Валерий Мусаханов - Там, за поворотом…
— Ты где так научилась пилить? — спросил я у Надьки.
— А там, в эвакуации. У нас печь в доме была с плитой, труба прямая навылет, а вьюшка расколотая, щербатая. Дров не напасешься. Сами с матерью и в лес ходили. Найдем большую сушину, снег разгребем и спилим… Иногда на неделю хватало, если морозов больших не было, — ответила Надька, задумчиво глядя куда-то в угол двора.
— Здорово. А потом на лошади возили? — спросил я.
— Нет, так, на себе.
— Как на себе?
— Впрягались с матерью в санки и возили по три-четыре швырка, а уж потом в палисаднике на короткие плашки пилили. Да и летом пилили. Обед-то надо варить, — не поворачивая головы, сказала Надька, и голос у нее был грустный и тихий.
Кирка вырубил пазы в хребтине и взялся затесывать ноги. Я встал и сказал:
— Пойду за напильником, будем с Надькой пилу точить.
Кирка не ответил, только кивнул головой. Он вообще когда делал какую-нибудь работу, становился серьезным и очень молчаливым.
В ящике с инструментом у меня давно лежал новый ромбический напильник. И вот я вколотил его острый хвостовик в подходящую чурку, строганул несколько раз ножом, чтобы получилось подобие ручки, и спустился во двор.
Кирка не спеша тюкал топором. Надька держала полотно пилы, а я подтачивал напильником зубья. Тюк-тюк, тюк-тюк, — ритмично выговаривал топор; дзинь, — протяжно отзывалась под напильником пила. И наш старый двор, наполненный запахом свежей березы, казался таким уютным в красноватом предвечернем свете.
Мы уходили, когда солнце уже село, и в сизоватых светлых сумерках во дворе оставался сделанный нами козел — хребтина, четыре раскосых ноги и торчащие вверх рога, — береста была с серыми пятнами, точь-в-точь козлиная шерсть, не хватало только хвоста и бороды.
— Завтра в семь утра, — командирским тоном сказал Кирка. — Не проспи.
Но я почти и не спал. Ворочался всю ночь на своем диване, время от времени открывал глаза и смотрел на циферблат ходиков и только под утро забылся беспокойным сном. Но проснулся раньше матери, и когда она встала, то даже удивилась:
— Куда ты это спозаранок?
— Мы дрова пилить будем. Рощина просила.
— Ладно, — сказала мать. — Все дело какое-то. Только пообедать не забудь.
Во дворе еще никого не было. Я уселся на козла верхом и стал ждать. Первой пришла Надька. Ее длинная тощая фигура появилась в пролете арки, потом послышалось тихое насвистывание. В руке Надька несла здоровенный колун на длинном желтом черенке.
— Здравствуй. А Кирки еще нет?
— Он только других торопить любит, а сам — копуха… Выйдет сейчас. Я бы его высвистал сразу, да люди еще спят.
— Ну, подождем, — сказала Надька, перехватила черенок двумя руками и с размаху всадила колун в торец бревна. Я соскочил с козла и дернул за черенок, чтобы вытащить колун, но он нисколько не подался.
— Да не так, — сказала Надька. — Так никогда не вытащишь. Ударь просто ладошкой по концу топорища.
Я послушался Надькиного совета, и колун шатнулся в бревне. Я покачал за черенок и вытащил его.
— Ловко, — сказал я Надьке с уважением.
Она не ответила, оторвала кусочек бересты и стала жевать его. И тут как раз появился Кирка.
— Мы не опоздали? — ехидно спросил я.
Кирка со звоном положил пилу на кучу бревен, набычившись, взглянул на меня и достал из-за пазухи две пары брезентовых рабочих рукавиц.
— Вот я чего искал. Помню, что были у отца, а где, не знаю, и мать не знает. Еле нашел. Надевай, — он бросил мне пару.
Тускло-зеленый брезент был неподатливым и шершавым, пальцы в рукавицах сгибались с трудом, но казалось, что от этого руки стали сильней.
— Начнем, — сказал я.
— Ребята, сначала вот это, толстое распилите. И будет плаха, на которой колоть можно, — сказала Надька.
Еле-еле подняли мы это толстое бревно на козла, положили между рогов.
— Мне надо короче плаху, а то на ней колоть неудобно, когда она высокая, — сказала Надька.
— Да ну, — отмахнулся Кирка. — Нашелся дровокол.
— Ладно, давай отпилим короче, — сказал я Кирке и спросил у Надьки, передвинув пилу: — Так нормально?
— Ага, — кивнула она.
Я потянул пилу на себя, и заточенные зубья с легким шорохом вгрызлись в бересту и коричневую корку под ней, потом брызнули желтоватые опилки и пахнуло свежестью. Мы с Киркой почти сразу вошли в ритм, и руки наши двигались, словно отдельно от тела.
После третьего бревна мы уже взмокли и скинули рубашки. А Надька спокойно и на вид не сильно тюкала колуном, но горка наколотых поленьев возле ее плахи все увеличивалась. Потом я уже перестал замечать что-либо вокруг, только тянул пилу, чувствовал жар на лице, слышал монотонное вжиканье зубьев, ритмичные глухие удары колуна и стук поленьев по булыжнику. И момент, когда мы, допилив бревно, клали на козла следующее, казался мне отдыхом. Кирка тоже притомился. Но никто из нас не хотел говорить об отдыхе первым. Выручила Надька.
