Ребекка Стед - Когда мы встретимся
Сэндвичи
Много лет Колин был для меня просто одноклассником, которого я за каникулы успевала напрочь забыть. В третьем классе мы с ним почти неделю разыгрывали Алису Эванс, уверяя ее, что велюр — это натуральный мех пушных зверьков, и она потом весь учебный год ничего велюрового не надевала. А больше мы с Колином никогда ничего вместе не делали. Пару-тройку раз я видела его в парке со скейтбордом, и он всегда разрешал мне сделать кружок, — но это и всё.
И вдруг оказалось, что этот Колин все время рядом, как приклеенный. Куда мы с Аннемари, туда и он, и на большой перемене, и после уроков. Крикнет: «Постойте, я с вами!» — и мы втроем идем на Бродвей в сэндвичную Джимми за «Колой».
Это Колину пришло в голову попроситься к Джимми на работу. Я была уверена, что он шутит. Колин вечно нес всякий бред. Иной раз брякнет такое, что одновременно и восхищаешься, и хочется сделать вид, что ты не с ним. Мама наверняка сказала бы, что он стремится привлечь к себе внимание.
— Знаете что, — сказал он Джимми однажды в начале ноября, когда мы втроем после уроков покупали в сэндвичной «Колу», — вот вы тут всегда один да один. Не поговорите с хозяином, чтобы он взял нас на работу?
— Я тут хозяин, — ответил Джимми. — А кого это «нас»?
— Ну, нас троих, — сказал Колин. — Мы можем приходить после школы.
Джимми взял с рабочего подноса (тогда я еще не знала, что он так называется) кружочек маринованного огурца и забросил в рот.
— Это поздновато. Вот если б с утра пораньше.
— А если в десять сорок пять? У нас как раз большая перемена, время обеда. Ну кто, спрашивается, обедает в такую рань? В нашей дурацкой школе чем ты старше, тем раньше у тебя обед.
Джимми кивнул:
— Годится.
Я не поверила, что Джимми это всерьез, но Колин сказал, что завтра на большой перемене надо туда пойти, просто на всякий случай.
И оказалось, что Джимми не шутил. Мы втроем честно работали у него всю неделю. Мыли жирные пластмассовые подносы, взвешивали стопки тонких склизких ломтиков мяса (бр-р-р!), выстраивали пирамиды напитков в холодильной витрине, резали помидоры и делали многое другое, что велел нам Джимми.
По-моему, совершенно очевидно, что Джимми немножко с приветом, — разве нормальный человек возьмет на работу троих шестиклассников на сорок минут в день? В наш первый рабочий день он, наверное, минут пять тыкал пальцем в пластмассовую копилку в форме Фреда Флинтстоуна, которая стояла у него на верхней полке в подсобке.
— Копилку не трогать, — повторял он как заведенный. — Ни-ко-гда.
Когда я сказала Аннемари, что Джимми — слегка того, со странностями, она ответила:
— Да, но странности у него милые, а не жуткие.
— Зато копилка жуткая.
Она пожала плечами:
— Мало ли кому что нравится. Мой папа тоже собирает всякую ерунду.
Как выяснилось, платить нам Джимми не собирался. Он просто разрешал нам выбрать в холодильнике по банке газировки и сделать себе по сэндвичу из тех продуктов, что лежали на рабочем подносе на прилавке. А лежали на нем только листья салата, помидоры, лук, сыр — американский и швейцарский — и маринованные огурцы. Все остальное — ломтики индейки, ветчину, ростбиф, салями, салат с тунцом из глубокой прямоугольной посудины и тефтельки из скороварки — нам брать запрещалось.
Каждый день в конце работы мы несли эти свои сэндвичи с сыром в школу и съедали их за партами во время самостоятельного чтения. Я сидела с Алисой Эванс, которая никогда ни на что не жаловалась, Аннемари — с Джеем Стрингером, который, едва открыв книгу, отключался от окружающего мира, но Колин — Колин сидел с Джулией.
— Мистер Томпкин! — заныла она в пятницу, в конце нашей первой недели у Джимми. — Колин опять жует прямо за партой! А я ненавижу запах маринованных огурцов!
Мистер Томпкин глянул на нее поверх книги и, не вынимая зубочистки, сказал:
— Попробуй дышать ртом.
То, о чем забывают
Когда в ту пятницу я вернулась из школы, дверь нашей квартиры оказалась незапертой, что было странно. Даже более чем странно, потому что раньше ничего подобного не случалось. Но я решила, что мама просто забыла утром ее запереть, торопясь на работу. Сейчас я понимаю, как это глупо, но тогда — да, я так подумала.
