Наталия Лойко - Дом имени Карла и Розы
— Вы не обиделись, что я вас не в комнаты?
В сравнении с общежитием Торфостроя теплая, чистая кухня Алмазовых была царским дворцом. Андрей только плечами пожал.
— К чему мне комнаты?
— Понимаете… У Василия Мироныча гостья.
Судя по тому, что на будничное платье Алмазовой была накинута дорогая кружевная шаль, гостья была важная. Но хозяйка к ней не торопилась, только приглядывала, чтобы не выкипел самовар. Она подробно расспросила про то, как болела «бедная Ольга», каковы первые признаки сыпняка. Андрей обратился к ней без обиняков:
— Анна Ивановна, сможет Ася пока побыть у вас? Не пока, а довольно долго…
Красивые глаза хозяйки стали жалкими.
— Обязательно у нас. Разве я дам ребенку пропасть?
Асин отец еще в юности прозвал свою старшую сестру Лапшой. Когда сестра вышла замуж, прозвище это закрепилось за ней: она ни в чем не перечила мужу. От ее доброты окружающим было мало толку.
— Поговорю с Василием Миронычем.
— Придется упрашивать? — угрюмо спросил Андрей, и рука его, потянувшаяся было за хлебом, упала на колени.
— Обиделся он. Нехорошо тогда Асенька… Устроила нам переполох на ночь.
— Обеспокоился, что девочка ночью бежала одна? — Тете Анюте стало не по себе от взгляда таких же, как у Аси, черных, пытливых глаз. — Такое было волнение, что после и справиться никого не прислали? Не заблудилась ли племянница? Не замерзла ли?
— Я-то хотела, да он из принципа… — Лапша затеребила край кружевной шали. — Не говорила вам Асенька, на что обиделась? Может, услышала что?
Андрей промолчал. Тетка Аси доверительно шепнула:
— Сегодня он сговорчивый. Вот проводит гостью… Сама пожаловала… За советом…
— Вот кто у него!
Андрей усмехнулся. Должно же было так случиться, что именно сегодня дом Алмазовых посетила Казаченкова, одна из наследниц Фомы Казаченкова.
Прославленный родоначальник фирмы приобрел известность не только как удачливый московский коммерсант, но и как покровитель искусств. Умер он в конце прошлого века; по его завещанию наследники выстроили в Москве так называемую Казаченковскую больницу. Румянцевскому музею отошла Казаченковская картинная галерея. Андрею довелось слышать, что наследники могущественного Фомы — его дети и внуки — неуклонно следовали семейным традициям. Толково ведя текстильное предприятие, они оставались покровителями искусств, с должной широтой пеклись о неимущем люде. Добрая слава фамилии помогла им более или менее благополучно пережить последний, грозный год.
Известно было, что Казаченковы издавна ценили житейский ум, жизненную хватку Алмазова, который много лет заведовал лабораторией на их предприятии. Не удивительно, что до сих пор бывшие хозяева Василия Мироныча обращались к нему за советом.
По пути сюда Андрей мучился, сомневался, вправе ли он принять помощь у того, кого в спорах с сестрой сам называл прислужником буржуазии, вправе ли отдать девочку в такой дом. Но это было единственной возможностью устроить Асю. Лучше не ломать голову, не сбивать себя с толку перед отъездом.
Привалившись к теплой плите, чистой, как гладильная доска, Андрей дремал, ожидая ухода Казаченковой. Та не спешила. Андрей не без яду подумал о том, что, видно, потомкам Фомы даже с помощью опытного советчика не легко найти безопасный способ существования при новой власти.
Хозяйка отнесла в комнаты поднос с чаем, со сластями, припасенными к особому случаю. Вернувшись, сокрушенно оглядела дремлющего Андрея: ведь был недурен. А сейчас? Сквозь черную, давно ожидавшую бритвы щетину видны ввалившиеся щеки, губы растрескались, руки совсем мужицкие.
Едва она успела посочувствовать современной молодежи, на долю которой выпало столько испытаний, как увидела на измученном лице Андрея странно-счастливую улыбку. Это изумило и обидело ее. Лапша не могла проникнуть в путающиеся мысли задремавшего гостя, не могла знать, что мысли эти кружатся не только вокруг печальных семейных событий.
Даже в полусне Андрея не оставляло то состояние тревожного счастья, что в последний год стало у него постоянным и давало столько сил, что ни голод, ни продуваемый всеми ветрами барак на Торфострое, ни маячившие впереди треволнения, опасности фронта не были ему страшны. Торфостроевец, строитель электростанции на торфу, он ощущал себя и строителем нового мира, частицей революционной власти. Эту власть он пойдет отстаивать, утверждать оружием.
