и все вместе они приходят к отцу. Жена перед ним отчитывается долго, подробно: чего купила, куда ходила, кто из соседей чего сказал, как ведут себя дети — каждый в отдельности. Дядя Ваня делается серьезным, все строго слушает, потом внушительно разговаривает с пацанами — наказывает, кто как вести себя должен, но под конец не удерживается.
— А то брякнетесь, — говорит, — как ваш папка, с третьего этажа. Да коли не на клумбу!
Сережа прыскает, жена балагура уходит, рассерженная, но на другой день они снова все вместе являются с тощенькими гостинцами: яблоком или банкой компота.
Дядя Ваня работает на асфальтовом катке, делает дороги. Каток все-таки напоминает трактор, и Сережа рассказывает ему, как катался он ночью с дальним родственником, стриженым Колькой, как врезались в березу, и Сережа пролетел вперед метров на семь пока не приземлился, потеряв память.
— Тоже, значит, летун, — роднит его с собой дядя Ваня. А про память объясняет коротко: — Замыкание! У меня тоже было.
Серый «пушкарь» хоть и смеется дяди Ваниным шуткам, но осуждает его, когда тот из палаты по нужде выйдет.
— Балабол! — говорит он.
— Откуда вы знаете? — возмущается Сережа.
— Хе, — машет рукой унылый «пушкарь», — да по специальности видать! На катках бабы работают.
Это Сережу не убеждает. Ему дядя Ваня нравится. Если бы не он, совсем они тут посохли.
Два раза в день — утром и вечером — к Сереже приходит мама. И оттого, что видит он ее с перерывами, а не подряд, изменения в маме Сереже лучше заметны.
Главное изменение в том, что она красивее стала. Лицо глаже — чуточку пополнела. Платья у мамы новые появились — цветастые, яркие, они ей идут, молодят. Туфли на высоких каблуках носит — выше ростом стала, приподнялась. А главное — улыбается все время.
— Ох ты, горюшко мое, — говорит Сереже, а сама улыбается. Видно, что горюшка нет, хоть он и в больнице оказался.
Тогда, после тракторной катастрофы, Сережу в районную больницу повезли. На большаке машину остановили и помчались. Пока до райцентра ехали, мама у шофера узнала, что он в город едет. Ну, вместо райцентра его сразу сюда доставили.
Так что быстро свадебное путешествие закончилось. И велосипеды у бабушки остались. Но не это Сережу волнует. Интересно, как у Кольки дела? Он маму спрашивал, она ответила уклончиво — ничего. Трактор не сильно побился, только большая вмятина в радиаторе и фары — вдребезги.
— Попало ему? — спрашивает Сережа. Мама плечами пожимает, улыбается неопределенно.
— Наверное, — говорит, — немножко…
Сереже жаль Кольку. Он же знает — тот его катал от чистого сердца, в благодарность за велосипед.
Сережа просит, чтобы мама принесла листок бумаги, ручку, она приносит, и он пишет письмо:
«Колька, не унывай, я поправлюсь, ничего особенного, просто перелом, только чешется шкура под гипсом, но уговор дороже денег, приезжай в город, как обещал. Привет!»
Мама придерживает листок, чтобы удобнее писать, потом читает послание.
— Ты не забыл? Ведь завтра день рождения! — спрашивает она.
В середине июля у Сережи день рождения. В этот раз — четырнадцать лет. Но ведь как не повезло с рукой! День рождения — в больнице.
— Может, выпустят? — жалобно говорит Сережа. Ему хочется, чтобы день рождения дома был, чтобы позвать Понтю, Роберта из кружка. Может, позвать Ваську.
— Не унывай, — отвечает мама и снова смеется. — Что-нибудь придумаем.
Вечером Сережа засыпает не сразу. Долго возится на правом боку. Надоело ему на правом боку спать, до смерти хочется левую руку на затылок забросить, повернуться. Но левая рука вверх торчит.
Сережа ерзает, пыхтит, искомкал простыню.
Наконец притихает. Думает, что же завтра мама изобретет?
Но мама ничего не изобретает. Ее просто нет.
Всегда два раза в день — утром и вечером приходит, а сегодня, в такой день, ее нет.
Сережа ест утреннюю больничную кашу, и обида хмурит его лицо. Ему тоскливо, тяжело, не хочется никого видеть, даже балагура дядю Ваню.
А тот, как назло, старается. Мелет какую-то ерунду. «Пушкарь» и второй «самолет» ржут. Дядя Ваня умолкает, подходит к Сереже, садится рядом. Молчит. Протягивает яблоко.
Сережа смотрит на дядю Ваню, на «рыцаря» в гипсовой броне, разглядывает его внимательно, словно видит в первый раз, потом говорит негромко:
— Спасибо, дядя Ваня.
Тот хмурится. Черные брови съезжаются на переносице, соединяются в одну черную полосу.
— Между прочим, я тебя за умного мужика считал, — говорит. — А ты скис. Думаешь, мама тебя забыла? Дурак! Она потому и не идет, что помнит. Вот увидишь.
Настроение у Сережи поднимается. Он не отрывает взгляда от двери. Конечно! Что за сомнения! Мама придет, и не одна — с Никодимом, он просто уверен в этом.
Когда терпение начинает иссякать, дверь действительно открывается. На пороге стоит Понтя во взрослом халате. Халат полощется по полу, рукава на Понте, как на пугале, — свисают вниз.
Понтя делает шаг в палату, и на пороге возникает Васька.
Сережа приподнимается, пораженный и смущенный.
