Марк Твен - Похождения Тома Соуэра
И вотъ, въ эту минуту, когда всякая надежда уже пропала, Томъ Соуеръ выступилъ впередъ съ девятью желтыми билетиками, девятью красными, десятью синими и потребовалъ Библію! Это былъ громовой ударъ среди яснаго неба. Уальтерсъ не ожидалъ бы такого требованія отъ подобнаго лица въ теченіе десяти лѣтъ! Но дѣлать было нечего: предъявлялись подлинные билетики, отвѣчавшіе за себя. Томъ былъ поэтому приведенъ туда, гдѣ сидѣли судья и другіе избранники, и великая вѣсть была возвѣщена изъ этого главнаго штаба. Это было самою ошеломляющею новостью за послѣдніе десять дней и произведенное ею впечатлѣніе было такъ сильно, что оно вознесло новаго героя на одну высоту съ представителемъ правосудія, и школѣ пришлось созерцать два чуда, вмѣсто одного. Всѣ мальчики терзались завистью, причемъ испытывали наибольшую горечь тѣ, которые поняли слишкомъ поздно, что сами способствовали этой ненавистной побѣдѣ, продавъ тому свои билетики за тѣ сокровища, которыя онъ набралъ, торгуя позволеніями на окраску забора. Они презирали самихъ себя, какъ простаковъ, поддавшихся низкому обману, ковамъ змѣи подколодной!
Премія была выдана Тому со всею торжественностью, которую суперинтендентъ могъ только измыслить въ данныхъ обстоятельствахъ, но въ ней была нѣкоторая натянутость, потому что бѣдняга чувствовалъ инстинктивно, что тутъ было что-то неладно, какая-то тайна, которая, быть можетъ, и не вынесла бы свѣта. Было просто немыслимо предположить, чтобы этотъ мальчикъ могъ собрать двѣ тысячи сноповъ библейской мудрости въ свою житницу… ему не управиться бы и съ одною дюжиной, это было внѣ сомнѣнія. Эми Лауренсъ радовалась и гордилась, и старалась, чтобы Томъ замѣтилъ это у нея на лицѣ; но онъ не смотрѣлъ на нее. Она изумлялась, потомъ смутилась… въ душу ей закралось легкое подозрѣніе; оно изгладилось… появилось снова… Она стала наблюдать… одинъ мимолетный взглядъ открылъ ей многое… и тогда сердце у нея надорвалось, она почувствовала ревность, злобу, слезы выступили у нея, она возненавидѣла всѣхъ, и Тома въ особенноcти, какъ ей казалось.
Томъ былъ представленъ судьѣ, но языкъ прилипъ у него къ гортани, дыханіе захватило, сердце замирало… частью по причинѣ подавляющаго величія этого человѣка, главнымъ же образомъ потому, что это былъ «ея» отецъ. Онъ былъ готовъ упасть ницъ передъ нимъ и поклоняться ему, какъ божеству, будь только это незамѣтно. А судья положилъ ему руку на голову, назвалъ его славнымъ мальчуганомъ и спросилъ какъ его зовутъ? Онъ запнулся, подавился и выговорилъ насилу:
— Томъ.
— О, нѣтъ, не Томъ… какъ надо?..
— Томасъ.
— Вотъ, это такъ. Но къ этому еще что-нибудь, думаю я? Оно хорошо, но есть же у тебя еще названіе и ты скажешь его мнѣ, не такъ-ли?
— Скажи свою фамилію, Томасъ, и говори этому джентльмену «сэръ», — сказалъ Уальтерсъ. — Не забывай приличія.
— Томасъ Соуеръ… сэръ.