Надо лишь устроить жизнь осиротевшей девочки. Ради этого, сжав зубы, он пошел на поклон к Алмазову, ради этого терпеливо сидел на кухне, ждал трудного разговора. То и дело пробуждаясь, как пассажир поезда, тормозящего на полустанке, он вновь и вновь брал с себя слово: не сорваться, быть дипломатом.
Андрей в роли дипломата
Наконец в коридоре послышались шаги, раздался голос Василия Мироныча:
— Анюта, провожай гостью!
Едва жена Василия Мироныча оправила на себе шаль, готовясь выйти на зов мужа, как на пороге кухни показалась Казаченкова. Андрей, приняв независимый вид, стал разглядывать потолок.
— Не беспокойтесь, милая Анна Ивановна, попрощаемся здесь, — сказала вошедшая.
Андрей не выдержал, покосился на нее: хотелось видеть, как выглядит сама. Его почему-то рассердило, что она (собственница, буржуйка!) обладала столь мелодичным, богатым интонациями голосом.
— Да не беспокойтесь же… — звенел этот голос. — Вы, я вижу, заняты.
Казаченкова посмотрела в сторону Андрея и, хотя явно приняла его за мастерового, вызванного по хозяйственной надобности, мило, без всякой важности кивнула и ему.
Она так и держалась — просто и мило. Андрей вынужден был отдать ей должное: по типу она никак не принадлежала к тем представительницам буржуазии, что служат натурой для сатирических рисунков, как, например, госпожа Спрыгина — владелица черноболотской лесопилки. Худощавая, стройная, одетая во все черное, что выгодно оттеняло ее раннюю седину, Казаченкова скорее была похожа на начальницу гимназии или даже на игуменью.
— Счастливица вы, Анна Ивановна, — с чувством сказала Казаченкова. — Муж ваш — редкая умница. Золотая голова.
Тот, кого она нахваливала, предпочел остаться в дверях. Он не без любопытства поглядел оттуда на родственничка, обросшего, в грубой фуфайке, который, выйдя из отроческого возраста, перестал оказывать честь его дому своими посещениями.
Василий Мироныч, маленький человечек с большой головой, держался так величественно, что казалось, раз навсегда решил не замечать своего крошечного роста. А жена его, видная, до сих пор еще красивая женщина, в его присутствии приходила в такое замешательство, что на каждом шагу совершала неловкости. Она и сейчас, к неудовольствию мужа, представив гостье Андрея, стала перечислять беды своей родни.
— Анюта, — вежливо, но твердо остановил ее Алмазов. — Валентина Кондратьевна спешит.
— Бог с вами, Василий Мироныч, — отозвалась Казаченкова. — Ведь горе в семье… Столько горя кругом, столько сирот! — Она укоризненно взглянула на бывшего заведующего лабораторией, своего постоянного советчика, не без участия которого летом удалось схлопотать охранную грамоту на усадьбу «Фомичево», названную так в честь знаменитого Фомы. — И тут горе и в деревнях. Там ведь тоже, кроме всего, сыпняк…
Андрей узнал, что Казаченкова лишь вчера вернулась из своей усадьбы, и понял, откуда на широком кухонном подоконнике еще не распакованные деревенские гостинцы — ящичек антоновки и гусь с двумя торчащими из кулька красными лапками.
В мелодичном голосе Казаченковой Андрей уловил искреннее участие:
— Ужасно, что количество сирот продолжает расти… В приюты очередь. Я слыхала, по одной Москве дожидаются места около двух тысяч детей! — Гостья повернулась к Андрею: — Глубоко сочувствую вашему горю. Хотелось бы что-нибудь сделать для вашей сиротки…
Последние слова Андрей предпочел пропустить мимо ушей. Он не подозревал, что наступит время, когда сердобольная Лапша напомнит Казаченковой о высказанном желании. Следующая фраза куда больше заинтересовала Андрея. Она была адресована Алмазову:
— Девочка, как я понимаю, переходит под ваше крылышко?
Василий Мироныч вынужден был ответить:
— Разумеется… Куда же еще?
Когда Андрея пригласили в парадные апартаменты, он еще раз поклялся себе ни за что не сбиться с учтивого тона.
Убранство комнат свидетельствовало о том, что Алмазовы разделяли со своими бывшими хозяевами пристрастие к искусству. Среди других холстов, заключенных в изящные рамы, был портрет молодой Анны Ивановны; она задумчиво опиралась на столик красного дерева, и ее воздушные рукава отражались в полированной столешнице, что удивительно ловко передал художник.
Остановившись перед пейзажем, изображавшим озеро, в котором разросшаяся ива купала свои ветви, Андрей ощутил холодок восторга и не сумел это скрыть. И тут он невольно оказался дипломатом: ничто так не действовало на Василия Мироныча, как признание его художественного вкуса. Если бы не разительная разница в росте, он бы, того и гляди, обнял гостя за талию. Вместо этого он доверительно шепнул: «Малявин. Подлинник». И подвел Андрея к небольшому эскизу.
