Сусанна Георгиевская - Серебряное слово ; Тарасик
Никогда начальник порта не даст «добро» и не примет транспорта, если барометр намекнет ему на морскую бурю. Он склонит голову перед штурмующим океаном.
…А вот и пригород.
Выскакивает из лужи гусь; осторожно вытягивает длинную шею; приоткрывши клюв, глядит на маму Тарасика. «Молоденькая! — так, наверно, думает гусь. — Поэтесса! Ай да стармех — на ходу подметки рвет!»
Гусь восхищен. Он бросается к луже. Как нефть из нефтяной скважины, взлетают кверху острым плотным фонтанчиком черные брызги слежавшейся придорожной грязи и окатывают (еще почти совершенно новые) мамины полуботинки.
— Идите, Соня, по тротуару. Я с краю, — предлагает стармех. — Дама — по правую, по правую сторону тротуара.
— Здесь нет тротуара!
— Кавалер с краю. Потому что, сами должны понимать… Грязь — это первое. А второе то, что вдруг машина не так развернется.
— Здесь нет машин.
— Сострили. С меня двадцать копеек. В Петропавловске есть «Москвичи». И тут неплохо, надо сказать, прирабатывает шофер, особенно если моряк из дальнего плавания. Между прочим, Малинина Ольга — слыхали, конечно? — она у меня всегда ходила по эту сторону тротуара.
— В Петропавловске?
— Нет. Допустим, в Америке… А случалось, в Швеции. В Дании. И на Филиппинах.
— Чего?
— А на Филиппинах, — пожимает плечами стармех.
— Я уж давно замечаю: вам всегда хочется хоть имя ее назвать.
— Память, Соня, — это вторая душа человека. А?.. Как вы думаете?
— Думаю то же самое, что и вы: «Разлука гасит страсти посредственные и превращает в пожары страсти большие».
— Страсти?.. Ух, ты! Оторвали! — Стармех смеется. — Шарфик давайте, Соня, затянем потуже, ветрено… Эх, молодежь, молодежь. Что вы смыслите в этом деле? Мы с капитаном Ольгой, может быть, щи хлебали из одного котла.
— И она их всегда хлебала по правую сторону тротуара!
— А уж это простая вежливость. Нет, серьезно… Закончите образование, Соня, выучитесь на писателя и беритесь за дело: создайте книгу о капитане Малининой Ольге. Первое то, что она достойна. Второе то, что теперь уже больше не будет на флоте женщины-капитана. И правильно… Слишком тяжкое это для женщины ремесло.
— А у нее были дети? — задумавшись, спросила мама Тарасика.
— То-то и есть, что какое там дети, Соня. Не до детей. Не разведешь, согласитесь сами, на судне детский сад. Но была у нее собака. Рыженькая такая. Коротконогая. Ее смыло за борт в проливе Франца-Иосифа.
— И Малинина… Расскажите, как она спасала собаку.
— Какой спасала! Не за борт же кинуться капитану? Вот то-то и дело, Соня. Может, она бы и кинулась, но неудобно. Все ж таки капитан. Капитан в ответе за экипаж — это первое. За свой транспорт — это второе… Заперлась в каюте — вот только и всего. Походила там, походила…
— Она плакала?
— Плакала? — Он удивился. — Нет, детка, она не плакала.
— Вы ее сильно уважали, должно быть. И любили! — ни с того ни с сего сказала мама Тарасика.
— А как же! — бодро ответил стармех. — Право, не знаю, конечно, из чего вы это выводите… Но кто не любит женщин, так тот дурак.
Моросил дождь. А уж давно бы пора выпасть первому снегу.
Дождь хлещет и размывает землю — холодный, тяжелый. С обеих сторон дощатого тротуара тянутся лужи — большие, как озера.
Дорога от пристани к городу похожа на размытую глинистую винтовую лестницу. Но если все-таки как следует постараться и вспомнить, что Петропавловск порт, что ты видишь его в первый раз (и, может, уж никогда не увидишь больше), и если подумать, что это земля (земля всегда долгожданная для мореплавателя), что это историческая реликвия (Петропавловск!), город больших открывателей Севера, город морских баталий; если задрать кверху голову и думать об этом, об этом (только об этом!) и не дразнить стармеха и не тратить времени попусту, тогда и отсюда можно все-таки разглядеть, что такое порт Петропавловск.
Он — древний, старинный. С обеих сторон его узких улочек — деревянные домики и домишки. Но тут и там между ветхих строеньиц, как среди молочных зубов, прорезаются коренные зубы — большие, новые, каменные здания. Город лежит, как во вмятине, среди высоких сопок. Они его опоясывают с трех сторон, а море — с четвертой.
И с четвертой стороны — оттуда, где море, все время дует ветер. Он треплет шарф на шее мамы Тарасика, хлещет ее по ногам и свистит ей в уши.
