Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки
— Я не играюсь, — возразила девушка.
— Конечно, конечно, — поспешно согласился директор. — Полторы ставки и квартира, как я сказал, но Бригунец останется здесь. И сор из избы мы выметать не будем. В конце концов, этим вы себе же и навредите. Скандалистов нигде не любят, Алена Дмитриевна. Так что?
— Мне нужно направление в секцию бокса и музыкальную школу.
— О, Боже мой! Детдомовских детей не любят в городских секциях. Я попробую договориться. Что-то еще?
— Не надо квартиры и дополнительных часов.
— Алена Дмитриевна! Я-то вас взрослым человеком считал. Но как хотите. Вы арендуете жилье? И за сколько, если не секрет?
— Двадцать пять рублей плюс квартплата.
— И получаете сто десять. На что живете? Одним словом, милая, потом пеняйте на себя. У нас в городе очередь на жилье тянется десятилетиями. Завтра забирайте своего драгоценного Бригунца, если Нина Афанасьевна позволит.
Владлен направился к выходу:
— Подождите! — окликнула Алена.
— Да?
— Мы должны принять его кличку или что он там придумал. Это важно. Новое имя — новая жизнь.
— Новая жизнь? Вы еще и суеверны! — директор поддел носком начищенных туфель старый лыжный ботинок и откинул его в угол спортзала. — Я скажу, чтоб к нему обращались по фамилии. На нее он откликается. А вам замуж надо и своих нарожать. Чужие дети — это чужие дети. Будете уходить — выключите свет.
Алена кивнула. Ее душило тихое отчаянье, хотелось плакать. Но она почему-то подобрала лыжный ботинок, небрежно откинутый директором, и занесла в раздевалку. И обрадовалась, когда на полке, с рядом изношенной обувью нашла ему пару. Она старательно протерла ботинки ладонью, поставила особняком, в стороне от других:
— Так-то лучше, — сказала им, разбитым.
Ботинки промолчали в ответ.
Глава 6
И каменеет душа
В лазарете остро пахло валерьянкой и хлоркой. Ядовитый запах пропитал здесь все: и кабинет врача, и маленькую палату на две кровати. Здесь редко кто лежал так долго, как Брига — обычно не больше трех дней. Для внезапных вспышек чесотки или ветрянки в детдоме был изолятор. В лазарете же сидели простудившиеся или те, кто пережидал выходные, чтобы в понедельник отправиться в городскую больницу. Впрочем, Брига и не лежал. Он ходил из угла в угол. Плечо уже не болело. У него вообще ничего не болело, только там, где под рубашкой колотилось сердце, засел тягучий комок. Но он уйдет, как только… Брига опять зашагал из угла в угол. Он даже рад был своему одиночеству и тому, что Нина Афанасьевна не дежурит, как положено, у постели больного. Он не нуждался в няньках. Ему нужно было время подумать. И Брига думал. Его мысли складывались в голове в черно-белые картинки, похожие на кадры кинохроники. Он очень четко представлял себе, как в упор стреляет в Кастета или всаживает нож ему под ребро, но потом внезапно осознавал, что ни ножа, ни пистолета в детдоме не достанет. Это приводило мальчика в отчаянье. Он понимал, что Кастет должен заплатить по полной программе, а если счета меж ними не будет, то прохода не дадут.
Эти мысли Брига не шокировали. Он даже понять не мог, насколько дикими и противоестественными они были для одиннадцатилетнего мальчика. В другой, не в этой, жизни, где белые скатерти, добрые родители, чаи по вечерам, поцелуй на ночь, пацаны мечтают о велосипеде и о том, чтобы лето никогда не кончалось. Брига так не жил никогда и поэтому мечтал только о том, чтобы увидеть, как заплещется страх в ненавистных глазах, и о том, как нажмет на спусковой крючок. Красиво, как в фильме про ковбоев. Хотя понятно, что пистолета ему не видать. Вот если украсть на кухне нож! Или гвоздь заточить…
Когда в замочной скважине повернулся ключ, Брига метнулся на кровать и отвернулся к стене. Видеть он никого не хотел. К нему многие приходили за эти пять дней. Был директор. Он долго откашливался, как перед микрофоном на торжественных линейках, а потом выдавил только:
— Как здоровье, Женя?
Мальчик оборвал его:
— Я не Женя, я Брига…
На этом разговор и кончился. Директор еще какое-то время посидел на краю его кровати, попытался что-то сказать, но Брига молчал, внимательно изучая стену. Местами краска отстала, и из-под ядовитой зелени выглядывала известь. Брига еще в первый вечер пребывания здесь придумал себе забаву: он отковыривал краску, превращая белые «лужицы» в «озера и моря». И пока Владлен Николаевич выталкивал неловкие фразы, Брига настойчиво ковырял ногтем стену. Директор ушел, пожав плечами.
