Герман Балуев - ХРОНИКЕР
— И как можно скорее! — улыбнулся стоящий в углу сцены Поймалов. Громадная улыбка до неузнаваемости меняла его длинное умное лицо. Он двинул свою плоскую фигуру к столу и взял из-под рук бесчувственно стоящего Курулина синий конверт. — Алексей Владимирович Бочуга, — доверительно сказал Поймалов, — спровоцировал группу работников (я в их числе) к активному выступлению против Курулина.
Поймалов умело помолчал, зал замер, а я почувствовал, что проваливаюсь и все никак не могу провалиться.
— Ну, знаете ли! — громоздко поднялся и обратил к сцене свое одутловатое, нездоровое, большое лицо Стрельцов. — Его, видишь ли, спровоцировали... Мальчик!.. Да и вы, Владимир Николаевич, — обратился он к Самсонову, — представили Курулина каким-то главарем, что ли, шайки. А мы тогда что, бандиты?.. Нет! — погрозил он пухлым пальцем. — От таких разговорчиков дела у нас не будет. Задержал жалобы... Так довели человека! Как все то, что в затоне делается, далось самому Курулину? Вот этим почему-то никто не поинтересовался. Все озабочены самочувствием наказанных нами бездельников. Один вон даже на трибуну вылез. Свою жалобу хочет нам зачитать. А вы взгляните-ка проще: может ли кто из побывавших в затоне директоров пойти хоть в какое-то сравнение с Курулиным?.. Снимут его — а ну-ка, прикиньте, какого пришлют?.. Ну, вот! — сказал Стрельцов. — И весь ваш вопрос закрыт.
— Хоть Константин Петрович и причислил меня почему-то к бездельникам, — сказал Поймалов, — я с ним согласен. Курулин сто очков даст любому из директоров. И жалобу эту на него я порву. — Поймалов надвое перервал синий конверт, засунул в карман и улыбнулся своей пещерной улыбкой, которая сразу же разрушила его учительский облик, раздав вширь зубастую нижнюю половину лица. — Да, — сказал он. — Курулин сто очков даст вперед любому директору. Особняки у нас строит... А жилищной проблемы в Воскресенском затоне, между прочим, нет. У каждого дом. Живи! А чем для нас обернется особняк... в рассрочку... стоимостью более 20 тысяч?.. Новым крепостным правом?.. Говорят: «Мираж», будущий судоремонтный завод... Ну, скажем, будет такой завод. А вот где тогда окажемся мы с нашими заочными техникумами да краткосрочными курсами?.. — Поймалов улыбнулся. — Вот! Тоже проблемка... Тут Владимир Николаевич обосновал все, так сказать, философски. А мы давайте-ка взглянем практически. Сейчас затон держится на одном человеке — Курулине. Умрет... (он посмотрел на неподвижно стоящего Курулина, вежливо извинился) или — он человек горячий — плюнет да уедет, все у нас развалится, как карточный домик. Коровы.. .Смешно даже думать, что мы для них достанем корма. Зима, дорог нет — кто нам будет эти корма возить?.. Я думаю, что Курулин с его изобретательностью и напором достал бы. А мы — нет. Падеж скота, неприятности — вот что у нас впереди. На холмах, на сорном поле, что до Красного Устья, Курулин собирался кормовые травы сажать. Он посадил бы. А другой — нет. Какой директор будет с этими кормами возиться? Зачем это ему? Приключений искать?.. Вот ведь как получилось, что Курулин заварил кашу, которую мы расхлебывать не можем. Склонив голову с длинным лицом и большими серыми ушами, Поймалов как бы прислушался к напряженной тишине. — Вот Мальвин… — да, честный, ест одну кашку. Но достать-то не может. Достает ему Курулин. И не будет Курулина — так ведь нам станет, граждане, плохо. Доставать надо, а он не умеет... Так пусть уж лучше будет у нас не совсем честный Филимонов. (Извините!— сказал он в сторону побагровевшего Филимонова). — С ним нам спокойней, чем с честным Мальвиным, который только и знает, что боится, как бы ему не попасть в тюрьму... Или Слава Грошев, ставший ныне для нас Вячеславом Ивановичем... Что уж тут стесняться, скажем прямо, снимут его — образование неважненькое, да и манеры не те. Секретаря парткома, считайте, у нас уже нет. Особняки... Ну что ж, может, идея была у Василия Павловича и неплохая — два поколения за особнячок расплачиваются, но зато уж живи здесь вечно: вот тебе родовое гнездо. Только опять же: что будет с этими особняками, когда исчезнет Курулин? Один есть, фундаменты под пять следующих заложены — кто рискнет с таким делом связываться? Никто!.. — Поймалов строго оглядел зал. — Давайте-ка смотреть правде в глаза! Василий Павлович навязал затону то, что ему не нужно. И расхлебывать нам теперь его мечтательность — годы. Надо жить в ногу с жизнью, а не впереди нее. Из этого, как видите, одно только и получается, что конфуз. Да и на Курулина я смотрю: черный, страшный, не сегодня, так завтра инфаркт...
