Анатолий Мошковский - Двое на одном велосипеде
— Так ведь ненадолго оторву, — продолжал уламывать его дед Демьян. — Может, уважишь старика? Я с хозяевами сам договорюсь. Они люди понимающие, войдут в положение… Правду я говорю, Федосья Фёдоровна?
Бабка хмыкнула под нос что-то неопределённое — не поймёшь, соглашается или возражает. Ясное дело, ей не хотелось портить отношения с таким опытным садоводом, но ещё больше не хотелось отпускать плотника, и в этом она была совершенно права.
— Они-то меня отпустят, знаю их, — тут же пошёл на выручку бабке Федосье плотник. — Отпустят, а мне-то каково? Не имею права, Семёныч, не кончив одной работы, браться за другую… У меня ведь тоже своё понятие имеется… Так ведь?
— Жаль, но смотри… Тебе видней. — У деда Демьяна обидчиво дёрнулся сухой кадык.
Он ушёл с участка, а Вася с Крылышкиным побежали достраивать свой корабль под берёзами.
Собственно говоря, корабля не было — была надстройка со штурманской рубкой, и она была такой большой, что Вася с Крылышкиным могли кое-как втиснуться в неё, вращать штурвал и громко отдавать по трубе команды в машинное отделение.
Они принялись достраивать эту рубку: Вася — с гвоздями во рту — приколачивал по бокам дощечки, а Крылышкин устанавливал на крыше радар: вращающееся кольцо из толстой проволоки. Радар был нужен, чтобы корабль не столкнулся в тумане с другими судами и не ударился о невидимую в бинокль подводную скалу.
Один раз Алексей Григорьевич подошёл к ним, обошёл рубку, потрогал короткими, обкуренными пальцами — она не шатнулась — и сказал с улыбкой: «Ничего сляпали, держится». Потом вытащил ребячьими щипцами испорченный, криво вбитый гвоздь, выпрямил на колоде, одним ударом вбил по шляпку на старое место и пошёл к себе. И опять застучал его молоток, зашаркал на верстаке рубанок…
Часа через четыре все строительные звуки возле дома умолкли, и Вася сказал Крылышкину:
— Наверно, прилёг отдохнуть… Кончай стучать…
Вася пробежал между грядок к дому.
Плотник бочком лежал на пиджаке возле верстака, и лицо его с кепкой, надвинутой от солнца на лоб, было спокойно и неподвижно. Вот над ним, как штурмовик на бреющем полёте, стала кружиться с угрожающим жужжаньем оса.
Вася отогнал её.
— Ну скоро ты? — крикнул Крылышкин.
Вася погрозил ему кулаком, чтоб не кричал, жестом руки позвал в дом и стал показывать новые книжки, привезённые из Москвы.
Когда книжки наскучили, они сыграли три партии в шахматы — все три запросто выиграл Крылышкин — лучше бы и не играли! — порисовали и вышли из дому. Плотник спал в той же позе, посапывал. Лицо его на этот раз было беспокойно, странно подёргивалось, пересохшие губы шевелились, хотя ни одна оса не кружилась над ним.
Вася с тревогой посмотрел на Крылышкина, но тот недоуменно пожал плечами. Вдруг Алексей Григорьевич вздрогнул всем телом и хрипло, так, что Вася весь похолодел, крикнул:
— Братва, немец слева! Ложись! Готовь гранаты…
Алексей Григорьевич встряхнул головой, и его светло-серые, в рыжеватых ресницах глаза медленно открылись. Он кашлянул, сел, поправил на голове приплюснутую кепку и спросил у Васи:
— Кричал чего?
— Немножко, — кивнул Вася. — Какую-то команду отдавали. Будто немцы обходят, и велели гранаты готовить…
— Всё верно. — Алексей Григорьевич стал стряхивать с гимнастёрки стружку. — Сколько лет прошло, а всё война рядом, особенно по ночам лезет, спать не даёт, и никуда от неё…
— А вы где воевали? — спросил Вася. — На каком фронте?
— На разных пришлось… — Он вздохнул. — Я твоему отцу обо всём подробно рассказывал. Рано я отвоевался: под Сталинградом кончил войну…
Его подчистую списали из-за трёх тяжёлых ранений: едва обе ноги не ампутировали. Немцы почти весь город захватили — от него одни коробки остались, пепел и кирпичная пыль, а наши солдаты вцепились в берег: за спиной Волга; понимали: дальше — нельзя… Навсегда запомнил Алексей Григорьевич тот день — второе октября сорок второго года. Семьдесят немецких танков атаковали их дивизию, несколько прорвались и стали утюжить окопы. В их дивизии были моряки. С Тихого океана прислали в подкрепление, и был среди них его кореш, Мишка, по фамилии Паникахо, вместе с ним во второй роте был. Так вот, когда вражеские танки прорвались и стали их поливать огнём, этот Мишка с бутылками с горючей смесью пополз к головному. Взмахнул рукой, а в бутылку ударила пуля. Вспыхнула горючая смесь, обдала Мишку. Не человек, а факел! Солдаты притихли, бьют по танкам, а Мишка вскочил, горит весь, а бежит. Догнал один танк, вспрыгнул на него, вырвал вторую бутылку — и о броню, где двигатель. Танк вспыхнул, чёрный дым повалил, и потом — взрыв… И Алексея Григорьевича в том бою шарахнуло, так шарахнуло, что целый год потом по госпиталям валялся. Насилу выходили. А немцы тогда не прошли, ни один танк в глубину не прорвался…
— А он умер? — спросил Крылышкин.