Затем заглянула завуч Лариса Сергеевна с редким лакомством — апельсинами. Они пахли так, что еще несколько дней назад Брига схватил бы оранжевое чудо с жадностью, а сейчас равнодушно смахнул в ящик тумбочки. Кажется, даже вечно каменная Лариса удивилась.
— Ты что же, не хочешь апельсинов? — спросила она и так резко поправила на носу очки, что они вжались в переносицу.
— Нет, — просто ответил он.
— Тебя хорошо кормят?
Брига задумался — он и не замечал, что ел в эти дни, — и согласно кивнул.
— Сладкое дают?
— Дают, — соврал Брига.
— Если скучно, я распоряжусь, завтра сюда телевизор перенесут из учительской.
Лариса сидела на стуле прямая, как палка.
— Не скучно.
— Я хочу узнать… — завуч покашляла в кулак. — Кто это сделал?
— Сам упал.
— Я не про руку.
— А про что? — Брига простодушно распахнул глаза.
Лариса взгляда не выдержала.
— Бедный мальчик, — пробормотала она и отвернулась.
Брига с облегчением вздохнул, когда завуч ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. Порой он прислушивался к себе и удивлялся странной пустоте, такой беспросветной, такой бесчувственной. Иногда, правда, просыпалось что-то неясное, заставляющее душу болеть тупо, как заживающий синяк. В такие минуты он старательно, как ученик, решающий сложную задачу, начинал думать о том, что нож можно стырить на кухне, а можно и у Михеича из сторожки. В конце концов, увел же он фонарик! С ножом, конечно, труднее будет: фонарик-то у Михеича на виду был, а лезвие придется поискать.
Бриге было хорошо в своем одиночестве, он никого не хотел видеть, никого… Но ключ повернулся.
— Алена! — радостно ахнула детская еще душа из-под равнодушия, опустошенности и ровной безнадеги. Даже руки радостно взмыли — обнять, прижаться…
— Женечка! — сорвалось с губ Алены.
Радость погасла в темных глазах мальчишки стремительно, как зимний закат. Выцветала открытая щербатая улыбка, уступая место каменному спокойствию. Не знай Алена Женьки раньше, она бы решила то же самое, что и все, кто видел его в эти дни, и также многозначительно покрутила бы пальцем у виска. Взгляд мальчика, обычно живой, озорной и внимательный, замер неподвижно, точно за плечом девушки была не белая дверь в кабинет медика, а безоглядная степь, и смотрел Женька, не видя, за что зацепиться в пустоте. Так старательно смотрел, что даже рот приоткрыл.
— Женя! — испуганно окликнула девушка.
Бриге впервые за эти дни захотелось спрятаться под одеяло. Алена смотрела на него с таким неприкрытым страхом и сочувствием, что где-то внизу живота сладко и болезненно заворочалась слабость, поднялась к самому горлу, и в носу предательски защипало. Брига не выдержал и зарылся лицом в серую наволочку с черным клеймом. Он не будет больше плакать. Не бу-дет!
— Хороший мой! — теплая Аленина ладошка опустилась на стриженный затылок. — Хороший… Сволочи! Господи, какие же они сволочи!
Руки ее побежали нежно по голове, по худым плечам, опять метнулись к голове, родные, добрые.
— Я заберу тебя сегодня, сегодня. Это все пройдет. Вот увидишь, увидишь.
Она и сама уже плакала.
— Заберешь? — Брига скинул кроткие руки и сел в кровати. — Заберешь?
— Да, — кивнула она головой — На все лето. Поедем в деревню, там мама у меня…
— Нет! — рявкнул Брига. — Нет!
— Что?! — Алена растерялась.
Она почему-то даже не сомневалась, что Женя непременно обрадуется. Но он сидел перед ней, глядя мимо, и упрямо повторял:
— Нет! Нет! Нет!
— Женя, почему? Там хорошо! Там забудешь все.
— Потому, — усмехнулся мальчишка.
Что он мог ответить? Что уезжать ему нельзя, потому что он должен убить Кастета? Что все забыть не выйдет и что он слово дал? И если окажется треплом, ему тогда тот же Генка сможет в миску плюнуть, и он, Брига, это съест. Потому надо или молчать, или делать, что сказал. Разве можно было такое знать Алене? Разве можно так ее пугать?
Услужливое воображение нарисовало Женьке, как бледнеет милое Аленино лицо, опускаются плечи в полосатой кофточке, она плачет, плачет… и что тогда делать? Накатило знакомое отчаянье. Женьке ужасно хотелось встать и оставить этот чертов детдом, — и уехать на все лето с Аленой. Видеть, говорить, смеяться, книги читать — как хорошо, как просто! Только потом все равно возвращаться.