Вдруг бешено закричали возмущенные елейным тоном Поймалова дальние ряды. «Не трогай Курулина!», «Развел слякоть!» — кричали молодые. «Во-от! Все и выявилось!», «А действительно, на черта нам все это беспокойство?», «Живешь и не знаешь, что завтра он над тобой сотворит», «Хватит безобразий!» — кричали из передних рядов. Побледневший, как мел, Мальвин прижимал к животу ладони. Вероятно, у него был приступ. Слава Грошев, вскочив, кому-то что-то яростно кричал и жестикулировал своими неповоротливыми кистями рук. «Не согласен!» — грохотал медный голос Хренова, не соглашающегося неизвестно с чем. В проход вышел Анатолий Грошев и крикнул мне:
— Под той жалобой, — он показал на Поймалова, — и моя подпись. Так я ее снимаю.
— И я снимаю! — вскочил избранный вчера председателем поссовета Камалов. — Потому что...
— Давай, Лешка, просыпайся! — гаркнул кто-то совершенно мне не знакомый.
Я повернулся к Курулину: не скажет ли что? Курулин покачал головой: нет. Я поднялся и поднял обе руки, чтобы утихомирить разбушевавшийся, вскакивающий и орущий зал.
— Дорогие земляки! — прокричал я. — Я считаю, что читательская конференция по моей книге прошла успешно. Очень вам благодарен. Не зря я сюда приезжал!
И в тот момент, когда я выкрикивал это, я понял очевидное, я понял то, что должен был сразу понять: не Егоров вызвал меня сюда, в затон, а Курулин. И не Егоров так долго ждал и назначил читательскую конференцию в самый скандальный момент, а Курулин. Все это было его рук дело. И то, что я, приехав, стал разбираться и ахнул по нему статьей, — это тоже было, в конечном-то счете, его рук дело. В своем перешагивании через всяческие моральные и правовые ограничения и запреты он зашел, видимо, настолько далеко, что самому стало трудно, а может быть, и невозможно дышать. Обретая свободу действий, он терял свою внутреннюю свободу, ту свободу, которую дает человеку уверенность в своих поступках, спокойствие за них. Все, на чем он в последнее время держался, был один сплошной отчаянный надрыв. Он загнал себя в тупик. Ему нужно было увидеть себя чужими, моими глазами — глазами человека, который не будет вилять. Для меня осмыслялся и приезд Федора. Да, убеждался и убеждался! Ему уж и дышать, наверное, было нечем, а он, Курулин, все еще не был уверен, что этот узел надо рубить.
Впрочем, все это были одни лишь мои догадки.
Я взглянул на Курулина. Меня поразила его отдельность. Он стоял выпрямившись, бледный, на лице его было выражение холодного и брезгливого пренебрежения тем, что происходило перед его глазами на этом, добытом им, Курулиным, скрипящем и раскачивающемся корабле.
3
На следующее утро я уезжал.
Направляясь к пристани, столкнулся с Самсоновым, который шел по дощатому тротуару к конторе.
— Уезжаете?
— Уезжаю.
— Ночью прочитал вашу книгу. — Он протянул мне свою мясистую теплую руку. — Желаю более очевидных успехов.
Шторм улегся. По Волге неспешно катили освещенные солнцем успокаивающиеся стеариновые валы.
На пристань пришли мать и Андрей Янович. И мне впервые бросилось в глаза, какие они старые, на грани беспомощности. Андрей Янович хорохорился, делал свирепым лицо: «Хе-хе! Забегали... Сказать откровенно, я только теперь начал тебя уважать! А то что, думаю, пишет... Хе-хе!» То помолодение и деловое, насильственное оживление, в котором по приезде я застал мать, сошли с ее лица. Теперь это было темное, твердое лицо женщины, которую никакие невзгоды уже не мнут.
Зашевелился отстаивающийся в заливе, носом в кусты, «Метеор». Аккуратно подвалил к пристани. Человек пять пассажиров спустились и разбрелись по пустым салонам. Я встал на открытой палубе в середине. Чего-то ждали. Я смотрел сверху на мать и на Андрея Яновича, от осеннего холодка прячущего руки в карманах меховой куртки. А они, переговариваясь, взглядывали на меня.
Наконец появился тот, кого, очевидно, ждали. На бугре возник в своей распахнутой канадке Курулин и бегом спустился по сходням вниз. Махнул на бегу матери и Андрею Яновичу, перескочил на «Метеор», и мы отвалили. Кося на меня веселым глазом и отдуваясь, он встал рядом, небритый, как бы сведенный в кулак, с играющими под скулами узлами морщин.
Быстро стали отдаляться одетая в бежевое молодежное пальто мать, похожий на черный корень Андрей Янович. Пристань снесло назад, в глаза ударила янтарная плазма валов, но «Метеор» завернул еще круче и снова вошел в заполненный судами затонский залив. Это было несколько странно. Мы прошли мимо уходящих в небо белых бортов «Волго-Балтов»», дошли до Лобача, где кончался залив, и развернулись. «Метеор» медленно и как-то торжественно, будто принимающий парад адмиральский катер, двинулся между берегом с его заводскими цехами и стоящими на рейде судами. И я сперва не принял на наш счет, когда мягким баском загудел рейдовый буксир «Воскресенец». Как бы прислушавшись к нему и поняв, о чем он гудит, один за другим трубными голосами откликнулись «Волго-Балты». Грубо взревел танкер. Прерывисто, как бы исходя в рыдании, переходящем в толстый прощальный крик, заголосили все теплоходы. Пробившись сквозь собственный сип, траурно взревел и смолк заводской гудок, словно не желая мешать надрывающимся от плача, кричащим судам.
