Владислав Крапивин - Трофейная банка, разбитая на дуэли
— Что "потому что"? — спросил Лев Семенович с живым интересом.
— Говорят... что, если порох краденый, не будет удачи. То есть, победа не считается...
— Лю-бо-пытно. Кто это говорит?
Лодька опять засветился ушами.
— То есть... мне так кажется...
— Постой-ка! А что за победа? Ты про ваше испытание? Про самолет? Там никого не подпалило, надеюсь?
— Да никого, — уныло сказал Лодька, понимая, что опять влип.
— Ну-ка сядь, дитя мое... — Лев Семенович усадил его перед собой на скрипучий стул с резной спинкой. — У меня, друг мой, впечатление, что ты изложил события не до конца... Или вообще не ту версию. А?
Лодька крепко взялся за сиденье. Посмотрел в окно, за которым желтел первым осенним листом густой клен.
— Не ту... версию. Я расскажу... Только после этого вы меня точно вышибите вон...
— Посмотрим... — задумчиво пообещал Лев Семенович.
— И еще... маме ни за что не говорите про это, ладно? Я ей сам как-нибудь потом... А сейчас у нее, наверно, что-нибудь с сердцем случится...
— Лодя, ты меня пугаешь, — очень серьезно сказал Лев Семенович.
— Да нет. Теперь уж пугаться нечего. Только... Ну, в общем, вот... — Все так же глядя на желтый лист, Лодька стал рассказывать полную правду. Про драматический кружок, ссоры и обиды. Про Стасю и ее письмо. Про скандал с Борькой и неожиданный вызов. И схитрить, умолчать про то, как он обозвал Борьку, Лодька не сумел. А что услышал от Борьки в ответ — сказать было нельзя: пришлось бы всё объяснять про отца. И он скомканно проговорил:
— А Борька в ответ сразу же такое... что я... Ну, не могу это повторить. Нельзя...
Прозвучало, кажется, неубедительно. И он понимал, какой скотиной Лев Семенович теперь считаеть его, Лодьку.
— Но я совсем не думал ничего такого про евреев! Ни капельки! Я... просто не знал, как его еще пронять! Чтобы изо всех сил! Я... правда... — Что-то капнуло на вельветовую штанину. Лодька потер мизинцем темное пятно и опять стал смотреть на кленовый лист. Тот расплывался в желтую амебу...
Лев Семенович пошевелился на таком же скрипучем, как у Лодьки, стуле, положил ногу на ногу и выговорил, глядя в потолок:
— "Прыжки и гримасы жизни"... Так, по-моему, выражался один отрицательный персонаж в повести знаменитого Гайдара...
Лодька глянул искоса, пробурчал:
— Это "дядя" в "Судьбе барабанщика"...
— Именно... Кстати, была любимая книжка у Волчка...
— У кого?.. — Лодька посмотрел с виноватой надеждой: неужели Лев Семенович не собирается гнать его?
— Да... — кивнул тот. — Было у сынишки, у непоседы, в младенчестве такое прозвище... Волчок — то есть вертун такой, юла...
"Зачем он про него все время? Тоскует?" — мелькнуло у Лодьки. И он, словно в ответ на отцовскую боль, выпалил:
— А Борька назвал меня сыном однорукого шпиона. Потому что у папы покалечена рука. Он был штурман, его ранило, он попал к англичанам. А потом его обвинили, будто он связался с их разведкой. Бредятина такая! А сейчас он в ссылке... Борька это знал, ну и влепил мне в ответ... Я не злюсь на него, мы оба не думали, что городили... Лев Семенович, только вы никому... про папу...
Лев Семенович не удивился. Ничуть.
— Лодя, я знаю про папу. Мама твоя рассказала, когда услышала, что собираюсь на север. Видимо, доверяет... Даже просила навестить его, если окажусь в тех местах. Теперь думаю, что окажусь...
Лодька открыл рот для вопроса:
"Вы про это и хотели поговорить с ней сегодня?"
Но Лев Семенович продолжал речь. Размеренно так, с горьковатой усмешкой:
— А что касается тебя и твоего Бориса... Знаешь, Лодя, если бы я был всемогущим богом, этаким умудренным стариком, сидящим среди облаков... я протянул бы к вам большую ладонь, накрыл ею ваши горячие головы и сказал: "Да снизойдет на вас прощение. Только в дальнейшем думайте над словами..." А то ведь вы в вашей словесной потасовке и правда не думали, какой же яд льете из себя...
"Господи, откуда он знает про Старика?" — ахнул про себя Лодька. А Лев Семенович вел разговор дальше:
— ...Вас-то простить можно. А вот когда взрослые люди говорят такие слова на весь мир, громко и всерьез... Это, Лодя, страшно... Ты слышал таких?
Лодька съежил плечи. Будто сам каким-то боком имел отношение к "таким".
— Нет... Я не знаю... Это кто?
— Но ты, наверно, по радио слыхал шумные рассуждения о "безродных космополитах"?
Лодька закивал. Да, много речей о них. Но Лодька в эти речи не вникал и не думал, что здесь при чем-то национальности. Ему казалось, что эти разговоры — о тех, кто восхищается всяким там "американским образом жизни", хвалит капиталистов...
