Станислав Романовский - Вятское кружево
Дедушка принес на кукане большую зеленую щуку, отчего во всех комнатах запахло сырой рыбой и озером.
Он положил добычу на тесовую лавку, и все обитатели дома опасливо стали ее разглядывать.
У щуки было темно-зеленое прогонистое тело, белое брюхо и костистая, в буграх голова с круглыми, как луны, глазами.
Для Сережи рыба, выловленная в озере, или глухарь, принесенный из леса, были вестниками загадочного мира, о котором ему хотелось узнать побольше. Он заглядывал в щучью пасть и в глаза и думал, что они видели такое, чего ни один человек не видел: подводную горловину — главный живун, откуда поступает живая вода, Щуку с серебряными рогами — властительницу этого провального лесного озера и других его обитателей. Медлительных лещей в кольчугах, выкованных из булатной стали; толстых, как лапти, золотых карасей; изумрудных окуней со слюдяными гребнями, похожих на парусники из пиратских времен; раков немыслимых размеров, клацкающих клешнями и умеющих под водой рыть глубокие пещеры… Оттуда, из глубины, эта дедушкина щука видела солнце, луну и звезды и, надо думать, их отражение на водной глади. Наверное, из озерной горницы звезды виделись особенно большими и приближались к озеру, разговаривали с ним, принимая его за свою сестру — за прозрачную звезду, упавшую с неба в вятские леса и пылающую своим и отраженным светом… Чего только не видела на своем веку эта рыбина, расточающая острый запах водорослей! О, если бы она умела говорить, она бы порассказала такое, чего не прочитаешь ни в одной, даже самой старинной книге.
Украдкой мальчик посмотрел на Музу и на Лидию Александровну. Они рассматривали рыбину и думали приблизительно так же.
А может быть, и не так.
Девочка ощупала костяные шишки на щучьей голове и заявила:
— А у нее рога есть!
Лидия Александровна справилась у дедушки:
— Это та самая знаменитая Щука с серебряными рогами?
Ответить сразу он не успел: рыбина ворохнулась, захлопала мокрым хвостом по лавке, и всех, кроме хозяина дома, как ветром сдуло. Издалека девочка испуганно повторила вопрос матери:
— Та это щука или не та?
— Не та, — ответил дедушка. — Ту я бы отпустил.
Досыта насмотревшись на щуку, квартиранты ушли.
Дедушка затопил подтопок, охотничьим ножом выпотрошил рыбину, натер щучье нутро солью, а чешую счищать не стал, вложил хвост щуки в ее пасть и, чтобы хвост не вырвался, закрепил таловым прутиком. В таком виде он положил щуку в широкую кастрюлю, залил куриным бульоном и поставил на огонь.
Во время всех этих священнодействий Сережа был рядом и молчал: он очень хотел есть.
Из устья печи дедушка выгреб холодный уголек, обдул от золы, бросил в клокочущий бульон и пошел звать квартирантов.
Когда весь дом был в сборе, дедушка накрыл стол вышитой скатертью, расставил перед едоками лучшие тарелки, мелкие и глубокие, на колени каждому положил полотенце для рук и пожаловался Лидии Александровне:
— Тарелок-то много, да едоков мало. Раньше большой семьей садились. К столу протиснуться нельзя. А сейчас — я да Сережа. Ладно, много-то говорить не будем: рыбу едят молчком…
Щуку ели горячей, с жару, с пылу, и была она, нарезанная на большие куски, вкусна необыкновенно. Пряча лицо в пар, Сережа сказал тихонько, чтобы услышал один дедушка:
— Ты мне ни разу так рыбу-то не вари-иил…
— Ты, батюшко, забы-ыыл, — улыбался дедушка. — Было такое угощение по великим праздникам.
— А сейчас какой праздник? — ревниво спросил Сережа, увидел смеющиеся глаза девочки, фыркнул, чуть не подавился костью и умоляюще попросил взглядом:
— Ты меня не смеши.
— А что за это будет?
— Что-нибудь да будет…
— Да ты сам смеешься без меня. Смешинка в рот попала?
Дедушка дал гостям разбирать огромную щучью голову. Сколько в ней было всяких пластинок, костяных палочек и легкого вкусного жира, про который Лидия Александровна сказала:
— Пальцы от него склеиваются, как от почек тополя. Раньше на нем писали иконы…
— Э, не-еет! — не поверил дедушка. — Щука — рыба грешная. Бо-оольшая грешница! Много она рыбьих душ погубила, не сосчитать. Если и писали мастера по рыбьему клею с мелом, то брали для него рыбу мирную, которая травку подбирает. Одним словом, карася, леща или сорожку.
Вытирая руки полотенцем, Лидия Александровна сказала:
— Что-то я у вас в доме икон не вижу.
