Михаил Штительман - Повесть о детстве
Мысли Семы обрываются приходом деда и бабушки. Дедушка поправляет черный галстук, поднимает полы пиджака и, чуть-чуть подтянув брюки, садится к столу. У него торжественный, строгий вид. Он смотрит на бабушку, потом на Сему и, пригладив усы, подзывает внука к себе:
— Сядь здесь!
Сема послушно садится.
— Посмотри на меня!
Сема поднимает голову и смотрит на деда.
— Ты мой внук и сын своего отца. И я знаю тебя за честного мальчика.
Сема молчит, и дедушка, гордо восседая на стуле, продолжает:
— Я у тебя не стану много спрашивать. Я не спрашиваю, какой пакет и почему именно ты? Мне это не нужно. Я тебе только задаю один вопрос, и ты мне отвечай. Если мы тебе не позволим, что ты сделаешь, Сема?
— Я поеду.
— Всё! — Дедушка машет рукой, встает, и сразу куда-то исчезает его торжественный вид. Он подходит к бабушке и, склонившись, шепчет ей на ухо: — А что я тебе говорил? Когда он только поставил ногу на порог, я уже видел, что у него делается. Я уж видел…
— Мне от этого не легче, что ты видел!.. — кричит бабушка. — Тебя хоть посадят в поезд? — спрашивает она у Семы.
Сема радостно кивает головой.
— Надо, чтоб тебя положили на верхнюю полку, — вздыхая, говорит бабушка. — И чтоб ты не толкался среди людей. А то бог знает чего наберешь!
— Я не буду толкаться, — охотно соглашается Сема.
Но бабушка не слышит его.
— И, если будет открыто окно, не высовывай голову. И, когда будет остановка, не выскакивай первым. И папе скажи, — тихо добавляет бабушка, — что я этого не хотела.
Сема становится позади дедушки и ласково гладит его по лысине. Бабушка смотрит на обоих и говорит с досадой:
— Теперь можете целоваться! Конечно, что вам? Что вам? Я должна ходить одна со своим горем!..
* * *Рано утром на берегу Чернушки встретился Сема с Шерой. На плечи он взвалил котомку, в длинных, широких рукавах шинели терялись руки, старый, немного большой картуз лез на глаза. Под рубашкой, прижавшись к груди, лежал уже потеплевший пакет комиссара.
— Сядем здесь, — тихо сказала Шера, и они опустились на землю. — Так ты едешь?
— Еду.
— Ты рад?
— Очень! — воскликнул Сема и обнял ее за плечо. — Ты же понимаешь, Шера. Я один еду! Один!
— Я ничего не понимаю, — повторила Шера и заплакала. Всхлипывая, кусая нижнюю губу, отбрасывая падающие на лоб волосы, она смотрела на Сему долгим, внимательным и печальным взглядом. — Раньше я просыпалась и знала, что я увижу Сему. Ты не смейся! — испуганно сказала она. — А теперь что? Я так привыкла, Сема… — Шера опять заплакала. Плечи ее вздрагивали.
Сема растерянно смотрел на нее и не знал, что делать, что сказать. Он гладил робкими, непривычными руками ее голову и плечи и потом, нагнувшись, поцеловал ее черные, вкусно пахнущие волосы.
— Ты добрая, Шера, — смущенно сказал он. — Волосы у тебя мягкие. Вот посмотри сама.
Он расплел снизу тяжелую косу и перебросил ее через голову Шеры. Волосы рассыпались и закрыли лицо.
— Я тебя не вижу теперь! — засмеялся он.
Но Шера каким-то особенным движением, какое бывает у женщин, моющих голову, разделила надвое сбежавшие вниз волосы, и Сема увидел покрасневшие от слез глаза, большие и тихие, как озера.
— Ты уже не плачешь? — спросил он.
— Нет, Сема.
Она быстро причесалась, ловко вскидывая руки. Черные шпилечки лежали у нее на коленях, на юбке, она брала две сразу, одну зажимала в зубах, другой закалывала волосы.
— Вот я и готова. Видишь, какая прическа?
— Нет, лучше с косой, — нерешительно сказал Сема.
Шера засмеялась и, вдруг вспомнив что-то, оглянулась вокруг себя. Рядом с ней лежал маленький узелок.
— Это, Сема, тебе! — Она развязала платочек и протянула Семе две тряпочки.
— Что это? — удивился он.
— Это фланелька. Заверни ноги. Сними ботинки и заверни ноги. Будет тепло. Сделай это сейчас. Я отвернусь.
Сема покорно снял ботинки и обтянул ноги фланелевыми тряпочками.
— Тепло? — улыбаясь, спросила Шера.
— Тепло, только тесно.
— Ничего! — успокоила его Шера. — Теперь возьми это и надень на шею. — Она положила ему в руки мешочек на шнурке. — На шею, на шею!
— А что в нем? — недоумевая, спросил Сема.
— Это нафталин, Сема. Доктор сказал: против тифа.
Опять губы ее задрожали и слезы подошли к глазам. Сема протянул Шере обе руки, и они поднялись.
— Пора, — тихо сказал Сема. — И не надо этого. Не на год!