— Кто? — не понял Алексей Григорьевич.
— Тот матрос, который вскочил на танк и как факел…
— Останешься после такого живым… — Плотник взял с верстака молоток, прихватил из ящика горсть гвоздей и пошёл к дому.
Глава 7. Заговор
Вася смотрел издали на Алексея Григорьевича, на его худые лопатки, ходившие под старой, штопаной гимнастёркой с петлями на месте погон и дырочками на груди, где, как Вася знал от папы, когда-то красовались боевые медали и орден Отечественной войны II степени. Вася смотрел на него и видел тот живой, раздуваемый ветром факел. И на Васю вдруг пахнуло смрадным дымом горящего танка с крестом на боку, танка, рвавшегося к Волге. И потом оглушил взрыв, и под Васиными ногами вздрогнула и толкнулась земля.
Он попытался представить лицо того моряка-тихоокеанца, напряжённое, скуластое, с сжатыми губами и лихими глазами. Полоски тельняшки в вырезе бушлата, бескозырку с чёрными ленточками на затылке… А может, он был в стальной каске?
— Пошли ещё поработаем, — сказал Крылышкин, но Васе совсем расхотелось стучать молотком и примерять к рубке дощечки.
Что-то засело в нём, что-то неудобное, острое, жгучее, как осколок. И стало очень тревожно. Хотелось куда-то бежать, с кем-то говорить, делиться только что услышанным.
— Ты чего? — спросил Крылышкин.
— Хватит на сегодня.
Был очень тихий, яркий день. Беззаботно сияло голубое небо, высокое-высокое, с волнистым, аккуратно перечеркнувшим его следом недавно пролетевшего самолёта. В яблонях щебетали птицы, на солнце пристально смотрели подсолнухи, и одуряюще пахли цветы на клумбах. И так было радостно, хорошо, что не верилось, что когда-то всё было не так и к самой главной русской реке подходили танки с крестами, танки врага…
— Я бы ещё поработал, — настаивал Крылышкин.
— А я не хочу! — сказал Вася и в одно мгновение понял, куда и к кому так хочется ему бежать. — Надоело уже… К Саньке хочу сбегать.
Крылышкин подозрительно посмотрел на него:
— Зачем?
— Сказать, чтобы покрепче поколотил тебя.
Крылышкин улыбнулся.
Не убрав даже инструмента, Вася побежал к Саньке. И хотя тот в самом деле звал его, Вася почему-то побежал к нему не по улочке, а задами.
Вася бежал по узенькой, на одного человека, тропинке вдоль забора, заросшего высоченной лебедой, репейником и крапивой. Иногда листья крапивы хлестали Васю по рукам, он отдёргивал их, но ожога почти не замечал.
Вон она — впереди, открытая настежь Санькина калитка. Вася бросился к ней. Однако в калитку он не вбежал.
Он остановился и даже чуть попятился назад и присел у высоченных, как ёлочки, стеблей крапивы. Из сарайчика, расположенного возле калитки, донёсся громкий, прерывающийся от волнения голос тёти Леры — Санькиной мачехи.
— А я что, не имею права на отдых? — спрашивала она у кого-то. — Извелась я с ним!
— А что я тебе говорил? — послышался сипловатый, страшно знакомый Васе голос — голос деда Демьяна, и был он обращён, конечно же, к Санькиному отцу. — Скажи — в кого он такой? Он никого не слушается!
Вася сидел за густыми зарослями крапивы и чувствовал, как по всему телу разбегается знобкий холодок. Сидел как воришка, подслушивая чужой разговор, и не мог заставить себя уйти, убежать отсюда. Ведь разговор касался Саньки.
— Ты уже тысячу раз говорил мне это… Не так Саня плох, как вам кажется. Да, он самолюбив и не любит нотаций. Но думаете, ему самому нравится всё, что он делает?
— Кто это его, сопляка, оскорбляет и читает нотации? Он просто ненавидит нас всех! Делает всё из-под палки, а ведь мог бы гору своротить! Ты, Аркаша, редко приезжаешь сюда и не знаешь своего сына…
— А ты многого не понимаешь… Не обижайся на меня… Вспомни Нину, и своё отношение к ней, и Мишу, её брата… Думаешь, ты был прав? А Сане тогда уже было девять лет, и, я уверен, он до сих пор не может этого забыть. Так что не требуй от Сани слишком большой любви к себе…