— А мы не моленые, дак зачем они нам? Это бабушка у нас была моленая, — ответил дедушка. — Может, где-нибудь на подволоке и есть… Сейчас чай будем пить!
Держа в обеих руках на отлете пышущий паром самовар, дедушка поставил его посреди стола, и Муза воскликнула:
— Мамочка, он не электрический!
Самовар пел-гудел вполголоса, расточая смолистый жар, и пение его мало-помалу становилось все глуше, с посвистами. Иногда он окутывался влажным облаком и вовсе остывать не собирался.
В самоварном облаке Сережа видел распаренное лицо девочки. Она дула на блюдце с чаем, смешно сводя глаза к переносице, но мальчик не смеялся, а отчего-то жалел ее, и, когда она смотрела в его сторону, он тут же прятал глаза и делал вид, что, кроме чая, сейчас его ничто не интересует.
Между тем взрослые вели свой разговор, и дедушка рассказывал Лидии Александровне историю здешнего кружева:
— …Жил в старину плотник Мирон Хоробрых, и Петр Первый его очень любил, потому что не сыскать лучшего мастера по корабельному делу. Царь взял Мирона с собой в Голландию, и голландцы учились у него. Так он вытешет и подгонит доски — капля не просочится, хоть не конопать, не смоли суденышко.
Пришел Мирон к Петру и говорит:
«Жениться хочу, государь».
«Здешнюю присмотрел?»
«Зде-еешнюю. Мастерица-кружевница. Я мимо проходил, а она у окошка с бубном сидит, как у нас в слободе, и песню поет. Я говорю: «Как звать тебя?» «Ма-артой». Полюбилась она мне».
«Ладно, — говорит царь. — Я у тебя на свадьбе дружкой буду».
Сыграли свадьбу. Все пили-гуляли, кроме жениха и невесты, и Петр о-оочень их хвалил:
«Больно вы похожи, Мирон и Марта. Ровно брат и сестра. Значит, жить будете в любви и согласии». Подарил он невесте перстень, а жениху — плотницкий топор из булата. Молодые отдарились — вынесли царю рубашку в кружевах. Петр спрашивает:
«Ты, Мартушка, плела?»
«Я… Не понравилась?»
«Такая тонкая работа, — хвалит Петр. — Я эту рубаху по большим праздникам буду надевать».
После свадьбы царь собрал совет и спрашивает:
«Где на Руси корабельные рощи?»
Советники руками разводят.
«Нету, — говорят. — С обыском искали: нету! Отдельные хорошие сосны попадаются, а так больше жердняк да кривель».
«Худо искали! — сердится царь. — Держава-то немеренная».
Тут Мирон подошел и говорит:
«У нас на Вятке около слободы Кукарки[1] бор корабельный. Что ни сосна, то колонна. Отпусти меня на Вятку, государь! Я тебе по зимнику лес привезу».
Царь карту расстилает, головой качает:
«Далека Вятка от моря. Оставайся при мне, Мирон: корабельных мастеров мало».
Плотник слезно просит:
«Мне которую ночь сон снится: две сосны падают в бору. Это у меня отец и мать при смерти. Как бы они без меня не померли… Отпусти, государь!»
«Не всякий сон в руку, — говорит царь. — Даст бог, выздоровеют. А в Кукарку ты поезжай. Сруби в бору самые лучшие сосны по счету да с выбором, чтобы после тебя бор жил. Привезешь мне их таким путем — запоминай по карте. Жена-то поедет с тобой?»
«Она за мной в огонь и в воду!»
«Только такие жены и нужны, — хвалит государь. — А то другие чуть что — в обморок…»
Приехал Мирон с женой в Кукарку, а родителей в живых не застал. Только две свежие могилки на монастырской горе у церкви Покрова.
Посидел он у них, поплакал. Жена от него не отходит, утешает его.
А жить-то дальше надо!.. Мирон с мужиками по цареву указу сосны рубит, в связки вяжет. А жена его Марта смотрит, как русские-то кружевницы плетут, учится у них и сама их учит. Вишь, голландское-то кружево строже, а наше бойчее, наряднее. Подружек у Марты стало много, и процвело кукарское диво-кружево!..
По зимнику на лошадях Мирон привез обещанное в Петербург. Царь ходил вдоль привозных сосен, обушком по ним стучал и дивился:
«Какое гонкое дерево! Да звон какой! Да долина какая! Пока всю сосну пройдешь — устанешь. Останься, Мирон Иванович, да поставь корабль напоследок. Из родимого-то леса! Разве он тебе чужой?»
Тут плотника и разобрало. Он шапку об пол:
«Сделаю, государь!»
И такой он вытесал корабль — ладный, легкий. Сам просится в море, как борзый конь в поле. А как закачался кораблик на волнах, Петр обнял Мирона и говорит:
