Валентина Мухина-Петринская - Корабли Санди
Санди взглянул на расстроенного отца, смущенную мать, убитую, разобиженную бабушку и на цыпочках вышел из комнаты.
«Пойду-ка я к Вовке Лисневскому!» — решил он. Вова был его одноклассник и жил в этом же доме, этажом выше.
Санди не любил семейных неприятностей.
Виктория Александровна прокралась перед сном к профессору. Он все еще работал Лицо его казалось грустным и усталым. Она обняла свекра и бережно поцеловала его в морщинистую щеку.
— Вам не будет одиноко, папа? — спросила она. Николай Иванович лукаво покачал головой.
— Я буду приходить к вам, — сказал он вполголоса. — Помнишь, как мистер Р. Уилфер у Диккенса. И наверно, так же протру головой стену над своим постоянным местом. У меня будет постоянное место, Вика?
— Будет, папа! Спасибо тебе за все, за все!
Глава четвертая
«ТЫ ЖЕ НЕ ЭГОИСТ?»
В середине ноября Дружниковы поменяли квартиру. Бабушка и дедушка переехали в просторную, двухкомнатную, возле самого института, директором которого был дедушка.
Вера Григорьевна отвела под кабинет мужу лучшую комнату, но профессор посоветовал оборудовать ее под столовую.
— У меня же есть кабинет на работе, — сказал он, — зачем мне два?
Теперь он задерживался в институте до глубокой ночи. Как не хватало Николаю Ивановичу голосов Санди, сына, Виктории, их шагов, приглушенного смеха! Конечно, он всегда мог к ним пойти, но застенчивому, несмотря на всю его известность, человеку не так легко это было сделать: «Они еще, наверно, от нас не отдохнули. Пусть побудут одни. Вместе». Нельзя забывать и о том, что профессор был далек от сына. Его давние неловкие и робкие попытки сблизиться с Андрюшей разбивались о холодную замкнутость сына. Только однажды Николай Иванович бросил жене упрек, что она восстановила против него их сына, но думал он об этом часто и никогда не смог простить этого жене.
Санди теперь жил у самых верфей. Из окон прежней квартиры бухта виднелась с птичьего полета, а теперь приблизилась, обрела запахи и звуки. Совсем рядом плескалась вода, зеленоватая, с радужными кругами от нефти, и уже не игрушечными казались корабли, а огромными, больше домов. Утром Санди будили гудки, и, когда он шел с учебниками к остановке троллейбуса, его догоняли и перегоняли рабочие в комбинезонах, куртках, ватниках. От их одежды исходил запах машинного масла, моря, табака. Вместе с ними каждое утро проходил и другой дед Санди — мастер кораблестроительного завода Александр Кириллович Рыбаков. Вот он стал бывать у них чаще, иногда прямо с работы — усталый, закопченный, вымазанный в мазуте, но неизменно веселый и горластый.
Виктория Александровна была очень счастлива, если, конечно, исключить ее мучительные тревоги в часы полета мужа. Она так и не привыкла, как другие жены летчиков, относиться к этому спокойно и всегда боялась аварии, беды.
Она купила недорогую мебель, веселые занавески, заказала стеллажи для книг, цветов, керамики и теперь с наслаждением все расставляла и развешивала. Ей помогали Санди, Ермак и Ата, ходившая к Дружниковым теперь почти каждый день.
Ату уже смотрела доктор Реттер и взялась делать ей операцию. В январе Ата должна была лечь в больницу. Девочка оказалась несколько ослабевшей, малокровной, и необходимо было подлечить и подкрепить. Виктория Александровна договорилась с врачом интерната, и Ату пока освободили от дежурств и от домоводства, так раздражавших ее.
— Только не разбейте что-нибудь! — сказала, улыбаясь, Виктория. (Попробую иногда опускать отчество. Мама выглядела так молодо, что ее почти Все звали просто Виктория или даже Вика.)
Ребята озоровали, как маленькие, и вырывали друг у друга молоток и гвозди.
— Я буду вешать картину, я! — настаивала Ата. Опомнившись, мальчики уступили. Ата торжествующе схватила картину и полезла с ней на стул.
— Здесь или выше прибить? — оживленно спрашивала девочка.
— Пожалуй, здесь, — решила Виктория. Ата ловко вбила гвоздь.
— Только посмотрите, теперь не криво?
— Очень хорошо, Ата!
«Как она всегда тщательно одета, а ведь могла бы где-нибудь не застегнуть, не заметить, слепая все-таки!» — с невольным уважением подумала Виктория.
На Ате было яркое клетчатое платье — красное, коричневое и желтое, уже поношенное, но выстиранное и отутюженное. Каштановые, с медным отливом, волосы, тщательно причесанные, заплетены в две косы и завязаны сзади желтой лентой. Было поразительно, как эта слепая тянется к свету, как она ненавидит все темное и мрачное.
