Василий Голышкин - «Журавли» и «цапли». Повести и рассказы
Ель на лапе белый гриб нянчит. Ножка, шляпка — все как у летнего. Только дунь — и рассыплется…
Двое — толстый и тонкий — идут по лесу. Не идут — крадутся. Впереди толстый, с ружьем, в глазах нетерпение и восторг: пальнуть бы скорей, ух! Позади — тонкий, без ружья. Впереди просвет, полянка. Тонкий вежливо понукает толстого:
— Вправо чуток… Пряменько… Влевочки… Тута, стоп. Где он, окаянный? Завсегда сюда жрать является. В самое это время. Не лось, а во! — разводит он руками, хваля зверя. Тонкий врет. Он хорошо знает, что ни в это, ни в какое другое время лось сюда не является. Ест из яслей в своем загоне. А врет для того, чтобы найти предлог для отлучки. Отлучится, выманит лося из загона и подведет под пули толстого.
Неожиданная и оттого пугающая гремит вдали соловьиная трель. Толстый и тонкий вздрагивают: соловьи зимой? Толстый оглядывается и зло усмехается: «Соловьи!» К ним со всех ног спешат двое — милиционер и длинный парень с красной повязкой. В глазах у толстого ни испуга, ни удивления, одно равнодушие. Глядя на него, и тонкий спокоен.
Длинный подбежал первым. Посмотрел на тонкого и как пришпилил к месту: ни рукой пошевельнуть, ни ногой двинуть. Ну и взгляд, сила!
Подошел милиционер. Не глядя ни на кого, небрежно отдал честь и спросил у толстого:
— Документики, гражданин!
Толстый небрежно протянул алую книжечку с зеленой вкладкой. Милиционер посмотрел и… напустился на парня с красной повязкой:
— Что же вы, товарищ Долгий, органы в заблуждение вводите? У товарища лицензия. На отстрел одного, — милиционер поднял палец, — одного лося. А вы — «браконьеры»… Счастливой охоты, товарищ!
Он снова отдал честь, круто повернулся и пошел.
— Дядя Ваня! — окликнул его Долгий.
Милиционер обернулся:
— Я вам не дядя, товарищ Долгий. Я вам товарищ участковый уполномоченный.
— Пусть так, — сказал Долгий, не меняя тона. — Так вот, товарищ участковый уполномоченный, прошу принять к сведению, — он покосился на толстого, — счастливой охоты не будет.
Толстый сердито посмотрел на участкового:
— Хулиганство какое-то. Товарищ Орлов!
Тонкий ожил и засуетился:
— Я здесь, Алексей Михайлович.
— Вы знаете этого человека? — Толстый кивнул на Долгого.
Женькин отец решил устраниться. Как-никак Долгий — вожатый его сына.
— Товарищ участковый знает.
— Товарищ участковый!
Милиционер вытянулся.
— Задержите хулигана и доставьте в отделение… Для привлечения и пресечения… Как мешавшего отдыху трудящихся.
Говоря это, толстый не глядел на Долгого. Участковый, слушая, глядел на толстого, а Илья Борисович на них обоих. Поэтому, когда они, все трое, посмотрели на то место, где стоял Долгий, им не осталось ничего другого, как хлопать глазами, разевать рты, разводить руками.
— Я… если надо… — сурово начал участковый.
— Не надо, — оборвал его толстый. — Идите.
Он не только не возмутился исчезновением Долгого, рад был, что так легко выпутался из этой дурацкой истории. Если бы он знал, что ждет его впереди!
— Товарищ Орлов!
— Я, — отозвался Илья Борисович.
— Ведите.
Женькин отец решил, что терять нечего, спектакль не удался, и повел толстого прямо к загону. Вот и он. Теперь только снять две жердочки с петелек, переступить через третью и… возникла как из-под земли Лялька:
— Стойте… Стойте…
Толстый зло посмотрел на Илью Борисовича: эта еще откуда? А вслух спросил:
— Тебе чего, девочка?
— Сюда нельзя. Здесь наше хозяйство.
— Ваше? — удивился толстый. — Чье ваше?
— Пионерское.
Толстый — сверху вниз — посмотрел на девочку:
— Пионерских хозяйств не бывает, девочка. В хозяйства не играют. В хозяйствах хозяйничают.
— Мы не играем, — просвещала Лялька толстого, — мы хозяйничаем.
— Хозяева, — встрял Илья Борисович, — лося заманили, в западне держат.
— Лося нельзя. Не по закону, — сказал толстый.
— А убивать по закону? — крикнула Лялька.
— Что такое? — спросил толстый.
— Мы выпустим, а вы убьете. Это по закону?
— По закону. Видишь, лицензия, — сказал толстый и протянул Ляльке алую книжечку. — На отстрел одного лося.
— На убой, — сказала Лялька.
— Пусть так, — сказал толстый. — Я их уже убивал.