— Ребята! Перерыв, — крикнула она.
Мы допилили плаху и сели на чурбаки. Ладонью я вытер пот со лба, посмотрел на кучу дров, и меня поразило то, что она почти не уменьшилась. А мне казалось, что мы распилили так много.
— Да, — сказал я отдышавшись, — тут и за два дня не справиться.
— Ерунда, — ответила Надька. — Глаза боятся, а руки делают. Я тебя подменю, — сказала она, а потом — Кирку.
— Нет, не надо, — глядя в землю, ответил Кирка. — Ты коли, у тебя хорошо идет. А мы еще напилим, чтобы тебя обеспечить, и потом начнем в подвал кидать через окошко — вот и отдохнем от пилки. Все равно колотые поленья во дворе оставлять нельзя — растащат. — Кирка поднялся и стал надевать рукавицы. Я тоже встал, почувствовал, как ноют плечи, но ничего не сказал, сунул руки в неподатливые рукавицы и похлопал в ладоши.
И снова вжикала пила, глухо ударял колун, со стуком падали поленья на булыжник, и пот заливал глаза. Но пилить было уже не так трудно, как вначале. Дышалось ровно, ну, может быть, чуть чаще, чем обычно. И пила, казалось, легче входит в желтоватую березовую древесину. Потом мы отдыхали и снова принимались пилить. Кидали наколотые Надькой поленья клетками возле стены в прохладной полутьме подвала, и снова пилили, пока не почувствовали, что совсем обессилели.
— Хватит! — крикнула Надька. — Закинем в подвал все наколотые и пойдем купаться, пока солнце есть. Завтра закончим.
Мы пилили эти дрова еще два дня и уставали здорово. Но когда последнее полено было уложено в подвале на верх аккуратной клетки, я почувствовал радость оттого, что мы все-таки справились с этой работой. Мы с Киркой хотели распилить и нашего козла, но Надька сказала:
— Не надо. Он красивый. И мы еще кому-нибудь будем пилить.
— Когда это еще будет?! — сказал я.
— Сейчас многие дрова покупают, а пилить некому, — возразила Надька.
И мы с Киркой послушались ее и затащили козла в подвал. А заработок поделили на троих.
После этого Надька все шныряла по окрестным дворам и выспрашивала, не нужно ли кому-нибудь пилить дрова. И желающие находились. Так что почти все лето у нас была работа.
На заработанные деньги Надька покупала конфеты, альбомы для рисования и краски. Она хорошо рисовала, у нее все получалось очень похоже. А мы с Киркой охотились за интересными книгами. Как раз в то время в магазинах появились велосипеды. В огромном зале первого этажа универмага ДЛТ они выстроились колесо к колесу в специальной деревянной стойке и голубовато сверкали никелем под электрическим светом. Мы с Киркой могли часами стоять возле велосипедов, любуясь желтыми, блестящими новой кожей седлами и треугольными, похожими на пистолетные кобуры сумками для инструмента, пристегнутыми к продольной трубе рамы. Мы смотрели на тускло поблескивающую смазкой цепь, на педали и уже воображали себя несущимися по улице. Шелестит ветер в ушах и бежит-бежит навстречу асфальтовая лента, и пешеходы остаются позади… Мне даже один раз приснилось, что я еду на таком велосипеде.
Иногда мы ходили на барахолку поглазеть на диковинные старинные вещи, просто пошататься в сутолоке среди крикливых и чем-то необычных людей и, конечно, посмотреть велосипеды. На барахолке был целый ряд, где продавались мотоциклы, велосипеды и даже автомобили. Мотоциклы и машины были большей частью допотопными, как какие-нибудь ископаемые ящеры. Мы один раз видели даже автомобиль с деревянными колесами и чуть ли не с паровым двигателем. Вокруг этого чуда техники собралась такая толпа, что нам с Киркой с трудом удалось пробиться поближе и посмотреть. Автомобиль произвел на нас такое же впечатление, какое мог бы произвести мамонт, появись он где-нибудь на ленинградской улице. Его дубовые тележные колеса были больше моего роста, и вообще он был похож на карету, в которой Золушка ездила на бал; стеганый плюшевый диванчик синего цвета стоял на прямоугольной тележной платформе, покрытой ковром, над диванчиком была натянута крыша из черной потрескавшейся кожи, по краям крыша была отделана выцветшей золотой бахромой, а по углам ее еще вдобавок болтались большие тяжелые кисти из золотого шнура. Сидение для шофера было высоко на козлах, а впереди — огромный, похожий на лежачую медную бочку двигатель с какими-то паровозными рычагами, идущими вниз, к осям колес, и над всем этим тускломедным удивительным устройством на стойках были укреплены два граненых фонаря, точь-в-точь таких, как на мосту через Мойку у Инженерного замка. Мы околачивались больше всего возле велосипедов и даже приценивались к тем, что выглядели поплоше — с ржавыми ободами колес, помятыми щитками и погнутыми спицами. Но все равно даже такие велосипеды были нам недоступны. И оставалось лишь ждать, когда мы заработаем достаточную сумму.