Однажды, когда она пришла к Дружниковым, на Виктории было черное платье. Ата поцеловала Сандину маму, к которой сразу так страстно привязалась, что Санди справедливо полагал: «Ата ходит не ко мне, а к маме!» Но вдруг лицо девочки омрачилось.
— Зачем вы надели это? — показала она на платье.
— Но почему? — хотела допытаться Виктория. — Это хорошее платье, шелковое. Погладь рукой. Не правда ли, приятно на ощупь?
Ата резко покачала головой:
— Нет, очень неприятно. Зачем вы…
— Разве ты видишь его?
— Я ничего не вижу. Я незрячая. (Ата не выносила слово слепая.) Но я же чувствую… Что-то неприятное, словно пауки…
Ата панически боялась пауков. Кажется, единственное, чего она боялась, была тьма, наполненная пауками.
Чтобы сделать Ате приятное, Виктория Александровна переоделась, и с тех пор Ата больше не заставала ее в темном.
— Может, она потому так ненавидит завуча, что та всегда ходит, как ты говорил, в темном? — предположила в разговоре с сыном Виктория Александровна.
— Отчасти потому, — согласился Санди. — Но эта завуч такая зануда, мама. Она просто бесит Ату. Как бы тебе объяснить… Я понимаю, в чем тут дело… Ата ненавидит свою слепоту и все, что с ней связано: мрак, медлительность, осторожность, страх, крадущуюся походку. А эта Анна Гордеевна требует как раз всего того, что связано со слепотой.
— Но ведь Ата рано ослепла. Вряд ли помнит свет.
— Говорит, что помнит. У Аты еще одна странность…
— Какая?
— Она не любит слепых. Вот почему еще ей так тяжело в интернате. Ермак говорит, что другие слепые, наоборот, избегают зрячих. Держатся друг друга. Вот у них половина учителей слепые, так дисциплина и успеваемость выше у слепых учителей. Значит, ребята больше стараются для таких же, как они сами. Ата — наоборот. Знаешь, мама, по-моему, она в интернате боится.
— Чего?
— Она говорит, что, когда представит, сколько собралось вокруг незрячих, ей кажется… ну, словно сгущается тьма. И она просто дрожит, задыхается. А со зрячими она чувствует себя легко и радостно.
— У нее очень развито воображение, — заметила как-то грустно Виктория.
— Да. Она такая фантазерка. Она выдумывает разные истории. Иногда, когда в хорошем настроении, рассказывает их подругам в интернате… при условии, чтобы не садились слишком близко. За эти истории ей все прощают. Это Ермак мне сказал. Ермака она больше всех на свете любит…
— Это понятно, Санди.
— Да, мама, понятно.
Виктория Александровна наблюдала за Атой. Сколько в этой девочке живости, смелости, уверенности в себе! Славная девчурка! Вообще, все трое — и ее Санди — славные ребята. Пожалуй, эта дружба — счастье для Санди. Может, будет серьезнее, не так ребячлив.
— Где у вас тряпка и ведро? Я буду мыть пол! — заявила как-то Ата.
Виктория усмехнулась:
__ Атанька, прибереги энергию для интерната. Там обижаются, что ты не хочешь дежурить. Ата скорчила забавную гримаску.
— Пусть меня исключат, я не хочу там жить!
— Где же ты будешь жить? — серьезно спросил Ермак.
— Пусть отдают назад комнату. Я поступлю на работу.
— Куда?
— Куда-нибудь на завод.
— Ты сейчас должна набраться сил, чтобы выдержать операцию, — сказала Виктория.
Ата вымыла-таки пол. Одну комнату. Остальное домыла Виктория Александровна. Потом все пили чай в уютной, просторной кухне.
— Так хорошо! — прерывисто вздохнув, сказала Ата. — Счастливчик Санди! Я бы хотела всех вас видеть, какие вы? Как по-вашему, Виктория Александровна, операция… вернет мне зрение?
— Хоть немножко будешь видеть, — ласково проговорила Виктория.
— Да. Хоть бы самую капельку… Увидеть день, солнце, Ермака, вас… море! Знаете, у нас в интернате каждый говорит: «Хоть бы немного видеть! Хоть бы только свет!»
— Съешь этого пирога, — сказала Виктория, подкладывая Ате на тарелку пирог.
Но Ата продолжала:
— У нас есть девочка Наташа, она только в прошлом году ослепла. До тринадцати лет видела. Ей еще тяжелее, чем даже мне… Когда мы отдыхаем, кто с книгой, а кто просто так, разговаривает, она все ходит и ходит по коридору одна протянув перед собой руки, чтобы на нее не наткнулись. Только она одна так ходит, протянув руки. Никак не привыкнет. Забывает, где какая лестница. Ушибается. А вы действительно думаете, что я буду видеть?