— Глагол прошедшего времени, — сказала Лялька.
— Какой глагол? — опешил толстый.
— Убивал, — ответила Лялька.
— Кому что нравится, — сказал толстый. — По закону.
— Плохой закон, — отчеканила Лялька.
— Что? — Толстый закипел как самовар. — Как ты смеешь? Чему вас только в школе учат?
И для острастки, в шутку, конечно, навел на Ляльку ружье.
Ни один мускул не дрогнул на лице «железной девчонки». Она, конечно, понимала, что толстый не выстрелит, но тот, в кого хоть раз, пусть в шутку, целились из заряженного ружья, знает, что это такое: душа в пятки уходит. А у Ляльки не ушла, осталась на месте, и Лялька гневно и вызывающе, зрачок в зрачок, смотрела в дуло ружья.
Грянул выстрел…
Потом, когда все успокоились и во всем разобрались, поняли, почему ружье выстрелило. Но в ту минуту, когда это произошло, каждый повел себя так, как ему скомандовали страх и долг: толстый бросил ружье и пустился наутек, не разбирая дороги, Илья Борисович растянулся на земле и замер, втянув голову в плечи, Долгий, подоспевший на выстрел, бросился к Ляльке, а Лялька… Лялька стояла живая и невредимая и смотрела на всех смеющимися глазами.
Она-то видела, как из-за спины толстого выскочил Женька Орлов и головой наподдал нацеленное на нее ружье.
Заулыбался, выслушав Ляльку, Долгий, заулыбались, узнав у Долгого, в чем дело, прибежавшие на выстрел ребята, заулыбался польщенный всеобщим вниманием Орлов-младший. И только Орлову-старшему было не до улыбок: так опозорить себя перед гостем! Он полежал, полежал, встал, постоял, глядя на ребят, и пошел, не поймав на себе ни одного любопытного взгляда. Даже сын и тот на него не посмотрел. Не отец, а пустое место, ноль, невидимка.
— Папа!
Орлов-старший вздрогнул и остановился, узнав голос Орлова-младшего. Обернулся и увидел Женьку.
— Ну?
— Папа, ты не сердись, ладно? А ружье вот, передай тому, толстому. И скажи, пусть не приезжает больше. Скажешь, да?
Орлов-старший отвернулся. В глазах у него защипало.
«Журавли» и «цапли»
«Зарница», «Зарница», военная наша игра.
(Из песни)Городок звался Наташин.
— Говорит Наташин, — кричало по утрам радио, — передаем наташинские известия…
— Наташин… Наташин… — сновали из купе в купе проводники, будя пассажиров. Поезд стоял в Наташине всего пять минут и прибывал рано утром.
Наташин! Ничего удивительного. Сколько угодно городов и поселков носят людские имена: Ваня, Люся, Алеша, Вера, Лена, Володя, Саша, Миша, Боря… А один, на Дальнем Востоке, даже называют уважительно по имени и отчеству — Ерофей Павлович.
Лежит Наташин на правом берегу Десны. На правом — не значит высоком, хотя обычно правый берег реки бывает выше левого. В Наташине оба берега равные, и правый не задирает нос перед левым, хотя в глубине души, наверное, и гордится тем, что он, правый, «городской» берег, а левый — «деревенский». Но это потому, что города всегда немножко заносились перед селами, а на левом берегу Десны как раз напротив Наташина лежало село. Называлось оно Стародуб, хотя в лесах, со всех сторон подступавших к селу, дубов не водилось. Сосняк, ельничек, березняк — этого было сколько угодно, а вот дубов, давших, по-видимому, название селу, вовсе не… Едва не сказал «не было». Хотя, если брать во множественном числе, то и не соврал бы. Дубов во множественном числе в Стародубских лесах действительно не было. Был один-единственный дуб — «мамонт» здешних лесов, росший на ближней от села поляне, которая поэтому называлась первой, в отличие от других, лежащих в глубине леса и называвшихся второй, третьей и т. д. Но что это был за дуб!!! Даже трех — какой там трех! — всех трехсот восклицательных знаков не хватит, чтобы выразить восхищение, которое охватывало очевидцев, созерцавших «мамонта» Стародубских лесов.
Может быть, это преувеличение и мальчишеская фантазия, но юные «дуболазы» клятвенно уверяли, что, забравшись на вершину «мамонта», в солнечный день могли видеть… Москву, а в пасмурный, когда над Стародубом ходили тучи, — солнце.
Дуб был могуч и древен. В его «паспорте» — табличке, укрепленной на дереве, — сообщалось: «Дуб — обыкновенный. Возраст — 500 лет. Памятник природы. Охраняется пионерским лесничеством стародубской школы». К слову «обыкновенный» какой-то остряк приписал частицу «не». Юные лесничие сперва рассердились и хотели соскоблить, но потом раздумали. В конце концов, дуб был действительно необыкновенным.