— Вотъ оно! Ты хорошій мальчикъ. Прекрасный мальчикъ. Настоящій молодчина. Двѣ тысячи стиховъ, это не шутка; это даже очень, очень много. Но тебѣ никогда не придется раскаяваться въ томъ, что ты трудился ихъ заучивать, потому что знаніе дороже всего на свѣтѣ; только оно создаетъ великихъ людей и добрыхъ людей, и ты самъ будешь когда-нибудь великимъ и добрымъ человѣкомъ, Томасъ, и тогда ты оглянешься на прошлое и скажешь: «Я обязанъ всѣмъ этимъ моей дорогой воскресной школѣ въ моемъ дѣтствѣ; моимъ любезнымъ наставникамъ, которые пріохотѣли меня къ ученью; моему доброму суперинтенденту, ободрявшему меня и надзиравшему за мной, и подарившему мнѣ прекрасную Библію, роскошную и изящную Библію въ мое полное употребленіе и мою личную собственность. Да, я обязанъ всѣмъ данному мнѣ правильному направленію! Вотъ, что ты скажешь, Томасъ, и ты не промѣняешь этихъ двухъ тысячъ стиховъ ни на какія деньги… нѣтъ, никакъ не захочешь!.. — Ну, а теперь ты не откажешься разсказать мнѣ и этой леди что-нибудь изъ того, чему ты учился?… — Я знаю, что не откажешься… потому что мы радуемся на маленькихъ мальчиковъ, которые хорошо учатся. Такъ, вотъ: ты знаешь, разумѣется, имена всѣхъ двѣнадцати апостоловъ. Можешь ты мнѣ назвать двухъ, избранныхъ первыми?
Томъ тормошилъ себѣ пуговицу и стоялъ насупясь. Онъ краснѣлъ и уставился въ полъ. Сердце м-ра Уальтерса дрогнуло; онъ думалъ:- Этотъ мальчикъ не способенъ отвѣтить на малѣйшій вопросъ. Что это судьѣ вздумалось экзаменовать его?.. — Онъ сознавалъ, однако, что ему надобно что-нибудь сказать, и проговорилъ:
— Отвѣчай же джентльмену, Томасъ… Не бойся.
Томъ продолжалъ только горѣть.
— Ну, я знаю, что онъ отвѣтитъ мнѣ, - сказала леди.
— Первыхъ двухъ учениковъ звали…
— Давидъ и Голіафъ!
Опустимъ завѣсу милосердія на остальную часть сцены.
ГЛАВА V
Около половины одиннадцатаго, надтреснутый церковный колоколъ сталъ звонить, и народъ началъ собираться на утреннюю проповѣдь. Дѣти, посѣщавшія воскресную школу, разошлись по церкви, размѣщаясь съ своими родителями, чтобы быть подъ ихъ надзоромъ. Пришла тетя Полли, и Томъ, Сидъ и Мэри сѣли съ ней. Томъ былъ посаженъ у прохода съ цѣлью удалить его, по возможности, отъ окна и обаятельныхъ внѣшнихъ сценъ лѣтней поры. Толпа наполняла проходы; были тутъ: престарѣлый, обѣднѣвшій почтмейстеръ, видавшій когда-то лучшіе дни; мэръ съ женою, — потому что въ мѣстечкѣ былъ заведенъ и мэръ вмѣстѣ съ другими ненужностями; мировой судья; вдова Дугласъ, красивая, ловкая сорокалѣтняя женщина, добрѣйшая, щедрая душа и съ хорошимъ состояніемъ; ея домъ на холмѣ былъ единственнымъ палаццо въ мѣстечкѣ, притомъ самымъ гостепріимнымъ и самымъ роскошнымъ въ отношеніи празднествъ во всемъ Питерсборгѣ; согбенный и почтенный маіоръ и мистриссъ Уардъ; нотаріусъ Риверсонъ, — новая достопримѣчательность изъ сосѣдства, наконецъ, мѣстная красавица въ сопровожденіи стаи облеченныхъ въ батистъ и обвѣшанныхъ ленточками юныхъ покорительницъ сердецъ; вслѣдъ за ними вошли цѣлымъ отрядомъ всѣ мѣстные молодые клерки, пока стоявшіе въ притворѣ, посасывая набалдашники у своихъ тросточекъ и образуя окружную стѣну изъ припомаженныхъ и осклабляющихся вздыхателей, до тѣхъ поръ пока не прошла