Геннадий Черкашин - Бриг «Меркурий»
На юте, пристроившись возле штурмана Прокофьева, Федя Спиридонов учился определять местоположение корабля по солнцу. Он то поднимал вверх секстан, то смотрел на хронометр, записывал показания компаса и делал расчёты.
Иван Петрович, добродушно поглядывая на вспотевшего ученика и подмечая ошибки, не торопил Федю и не поправлял, чтобы не внести в учебный процесс ненужных волнений. Федя и так старался, а всё остальное приходило с опытом.
За их спиной, окидывая придирчивым взглядом каждый парус и каждую снасть, прохаживался мичман Притупов. Вчера ему влетело от капитана, и Притупов — выпускник морского корпуса — должен был краснеть как мальчишка, не имея что возразить в ответ.
Это был изнеженный блондин с надменным выражением лица, высокий, излишне полный. По штату ему, как мичману, ещё не полагался денщик, поэтому он держал с собой на судне своего крепостного, который разгуливал по бригу в белых гетрах, башмаках с пряжками и в синем фраке. Весь облик этого человека с плешивой головой и косматыми седыми бакенбардами, испуг, с которым он взирал на бескрайнюю морскую пустошь, его семенящая походка никак не вязались с назначением военного судна, но иметь на борту дворового человека не возбранялось, и поэтому Казарский вынужден был воздерживаться от замечаний по этому поводу.
Полной противоположностью Притупову был первый лейтенант Скарятин, тоже выпускник корпуса и наследник богатых имений, но настоящий моряк, с открытым обветренным лицом. В его невысокой широкоплечей фигуре угадывались и сила и удаль, выражение же его курносого лица свидетельствовало о том, что он знает себе цену, что, однако, не отталкивало от него, а, напротив, вызывало уважение. Его любили матросы, с которыми он легко находил общий язык, и там, где он появлялся, нередко слышался смех довольных вниманием офицера матросов.
Второй лейтенант Новосильский был не столь открытого нрава, но зато отличался тем редким спокойствием и невозмутимостью, той разумной рассудочностью и хозяйственностью, без которых нет истинного порядка на морском корабле. Имея такого помощника, можно было всегда быть уверенным, что все бочки залиты питьевой водой, ящики забиты песком, крюйт-камеры вовремя проветрены, паруса высушены.
Новосильскому надлежало стоять вахту после Притуиова, и поэтому лейтенант отдыхал в своей каюте. Спал или читал «Вестник британского адмиралтейства», который он выписывал из Лондона. Пакет с не разрезанными ещё новыми журналами он успел привезти из дому во время краткой стоянки в Севастополе.
Эта привычно текущая на судне жизнь постепенно повлияла и на настроение капитана. Он даже похвалил Притупова за чёткое проведение манёвров, на что мичман, никак не ждавший похвалы, опять залился краской. Приказал в штиль следить за поведением турецких шхун, а на тот случай, если шхуны станут подходить к борту, распорядился в целях предосторожности спускать четвёрку и оттягивать их от брига. И спустился к себе в каюту.
«Меркурий» шёл курсом норд-вест. Ветер то исчезал, то вновь наполнял паруса, и тогда сдвоенный канат за кормой брига натягивался как струна. Бриг осаживался, оседая на корму словно запряжённая в плуг лошадь, замирал в напряжении и, навалившись всей грудью, рывком бросался вперёд.
В Пендераклии
Пока «Меркурий», меняя галсы, медленно продвигался к Сизополю, крейсерский отряд Ивана Семёновича Скаловского: три линейных корабля, два фрегата и бриг — подошёл утром 3 мая к форту на мысе Баба. За этим мысом, — в гавани располагалось адмиралтейство с верфью, мастерскими и складами. Только что спущенный на воду корпус линейного корабля, ещё без мачт, стоял на швартовых у адмиралтейской стенки. Чтобы пленить его или сжечь, нужно было миновать форт, амбразуры которого уже окрасились красными сполохами выстрелов.
Форт следовало подавить.
Чтобы затруднить стрельбу турецким артиллеристам, Скаловский решил атаковать форт с движущихся судов. Судя по картам, прибрежные глубины позволяли осуществить этот манёвр, и, возглавив строй, «Пармен» первым пошёл на сближение.
Окружённый белыми водяными столбами, поднимаемыми турецкими ядрами, «Пармен» на всех парусах дважды пролетел мимо форта, дав залп сначала правым бортом, а затем, после поворота, — левым.
Выдерживая оговорённый интервал, каждое судно повторило манёвр флагманского корабля, который, дождавшись своей очереди, пошёл в новую атаку на форт.