Но, войдя, я вдруг испугалась — мне показалось, что в квартире кто-то есть. Я бросила ранец в прихожей и помчалась вниз, к Сэлу. Дверь он мне открыл, точнее — приоткрыл и загородил проход.
— У меня дверь была не заперта, — сказала я. — Странно, правда?
— Угу, — сказал он. — Может, ты забыла ее запереть?
Он так и торчал в двери. Явно не собирался меня приглашать.
— Да, наверное. — Было слышно, как у него за спиной верещит телереклама.
— Ну ладно. — Он смотрел в потолок поверх моей головы.
Я почувствовала себя полной идиоткой.
— Ладно. Пока.
Я вернулась домой, насыпала себе тарелку колечек «Чириос», сверху слой сахара в палец толщиной, и включила телевизор. Мама вернулась около шести.
— Ты забыла утром запереть дверь, — сообщила я.
— Я?! Ничего подобного.
— Короче, когда я пришла из школы, дверь была не заперта.
— Да ты что?
Она переходила из одной комнаты в другую, открывая все ящики и дверцы шкафов; я — за ней.
— Не может быть, — повторила она. — Я никогда не забываю запереть дверь.
Но все вещи вроде были на месте. Мама вошла в кухню и остановилась.
— Не то чтобы я помнила сам момент, когда я запирала дверь, — я просто знаю, что никогда не забываю ее запереть…
Она наполнила водой кастрюлю для спагетти, и пока она накрывала на стол, а я чистила морковку, мы говорили о чем-то совсем другом, но она то и дело перебивала сама себя:
— Ну как, спрашивается, как я могла не закрыть дверь на ключ?
Когда мы уже почти всё доели, она вдруг вскочила и выбежала за дверь.
— Мам?
Я нашла ее на лестничной площадке. Она заглядывала в наконечник пожарного рукава.
— Так я и знала, — сказала она. — Я бы никогда, ни за что не оставила дверь открытой.
Ключа не было. Мы еще раз обошли все комнаты и обыскали все шкафы — и снова убедились, что ничего не пропало.
— Но это же бред. — Мама стояла над шкатулкой с драгоценностями, разглядывая золотые браслеты, которые достались ей от ее мамы. — Выкрасть ключ, открыть дверь, забраться в квартиру — и ничего не взять?
Все это было в пятницу. В понедельник утром я нашла твою первую записку.
Первая записка
Она была написана крошечными буквами на малюсеньком квадратике бумаги, жестковатом на ощупь, как будто он промок, а потом высох. Я заметила ее, когда собирала ранец, — она торчала из книжки, которую мне всучили в библиотеке, про деревню каких-то белок не то мышей. Я эту книжку не читала и читать не собиралась.
М,
это трудно. Труднее, чем я думал. Даже с твоей помощью. Но я упражняюсь, и у меня получается все лучше. Я должен спасти жизнь твоего друга и свою собственную.
У меня две просьбы.
Во-первых, напиши мне письмо.
Во-вторых, пожалуйста, не забудь в нем сказать, где находится ключ от твоей квартиры.
Путь очень труден. Когда мы встретимся, это буду уже не я.
Мне стало сильно не по себе. Маме тоже стало сильно не по себе. Она отпросилась с работы и поменяла замок, хотя все время приговаривала, что «М» может означать кого угодно, что это не имеет никакого отношения к нашему пропавшему ключу, что записку мог сунуть в книгу тоже кто угодно и к тому же много лет назад, и нам никогда не узнать, почему и зачем.
— И все-таки, — сказала я. — В пятницу у нас крадут ключ, а в понедельник с утра мы находим записку, в которой нас спрашивают, где наш ключ. Странно же, да?
— Еще как странно. Но если вдуматься, — мама скрестила руки на груди, — никакой связи тут нет. Нет и быть не может. Потому что тот, у кого есть ключ, не стал бы спрашивать, где ключ. Зачем? В этом же нет никакого смысла.
Конечно, в этом не было никакого смысла. Но в голове у меня вдруг словно звякнул крошечный колокольчик. Я этого сначала даже не заметила.
Вкривь и вкось
Через неделю Джимми сказал, что нам уже можно начинать обслуживать покупателей.
— Но сперва выучитесь делать косой разрез, — сказал он. — Это очень важно.
На самом деле он сказал «оцень вазьно», двумя пальцами оттянул себе углы глаз, так что глазки превратились в щелочки, и низко поклонился — прямо пародия на китайца. Никогда раньше не видела, чтобы взрослые так делали. Была бы там моя мама, она бы точно треснула его подносом по башке.
— Косой разрез? — переспросил Колин.
