Владислав Крапивин - Рассказы и повести
Первый раз его увидели весной, когда начались пробные полеты. Мальчик стоял недалеко от мотолебедки и смотрел, как длинными крыльями рассекают воздух зеленые «Приморцы». С тех пор он приходил почти каждый день. Сначала его прогоняли: просто так, по привычке, как гоняют любопытных мальчишек, чтобы не мешали серьезному делу. Потом к нему привыкли.
Он помогал курсантам подтаскивать к старту планеры, пристегивать парашюты, расстилать и свертывать белые полотнища посадочных знаков.
Вечером вместе со всеми мальчик сидел у костра. Над аэродромом висело, опрокинувшись, темно-серое, с синим отливом небо. На северо-западе приподнимала сумерки желтая закатная полоса. Крикливые поезда проносились за темной рощей, и от их железного гула вздрагивали одинокие звезды. Курсанты пекли картошку, накопанную на соседнем огороде, инструктор Григорий Юрьевич рассказывал о своей службе в полярной авиации.
А мальчик ни о чем не говорил. Он только слушал и постоянно думал об одном и том же.
Долгое время мальчик на решался попросить, чтобы его взяли в полет. Когда он, наконец, сказал о своем желании, ему, конечно, отказали. В этот день он больше ни о чем не просил. Назавтра он сказал Олегу — одному из наиболее опытных планеристов:
— Даже собаку катаете, а меня нельзя?
Он имел в виду Мирзу, маленького шпица, на счету которого было не меньше десятка полетов.
— За собаку отвечать не придется, — ответил Олег.
Через неделю, сломленный ежедневными просьбами, Олег сказал Григорию Юрьевичу, что хочет прокатить мальчишку. Тот разрешил.
На следующее утро мальчик пришел на аэродром так рано, что даже дядя Костя еще спал. Только через три часа появились планеристы. Еще через полчаса пришел моторист лебедки. Потом вывели из ангара недавно полученный планер. Каждый был занят своим делом и никто не замечал, как вздрагивал голос мальчишки, когда он старался подавить волнение.
— Сначала я полечу один, — сказал Олег, надевая парашют. — А тебя возьму во второй раз.
На другом конце аэродрома загудела лебедка, трос натянулся, и планер взмыл по крутой траектории.
И вдруг кто-то очень спокойно, как показалось мальчику, произнес:
— Не может отцепиться.
Планер был уже над самой лебедкой, но трос все еще удерживал его. Мальчик представил, как в кабине Олег судорожно дергает черный рычажок, чтобы освободиться от троса. На другом конце поля заметалась фигурка машиниста. Он хотел обрубить трос и не мог найти топор. Планер вошел в крутое пике, затем у самой земли сделал штопорный виток и как-то наискось врезался в огородные гряды за аэродромом.
Мальчик стоял с побелевшим лицом, стоял неподвижно и слышал, как отовсюду наваливается тишина, плотная, словно ватное одеяло. И только когда, взревев, промчались мимо него мотоциклы с инструктором и курсантами, он очнулся и побежал. Впервые мальчик почувствовал, какой все-таки огромный этот маленький аэродром. Когда мальчик, задыхаясь, подбежал к упавшему планеру, Олега уже увезли в больницу.
На следующий день мальчик не пришел на аэродром.
Он появился через четыре дня и сказал планеристам:
— Я в больнице был. У Олега ребра сломаны и рука. И сотрясение мозга было. А сейчас ничего…
— Ничего? — усмехнулся Григорий Юрьевич, который тоже был в больнице.
Мальчик потупился. Потом тронул инструктора за рукав.
— Олег долго пролежит, — тихо сказал он. — Можно мне с кем-нибудь полететь? Можно, а?
Григорий Юрьевич долго смотрел на мальчика, слегка наморщив лоб. Потом он сказал:
— Ты здесь крутишься столько времени… Как хоть тебя зовут?
— Антон, — хмуро сказал мальчик.
— Смотри-ка ты… Совсем крылатое имя.
— Почему?
Он тут же понял почему: на краю аэродрома стрекотал мотором другой «Антон» — маленький АН-2.
Григорий Юрьевич взглянул на часы.
— Иди к Мише Крылову, — сказал он. — Пусть он даст тебе свой парашют.
ЗВЕЗДЫ ПАХНУТ ПОЛЫНЬЮ
Два месяца на краю стадиона рабочие монтировали парашютную вышку. К августу она была готова. Пятьдесят метров высоты. Тонкое железное кружево.
Каждый день мальчишки приходили на стадион и ложились вокруг вышки на подсыхающую траву. Горы белых облаков медленно двигались к востоку, и казалось, что вышка падает им навстречу.
Мальчишки лежали, грызли травинки и смотрели на тех, кто прыгал.