К вечеру всё было кончено — форт умолк.
В Пендераклии уже догадались о намерениях крейсерского отряда.
Чтобы русские не смогли увести линейный корабль с собой, турки решили временно посадить его на отмель. На деках у пушечных портов и на верхней палубе засели стрелки с длинноствольными ружьями, а рядом с ними с вёдрами, топорами и щипцами разместились те, кто должен был заливать водой или сбрасывать за борт шипящие и искрящиеся зажигательные снаряды.
Транспорт они поставили с таким расчётом, чтобы он своим корпусом прикрыл от продольного артиллерийского огня левый борт корабля. Правым бортом корабль был повёрнут к берегу.
Все мелкие суда — фелюги, кирлангичи и чектырмы были отведены в самый дальний конец гавани.
На батареях, умело расставленных на холмистых берегах вокруг бухты, всё было приведено в готовность.
Две батареи, скрытые прибрежными зарослями, должны были до поры до времени оставаться в секрете, чтобы в нужный момент внезапным ударом растерзать русские крейсера и вынудить их спасаться бегством.
Ночь отряд Скаловского провёл в открытом море вблизи Пендераклии, стоя на якорях.
С первыми лучами солнца была сыграна побудка, и, приготовившись к бою, корабли потянулись вслед за «Парменом» к входу в гавань.
С берега, ещё окутанного дымкой, доносились крики муэдзинов: «И бисмала рах-ма-уль ра-хи-им…»
— Ишь свого бога кличут, — тихо проговорил кто-то из матросов.
— Бога имеют, а жестокие… — проговорил другой матрос, в словах которого послышалось осуждение.
Вслух эту тему никто не подхватил, но все, кто был рядом, вспомнили найденные на следующий день после штурма Сизополя на берегу трупы двух егерей, изуродованные с нечеловеческой жестокостью.
Вспомнили и о диком турецком обычае украшать свои знамёна кровавыми отпечатками отрубленных солдатских рук. И о частоколах, унизанных головами повстанцев — греков и сербов.
И вспомнили, как старый егерь-гвардеец, когда похоронили на христианском кладбище его несчастных товарищей, сказал то ли самому себе, то ли кому другому, что, мол, пужают нас бусурмане, когда мёртвых казнят, а то им невдомёк, что раз оно так, стало быть, боятся они нашего брата.
Ещё не потревоженная выстрелами, ещё не тронутая огнём, розовая в утренней дымке Пендераклия была прекрасна.
И белые громады русских парусников, величественно скользящих по тихой, без единого всплеска, голубой воде гавани, тоже были прекрасны.
И синяя равнина моря, оставшаяся за кормой, и безмятежное майское небо, казалось, призывают всё живое насладиться этой удивительной гармонией.
Но уже на корабельных палубах-деках и на береговых батареях дымились пальники, и тишина, предшествующая первому выстрелу, — особая звонкая тишина, била по нервам людей, приготовившихся убивать друг друга.
И первый выстрел, прозвучавший на берегу, — обыкновенный пушечный выстрел, издали напоминающий хлопок открываемой пробки, в этой напряжённой тишине прогремел как гром — и тотчас берег и корабли украсились сизыми султанчиками дыма…
Вскоре в задымлённом и оглохшем от стрельбы и взрывов городе ничто уже не напоминало о той идиллии, которая царила здесь утром. Однако ни чёрные клубы пожаров, ни крики раненых, ни глухие звуки, издаваемые кораблями в момент попадания в борт вражеского ядра, ни свист пролетающих бомб никого не могли испугать или удивить, ибо это была война.
Гром пушек не смолкал ни на минуту, и в сизом пороховом дыму, которым заволокло гавань, только по оранжевым вспышкам можно было угадать расположение турецких батарей.
Свой линейный корабль турки защищали с отчаянным упорством: ведь на постройку брига или фрегата уходило не менее года, линейный же корабль строился года полтора, а то и все два. Спасая корабль, турки успевали выбрасывать за борт падающие на палубу брандскугели, а те, что вонзались в дерево, заливали водой. Уже пылали сгрудившиеся в конце гавани мелкие суда, а корпус линейного исполина оставался нетронутым.
И вдруг из прибрежных зарослей красными драконьими жалами выплеснулись струи огня.
Охнув, застонали, словно живые, «Норд Адлер» и «Иоанн Златоуст», принявшие бортами изрядную порцию чугуна.
Нагнув по-бычьи голову, Скаловский исподлобья взглянул на коварные заросли. С минуты на минуту турки должны были повторить залп. Они уже перезаряжали свои пушки, наведённые на высокие борта русских линейных кораблей.