С горки вниз, к берегу, бежал Пейся. Он остановился возле них, запыхавшийся и побледневший.
— Бежал, — тяжело дыша, сказал он, — боялся опоздать… — Он молча посмотрел на Шеру и улыбнулся: — А ты уже здесь… Слушайте, Сема, — заговорил он вдруг торжественно, — если вам понадобится шафер со стороны жениха, так я готов!
Шера засмеялась и, пригладив волосы, завязала косынку.
— Да, — уже отдохнул, — с азартом продолжал Пейся, — я готов подвести вас к венцу. У меня была такая история…
— У тебя всё истории! — улыбнулся Сема.
— Я был бы рад, чтоб эти истории не разлюбили меня, — вздохнув, ответил Пейся, — чтоб не успевала появиться одна, как уже другая толкала ее в спину.
— Закрой шею, Сема, — тихо сказала Шера.
— Да, мне пора, — повторил Сема и поправил котомку на спине.
— Одну минутку! — Пейся взял Сему под руку и отвел его в сторону. — Я тебе принес железу. — Он протянул удивленному Семе тяжелый кусок ржавого железа. — Пусть будет в кармане! Если что — ударяешь между глаз. Мне отец говорил, как убивают быков. Раз — и готово!
Сема спрятал «железу» в карман, посмотрел на разгоряченного Пейсю и впервые за долгие годы дружбы притянул его к себе и обнял:
— Будь здоров, Пейся!
— Будь здоров, Сема, — тихо ответил Пейся и опустил глаза. — Иди прощайся с ней! Я ничего не вижу…
…Через час проснулись в домах люди. С шумом отворялись ставни, падали, сбивая со стен штукатурку, тяжелые прогоны — новый день пришел в местечко. Сема был уже далеко. На высокой арбе трясся курьер комиссара. Он лежал, подложив котомку под голову, и смотрел на далекое серое небо. Медленно плыли за ним стаи густых темных туч — одни они, поднявшись с рассветом, провожали на станцию Сему.
В ПУТЬ!..Спрыгнув с арбы, Сема побежал на станцию. Жажда деятельности охватила его; чувство полной свободы, впервые пришедшее к нему, жгло и радовало. Бабушка, дом, Шера — все это осталось позади, и об этом не хотел и не мог думать Сема. Сейчас было одно — ехать! Он чувствовал себя бывалым человеком. Здесь уж никто не смотрел на Сему, никто не беспокоился о нем и никто не заметил прихода нового пассажира. Как и сотни других людей, суетящихся, ищущих кипяток, кого-то зовущих пронзительным свистом, он бестолково бегал по маленькому перрону, перескакивая через тела спящих и больных, расталкивал локтями себе дорогу и вместе с каким-то удалым парнем в черных, как у Полянки, клешах неистово кричал:
— Где эшалон? На какую путь эшалон?
Спрашивать было не у кого. В воздухе стоял тяжелый запах болезней, людского пота, голода и войны. Люди в измятых, залежанных шинелях, в кожанках, с винтовками, прыгающими за плечами, продавив узенькую дверь, вывалились на станцию. Какая-то женщина тут же, на земле, кормила грудью ребенка и смотрела на толпу спокойными, уже привыкшими ко всему глазами. Люди толкали злыми ногами ее узлы, перепрыгивали через нее, ругались, а она все сидела с ребенком на руках — одна тихая, одна неторопливая, а может быть, забытая или уставшая от сумасшедшего бега.
Сема тоже побежал. На него падали люди. Его сжали со всех сторон, и он закричал, потому что было и больно, и страшно, и, главное, непонятно, что к чему и зачем. Но крик его никто не услышал, ни одну живую душу не встревожил Семин голос — все неслись, и Сема несся со всеми. Он свалился с перрона и побежал, спотыкаясь, перескакивая через рельсы с пути на путь. Какой-то сбивающий с ног рев раздался рядом: навстречу несся паровоз, пыхтящий, фыркающий, обдающий жаром и искрами. Толпа метнулась вправо, и Сема вместе с ней; он уже не жил самостоятельно, не имел своих особых желаний. Он был в толпе, несмеющий, беспомощный, отдавшийся ей. Кто-то подтолкнул Сему пинком ноги, и он повторил это движение, толкнув бежавшего впереди, — человек лежал на человеке, нельзя было поднять руки, нельзя было сделать что-то для себя. Котомка давила и жгла спину. Не было ни мыслей, ни желаний, — казалось, эти минуты Сема не жил, а только двигался.
Уже упали густые сумерки, замелькали унылые, сносимые ветром огоньки на путях…
Огромный солдат в коротенькой шипели, с трудом повернув голову, плечом откинул от себя Сему и выругался: «Чего ты повис на мне, дура!» И Сема, шатаясь и уже не надеясь ни на что, покатился дальше. Какой-то безнадежный и не кончающийся испуг, который бывает только на железной дороге в такие минуты, сжал Сему. Он уже ничего не хотел — ни пакета, ни поручений, лишь бы оставили, бросили его, и он бы стал счастливым, как та неторопливая женщина.