Прыгали по-разному. Одни шагали, не раздумывая, с края площадки, другие чуть-чуть задерживались, словно про себя считали до трех. А некоторые по нескольку минут стояли под белым, просвечивающим на солнце куполом и переступали с ноги на ногу. Ветер полоскал шелковый провисший парашют. Человек на площадке вздыхал и смотрел вниз. Внизу лежали зловредные мальчишки. Они орали:
— Эй, ты там! Приклеился?!
Один раз случилось, что какой-то молодой дядька с длинными волосами и в голубом пиджаке так и не решился прыгнуть. Он задом наперед спускался по дрожащим железным ступенькам и говорил:
— У меня сердце…
Мальчишки выли. Инструктор ДОСААФ вернул длинноволосому деньги за билет:
— Пожалуйста… Раз у вас сердце…
Инструкторами были Женька Мухин, знакомый ребятам еще по водной станции, и пожилой хмурый Владимир Андреевич. За густую седину в коротком сердитом ежике прически мальчишки звали его Дедом.
Мухин внизу продавал билеты и объяснял новичкам, как подниматься на вышку и что делать перед прыжком. Дед-на верхней площадке-опутывал человека брезентовыми лямками, пристегивал карабинами парашют и рассказывал, как правильно приземляться.
Но иногда Дед надолго уходил. Тогда Женька ждал, пока из желающих прыгнуть наберется команда в пять человек. Потом вел их наверх и по одному сплавлял на землю. Сам прыгал последним.
А если никого из любителей парашюта не было, Мухин открывал задачник по физике, просил у мальчишек огрызок карандаша и, чертыхаясь, погружался в составление тепловых балансов. Он готовился не то в техникум, не то в училище. Тимка говорил: в авиационное. Когда спросили Женьку, он сказал:
— В школу поварского искусства.
Махнули рукой. Не поймешь, когда он серьезно, а когда так…
Однажды, когда не было Деда, Тимке удалось каким-то образом упросить Мухина, и тот разрешил прыгнуть.
После прыжка Тимка лежал в траве кверху пузом и небрежно объяснял:
— Когда приземляешься, надо ноги поджать и подтянуть стропы. Иначе на спину опрокинет. Ясно? А так все это ерунда. Главное, поджать ноги, чтоб спиной не хряпнуться…
Он, наверное, сто раз повторил, что надо поджать ноги и подтянуться на стропах. Тоник сказал:
— Слышали уж…
— Ну и еще послушай. Небось не треснешь, — буркнул Тимка и обиженно повернулся на живот.
Солнце грело плечи сквозь рубашки. Сонно шелестела трава. Желающих прыгнуть с вышки пока больше не было. Делалось скучно. И, наверное, просто так, чтобы разогнать молчание, Генка Звягин, который лежал рядом, лениво сказал:
— А самому завидно…
— Кому? — не понял Тоник.
— Тебе, — зевнул Генка.
— Чего завидно? — Тоник сел.
— Что Тимоха прыгнул.
— Ха… — сказал Тоник.
Не поворачиваясь, Тимка проворчал:
— Если «ха», прыгнул бы сам.
— Ну и прыгнул бы…
— Прыгни! — оживился Генка. Он приподнялся на локтях. Его серые, широко посаженные глаза смотрели на Тоника с ядовитым прищуром. — Спорим, не прыгнешь!
— Мухин же не пустит.
— А ты спрашивал?
— Все спрашивали. Никого же не пустил.
— А Тимку?
— Сравнил! Он же вон какая оглобля.
— Сам оглобля, — сказал Тимка и зевнул.
Подползли на животах (подниматься-то неохота) маленький Петька Сорокин и еще один Петька, из Тимкиного класса.
— Айда, спросим Женьку, — наседал Генка. — Боишься?
Петькам захотелось знать, кто чего боится.
— Антошка прыгнуть обещал, а теперь трясется. Спорим, не прыгнешь?
— На что спорим? — спросил Тоник и встал.
— Хоть на что… На твой фонарь и на мой ножик.
Генка знал вещам цену: у старого, никудышного на вид фонарика был большой зеркальный отражатель. Свет вырывался как из прожектора. Луч бил метров на сто.
Но и ножик был хороший, охотничий. Рукоятка его кончалась двумя бронзовыми перекладинками с зацепами, чтобы вытаскивать из ружейных стволов застрявшие гильзы. Из-за этих перекладин, когда открывали главное лезвие, нож делался похожим на кинжал.
Мальчишки уже обступили Тоника и Генку. Ждали. Тоник молча раздвинул их плечом и пошел к Женьке.
Мухин сидел в дверях фанерной будки, построенной рядом с вышкой. Он читал. Он не взглянул на Тоника.
— Жень, — сказал Тоник.
— Ну?
— Прыгнуть бы, Жень, а? — сказал Тоник громко, чтобы слышали.
— Не плохо бы.