передъ ними сквозь строй послѣдняя дѣвушка, Подъ самый конецъ явился образцовый подростокъ, Вилли Іофферсонъ, который ухаживалъ всегда такъ за своею матерью, какъ будто она была изъ стекла. Онъ всегда провожалъ свою мать въ церковь и всѣ матери семействъ любили его. Зато всѣ мальчики терпѣть его не могли, онъ былъ слишкомъ хорошъ и притомъ ихъ «попрекали имъ» до крайности. Изъ каждаго кармана у него торчалъ бѣлый носовой платокъ, «случайно», какъ это бывало съ нимъ всегда по воскресеньямъ. У Тома не бывало платковъ и онъ считалъ «хлыщомъ» всякаго мальчика, имѣющаго ихъ. Такъ какъ вся конгрегація была на лицо, то колоколъ прозвонилъ еще разъ, чтобы оповѣстить запоздалыхъ и разбредшихся по сторонамъ, потомъ въ храмѣ водворилась торжественная тишина, нарушаемая лишь шептаньемъ и хихиканьемъ на хорахъ и въ галлереѣ. На хорахъ происходило всегда шептанье и хихиканье во время службы. Были гдѣ-то благовоспитанные хоры, но гдѣ именно, я позабылъ уже это теперь. Давно это было и я лишь смутно вспоминаю тутъ кое-что, но только кажется мнѣ, что было то въ чужой сторонѣ.
Пасторъ назвалъ гимнъ и прочелъ его съ возгласомъ, съ особой манерой, весьма нравившейся въ этихъ мѣстностяхъ. Онъ начиналъ съ средняго діапазона, все возвышая голосъ до извѣстной точки, дѣлалъ сильную фермату на послѣднемъ словѣ и потомъ вдругъ ниспадалъ, точно прыгнувъ съ трамплина:
«Могу-ль на небо вознестись, покоясь межъ цвѣтами,
Когда другимъ дается то кровавыми борьбами?»
Онъ считался великолѣпнымъ чтецомъ. На церковныхъ «вечерахъ» его всегда просили почитать стихи, и когда онъ кончалъ, дамы поднимали руки и потомъ безпомощно опускали ихъ себѣ на грудь, закатывали глаза и трясли головой, какъ бы желая тѣмъ сказать: «Словами не выразишь; это слишкомъ хорошо, слишкомъ хорошо для нашей смертной земли».
Послѣ того, какъ гимнъ былъ пропѣтъ, достопочтенный м-ръ Спрэгъ обратился въ страницу объявленій и прочелъ рядъ извѣщеній объ имѣющихъ быть митингахъ, собраніяхъ обществъ и о прочемъ, читалъ долго, такъ что отъ перечня этого должны были раздаться, казалось, самыя стѣны. Этотъ нелѣпый обычай существуетъ и до сихъ поръ въ Америкѣ, даже въ городахъ, несмотря на крайнее распространеніе газетъ въ наше время. Но весьма часто, чѣмъ менѣе оправдывается какой-нибудь старинный обычай, тѣмъ труднѣе искореняется онъ.
Вслѣдъ затѣмъ пасторъ сталъ читать молитву. Хорошая была молитва, великодушная и исполненная подробностей: онъ просилъ милости на эту церковь и ея малыхъ дѣтей, молился за прочія церкви въ поселкѣ, за самый поселокъ, за область, за государство, за служащихъ въ государствѣ, за Соединенные Штаты, за церкви въ Соединенныхъ Штатахъ, за конгрессъ, за президента, за правительственныхъ лицъ, за бѣдныхъ моряковъ, подвергающихся бурямъ на морѣ, за милліоны угнетаемыхъ пятою европейскихъ государствъ и деспотизмомъ Востока, за тѣхъ, которымъ дается свѣтъ и благая вѣсть, но у которыхъ очи не видятъ и уши не слышатъ, за язычниковъ на отдаленныхъ морскихъ островахъ; въ заключеніе онъ вознесъ молитву о томъ, чтобы слова, которыя онъ готовился еще произнести, были бы осѣнены благодатью и пали бы сѣменами на плодородную почву, принеся со временемъ добрую жатву. Аминь!