…Неужели же это автобусы?
Подпрыгивают, вьются и скачут маленькие издалека машины по древним улицам Петропавловска-на-Камчатке. По его булыжникам, по его дощатым мостовым.
Ай да лихие и удалые петропавловские автобусы!
— Да-а-авай прокачу, начальник! — восклицает кто-то сочным и грубым голосом над самым ухом мамы Тарасика.
— Ага! — говорит стармех. — А вы мне не верили, Соня. Вот вам налицо «Москвич».
— Мне вовсе не хочется, — бормочет мама Тарасика.
— Вам хочется, Соня, — уверяет ее стармех. — И, согласитесь, как же не прокатить?! Разве после этого я смогу глядеть в глаза Боголюбову?
Шофер и стармех подхватывают ее под локти. Ее впихивают в машину.
— Я ничего не увижу!.. Тут маленькие окошки! — говорит мама.
— Пошел! — приказывает шофер машине так грозно и коротко, как будто бы она конь.
Стармех и мама Тарасика ударяются головами о вздрагивающую покрышку ветхого, разбитого на петропавловских трассах, многострадального «Москвича».
— Э-эй! — говорит шофер.
И «Москвич», не теряя времени и не давая маме Тарасика открыть дверцу и выскочить на дощатую мостовую, рвется вперед: набирает скорость.
…Памятник и еще один. Памятник и еще один… Тяжело, должно быть, досталась людям эта земля, отвоеванная у моря и ветров.
Исхлестанные дождями, стоят вокруг памятников скамейки. Колючий ветер рвется в открытые окошки мчащегося «Москвича». Он свистит и поет. Удивительно хорошо поет петропавловский ветер: десятком слаженных, тоненьких голосов.
— Школа? — подпрыгивая на сиденье, спрашивает стармеха мама Тарасика.
— Ага! — подпрыгивая на сиденье, отвечает стармех. — Музыкальная… Образцовая! А вот памятник Берингу! Шофер, будь ласков, осаживай! Товарищу журналисту необходимо ознакомиться с достопримечательностью города.
Протянув вперед руку в кожаной перчатке, подбитой верблюжьей шерстью, отставив ногу в забрызганном грязью английском башмаке, стармех набирает побольше воздуха в легкие.
— Итак, памятник Берингу… Экспедиция нашла в вечных мерзлотах…
Он говорит интересно, умно и долго, обнаруживая широкие знания и точную память.
Но она не слушает. Ей почему-то так весело, так легко.
— …В те времена, я должен отметить, Соня, моряки ходили только под парусами…
Увлекшись и несколько стыдясь самого себя, он горячо и влюбленно рассказывает о Беринге.
Стармех блестящ и, как всегда, шутлив и прост. Каждое его слово стало бы для нее находкой, если бы ею не завладел непонятный бес. Она была в море так долго! И теперь ей хочется двигаться, хохотать, радоваться…
— …Первоклассные моряки… — думая только о знаменитом Беринге, продолжает стармех, — а ведь надо и то принять во внимание, что в те времена никто и не слыхивал о моторах.
— Какая серость с их стороны! — перебивает стармеха мама Тарасика. — А можно мне покататься немножко на этой цепочке, товарищ стармех?
— Бросьте дурачиться. Вы не маленькая… вот музей. Справа, справа — около тира, Соня… пушное богатство Камчатки…
Но мама Тарасика вдруг замирает с широко раскрытым ртом.
У автобуса, на другой стороне улицы, стоит чукча, одетый в меховые узкие брюки, расшитые красным бисером. На голове у него остроконечная шапка.
Он стоит задумчивый, под тонким косым дождем. Студент, в руке портфель.
— Чукча?
— Коряк, — обрадовавшись, поправляет стармех.
И нос его, утиный, широкий нос, так счастливо ползет вверх, придавая лицу, тяжелому и усталому, детское, летящее выражение. Он ей дарит его! Он дарит ей Петропавловск. Автобус и горы… Заклинаньем (чтобы доставить ей удовольствие) он вызвал коряка на улицу. Принял в вуз. Одел в меховые брюки. Поставил у автобусной остановки.
И все это он дарит ей: дожди и лужи, памятник и цепочки около памятников.
Юноша небрежно вскакивает на подножку автобуса.
Автобус трогает: едет вверх, как фуникулер, в чуть колеблющуюся от дождя пустоту узких переулков и улочек.
— Становитесь, Соня, вот тут… Да нет же! У памятника… Наденьте мою фуражку. Я щелкну. Вернетесь домой и расскажете: «Было, было, мамаша, такое дело. Гуляла я как-то раз с морячком в порту и вот тебе фотография: доказательство…» А может, поднимемся, Соня, на сопку? На Сопку любви? Оттуда как на ладони виден весь Петропавловск.
— Чего? — строго говорит мама.