— Я так и понял, — покивал Лев Семенович. — Слышал, но не вникал... И, скорее всего, ничего не знаешь о великом артисте Михоэлсе?
Лодька виновато замотал головой.
— Лодик, мы с тобой сейчас беседуем откровенно, не так ли? И можем обещать друг другу, что разговор между нами, да?
— Да... — выдохнул Лодька.
— Вот и хорошо. Я почему так прямо с тобой говорю... Чем-то ты похож на моего Волчка... Так вот, о Михоэлсе. Это был великий еврейский артист и борец с фашизмом. Он в сорок девятом году погиб под машиной. Так сказали сперва, и похоронили с почестями... А вскоре объявили, что он был агент империализма. Теперь уже всем понятно, что его убили...
— Кто? Фашисты?
— Ох, Лодя... Твоего папу сослали тоже фашисты?
Лодька понял, что опять розовеет ушами. На сей раз от глупости. Повесил голову.
— Разумеется, Лодя, если кто-то узнает, что я говорил тебе такие вещи...
Лодька распрямился.
— Лев Семенович, я конечно, гад. Но не такой же...
— Лодик, перестань себя долбить... Ну, что ты, честное слово... И оставим про Михоэлса, есть более известные тебе люди. Ты наверно, не часто читаешь взрослые газеты, а то обратил бы внимание, как там измываются над Кассилем, Барто, Маршаком. Их-то ты наверняка знаешь...
— Конечно... А почему измываются?
— Все потому же. Поскольку... не Киселев, не Баркова, не Маршуткин... Просочилась, мол, в детскую литературу вражья сила... Но с ними еще ладно, живы-здоровы пока. А ты, наверно, слышал в детсадовские годы такие стихи: "Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят..."
— Конечно! Это поэт Квитко!
— А где он сейчас, Лев Квитко? Не знает никто. Взяли — и с концом...
Лодька больше ни о чем не спрашивал. Опять сидел согнувшись. Лев Семенович протянул ладонь, тряхнул его за плечо.
— Ладно, хватит о грустном. Давай про другое...
Лодька глянул осторожно:
— Про что?
— Боюсь, что и эта тема не из веселых. Но... меня берет за жабры любопытство. Можно?
— Да. Про что хотите...
— Я про дуэль. Дело суровое, но оно ведь в прошлом... Скажи, Лодя, страшно было стоять под наведенным пистолетом?
Лодька почему-то не удивился вопросу. Будто ждал чего-то такого. Подумал и постарался ответить честно:
— Наверно, да... Но идти признаваться... про порох... было страшнее.
— А если всерьез? — Видимо, Лев Семенович не поверил.
— Я... не знаю. Вроде бы и страшно, только... будто это не я. Будто смотрел на это со стороны. Тот, на кого смотрел, он как бы выключился. А мне самому... да, жутко, только я сам этого не понимал, пока... ну, пока не очнулся... Да, а еще нетерпение такое: скорей бы это кончилось...
Не говорить же про сырость! И так уже хватило позора...
И про молитву говорить не надо. Это совершенно его одного, Лодьки, дело. Хотя Лев Семенович и вспомнил про Старика. Наверно, он случайно...
Лев Семенович потер лоб, глянул почти что с завистью:
— Целая гамма чувств... А я в похожей ситуации, по правде говоря, вообще ничего не ощутил. Кроме этакой одеревенелости...
— Это когда? — неловко спросил Лодька. — На фронте?
— Да вот тогда! — Лев Семенович большим пальцем махнул в сторону немца с автоматом.
Однофамильцы— Я, Лодя, в тот раз тебе рассказал сокращенный...и не очень точный вариант событий. Вроде твоей версии с самолетиком, где половина правды, а половина... так... На самом деле не было солдат, которые скрутили немца. Я отпустил его...
Лодька хлопнул губами:
— П... почему?
— Так сразу не скажешь, почему... Пожалел, наверно... Не знаю... Он-то перед этим тоже пожалел меня. Или просто не захотел убивать. По крайней мере, не нажал на спуск...
— А дальше что? Он же был с автоматом!
— Был... Направил на меня и смотрит... вот как на фото... Тут-то и навалилась на меня эта одеревенелость. Деревянным пальцем надавил я кнопку... потом выпустил аппарат, деревянными руками дотянулся до фрицевского автомата, сорвал через шею ремень. А может, не сорвал, а просто снял — как-то замедленно все происходило... Немец этот, он... тоже, как неживой... Я сразу увидел, что в магазине полно патронов. Мог бы из меня сделать не решето, а просто месиво... Я наконец очухался, ствол — на него:
— Хендэ хох! — разумеется.
Он руки вскинул, а потом вдруг опустил, сунул в карманы. Улыбается криво так... ну, будто упрямый мальчишка, которого учитель поймал за курением: делайте, мол, что хотите... По правде говоря, и в самом деле почти мальчишка, посмотри. На вид лет двадцать, не больше... Так вот стоим и смотрим друг на друга. Крыша у землянки горит, трещит, а рядом никого — ни наших, ни немцев... Я говорю наконец:
