Виталий Бианки - Фомка-разбойник (cборник)
Чаёк! Едем на край света, на океан, к дикарям, – мало ли что может с нами случиться, может, Ленинград в последний раз видим, а он – чаёк!
Влезаю наверх. Постели стелим на средних полках. На верхних – для багажа – располагаемся пить чай.
Публика в вагоне все простая, непритязательная. Только под нами на нижней полке все вертится, устраивается лысенький гражданин с саквояжиком, с портпледом, с письменным прибором.
– Чистоплюйчик, – определяет Валентин.
Все ему, чистенькому, нехорошо, все шипит, всем замечания делает: и почему мусор в окно выбросили, а за дверями ящик имеется специальный, и зачем детей столько в вагоне, и двери закройте, за вами швейцары не приставлены!
И все к нам за сочувствием тянется, голову просовывает.
Пришлось случайно уронить ему на лысину небольшую буханку хлеба. Больше не лез.
* * *Званка.
Проводник прошел:
– Закройте окна.
Нашего Ленинграда электромамка – Волховстрой.
В первый раз его увидел. Хорош. И величав, и легок, и строг. Река, запруженная плотиной, широка и гладка, – так и тянет бежать на коньках по льду.
Теперь – спать. Ночью ведь не до того было: укладывались.
Самое ценное – ружья – под себя. Остальные вещи – авось ничего: не так важно.
* * *Просыпаюсь.
На часах – два.
Солнца нет, темноты нет, – ночи нет. Поезд летит, тасует версты, тасует часы. Едем ведь прямо навстречу времени: прямо на восток.
Впрочем, у нас свое, условное, железнодорожное время.
Поезд – минутная стрелка. Станции – цифры на циферблате.
Из Вологды посылаем телеграммы в Вятку, в Свердловск: едем, ждите.
И опять засыпаем.
* * *Город Буй.
Неподвижно стоят длинные товарные составы. На крышах красных теплушек хозяйственно расселись черные галки. Чумазые, с белыми глазами, они смахивают на кочегаров.
Валентин – неумытый, заспанный – хватает карандаши – и к окну.
Поезд трогается.
Валентин на ходу делает быстрые наброски карандашом. Это у нас называется: фотомомент.
Я заношу в дневник разные несущественные мелочи.
Вагон – коммунальная квартира на колесах. Пассажиры ругаются в очередях к уборным, перезнакомились все, чаи гоняют. Только мы с Валентином не слезаем со своих полок. Нам ничего не надо. Мы мечтаем.
Шутка ли: решили забраться за Полярный круг, туда, где Земля кончается, начинается ее омывающий океан, начинается холод межпланетных пространств.
И этот Конец Земли представляется нам как в детстве: мы свесили головы с края земного шара, всматриваемся вниз, а там ничего.
Страшно. И манит.
За окнами мелькают знакомые места: не раз ездили по Северной дороге. Свой, ближний, домашний Север: не грозный, давно освоенный человеком, совсем ручной.
За крутоярым Галичем дождичек начинается – сенокосный, ласковый. Всё краше кругом места. Мелькнул в лесу дикий голубь – вяхирь. Над полями рыженькие соколики-пустельги висят, трепещут, нисколько не боятся дождя. С луга брызнул выводок серых куропаток, пронесся шагов с сотню и упал в траву, – как горсть горошин рассыпали. И опять солнце – солнышко-колоколнышко. Места дичные начались. Не то, что у нас под Ленинградом: вороны да грачи, и даже носа не повернут к поезду – привыкли.
– Я бы тут пострелял, – говорю Валентину и выдумываю блестящие выстрелы по воображаемой дичи.
Вот поди ж ты: врет как настоящий охотник, а сам еще и десятка выстрелов из дробовика не сделал.
* * *Ночь. Небо в тучах. Дождь.
Станция Свеча, а темно.
Неясные люди с узелками поднимаются на подножки вагонов, нерешительно спрашивают:
– Яиц нада? Табаку нит? Папирос нит?
За осминку махорки – десяток яиц.
Табаком пассажиры не богаты.
* * *Поезд – минутная стрелка. Станции – цифры на циферблате.
* * *Котельнич.
В вагон вваливается бородатый дядя в лаптях, за плечами – целый дом в мешке. Лезет на верхнюю полку.
Через минуту сверху начинают сыпаться разные вещи: деревянная ложка, кусок ржаного хлеба, лукошко.
Внизу поднимается всклоченная голова, шипит грозно:
– Деревеншшина. Тебе дома на печке сидеть, не на машине ездить. Стащу вот за ноги и выкину в окошко.
Дядя наверху кротко сопит – и роняет на всклоченную голову лапоть.
– Ат, чертова борода! Враз видать, что с Котельнича. «В Котельниче три мельничи: ветрянича, водянича, паровича».
– Ан и врешь! – неожиданно загудело сверху. – В Котельниче четыре мельничи: ветрянича, водянича, паровича и электрича – и все вертятча!
– Ишь ты? – удивилась всклоченная голова. – Электрича, говоришь?
И перестала ругаться.
* * *В три часа – ночи, утра ли? – Вятка.
Врывается в вагон наш друг – художник. Штаны – воздушный шар, глаза как у сыча.
Бурные объятья.
Хватает наши вещи, выкидывает из вагона. Попробуй с ним поспорь!
Через весь город на сонном извозчике – трюх-трюх-трюх-трюх. Смешно после поезда.
В Вятке спешить некуда.
Светло, но спит город. Деревянные домишки прикрылись тополями. Собаки дремлют. Покой.
В одном только доме – большое кирпичное здание с широкими окнами – огни, стук, работа.
– Фабрика?
– Не. Мастерская учебных пособий.
А дальше – дряхлая деревянная старушка стоит в тенистом саду – театр.
Возница жалуется:
– Сколько раз принимался – никак сгореть не может. Обещают каменный.
Наконец и обиталище друга: на окраине покойный низенький домик, весь желтый. Собственной искусной рукой художника наведен простенький русский орнамент.
Рассказывает друг: красил ночами, чтоб не глазели соседи. Одолеют советами, делать-то ведь нечего им.
Чистый дворик с курами и кошкой, крошечный садик, густой, как дедова борода.
Флигелек, на нем палка, на палке – бодрый петушок из жести вертится туда и сюда.
– «Сама садик я садила, сама буду поливать!» – подмигивает Валентин.
Потом становится серьезным:
– Подзакусить бы? Целую ведь ночь не ели.
Вот желудок! Не желудок – трест точной механики.
Пьем чай со всякими домашними благами: тут и коржики, и пирожки, и грибки в сметане, и румяная клубничка.
Отправляемся к другому приятелю, тоже художнику.
Дом с белыми колоннами, дремучий сад. В деревянном флигельке за крепкими ставнями спит наш приятель. На двери – здоровенный замок.
Долго стучим в ставни. Наконец вылезает в окно.
Лобзания. И снова – никак не откажешься – пьем чай с многочисленными благами.
Назад возвращаемся, – на столе уже дымятся тяжелые пельмени.
– Извините уж: из баранины. Говядины не выдавали.
А к пельменям уксус черный и уксус белый – на вкус.
Мы едим весь день. Валентин – в прекрасном настроении. Я все высчитываю про себя, на сколько лет теперь мы от Ленинграда? Но расчет так и остается неоконченным: чудовищная лень охватывает мозг, и голову клонит сон.
Как очутились мы вечером в цирке? Пахнет мокрыми опилками, лошадьми, брезентом. Женщина-вентролог – чревовещательница – в гусарском костюме разговаривает с куклой-беспризорником.
Испытываю мучительное чувство: все хочется подтужить свой ремень, обдернуть курточку, а их нет, и за два дня в поезде отросла густая колкая борода.
Ночью опять трюх-трюх, трюх-трюх на вокзал. Не спеша благоухают цветы в садах. И сквозь дрёму вспоминается – рассказывали за чаем в доме с белыми колоннами – вспоминается строчка за строчкой надгробная надпись на одном из вятских кладбищ:
Здесь Яков Банников лежит,
Не вздумал дольше он пожить,
До тридцати шести лет дожил
И умер, здесь себя положил.
Прохожий, сделай праху честь.
В тебе коль здравый разум есть,
Ты будешь тем же награжден,
Коль смертью будешь побежден.
И уже утром, на рассвете, когда сели наконец в поезд, я еще раз взглянул на мирно дремлющую Вятку и простился с ней.
Проснулись, – а поезд отходит уж от станции Пермь. Опять поля, деревни.
На следующее утро – третьи сутки от Ленинграда, если не считать потраченного в Вятке дня, – Урал.
Пошли холмы, холмы, холмы. Частый четкий ельник. Сухопарые сосны. Станции со странными названьями: Билимбай, Хромпик, Хрустальная. Запахло заводами.
Свердловск.
Центр и мозг всей огромной – по эту и по ту сторону Каменного Пояса – Уральской области.
Глава вторая
Проснись, поэт, и суй свой пропуск.
Здесь не в обычае зевать.
Екатеринбург. – Свердловск, – Город темпов. – Комитет Севера. – Луна в Свердловске вятская. – Валентин грозится взорвать Ленинград. – Фотографы. – Сухой закон. – Разговор в почтамте. – Опять в вагоне. – Тюмень.
В городе – жилкризис. Все гостиницы до отказа набиты, а народ все прибывает и прибывает. Спешно строится новая гостиница в восемь этажей, уступами. Но уже известно: и ее не хватит.
