Георгий Шторм - Повесть о Болотникове
— Это ты, государь, зря. За боярами я сыск веду неоплошно, а Романов Федор Никитич, бают, вовсе духом пал.
— Один я, один… — Борис трудно покачал головою. — Великая надобна сила, чтобы землю соблюсти. Дворяне мои обедняли, а холопы бегут на Дон и Волгу. Дворян облегчишь — бояр обидишь, не знаю, кому и норовить-то нынче… А простому народу моя хлеб-соль — все корочки. С того и молвят: «Царство Москва — мужикам тоска…»
— Государь! — сказал Семен Годунов. — Еще не знаешь: под Москвою много воров собралось. С голодных мест, с Комаринщины, пришел с силою Хлопок-Косолап. А идут с огненным боем, живы в руки не даются, по клетям грабят да на дорогах людей побивают…
— Басманова со стрельцами пошли, — сказал Борис. — Давно думал я: заворует Северская земля[25]… С голоду ведь… Да, смутно стало, Семен Никитич… Побил хлеб мороз, а меня корят: «Пошто зиму сотворил?..» Вот што, боярин, вели: на Воскресенском мосту лавки строили б да у звонницы Петрока столп кончали б. Все будет чем людям кормиться… А в приказах дел не волочить, посулов ни с кого не брать, за тем смотри зорко… Да сядь, боярин, возьми перо, указ напишешь:
«Великий государь, царь и великий князь Борис Федорович… и сын его… царевич князь Федор Борисович… велели крестьянам давать выход».
Боярин записал.
— То — к смуте, — сказал он, не глядя на царя.
2Попы бранились у Фролова моста.
Сказочники, певавшие про стару старину, про Велик Новгород, приумолкли.
Всюду толковали о кончине мира. Странники, шедшие «ко святым местам», говорили, крестясь:
— Взыграл в море кит-рыба и хотел потопить Соловецкий монастырь…
— Седни видели: огненные сражались в небесах полчища…
— Два молодых месяца стояли над Московским Кремлем…
В толпу клином врезались пестро одетые всадники. В воротах мелькнули чалмы и халаты. Народ повалил вслед за ними. С высоты тягучей медной капелью падал размеренный звон.
Царь осматривал новую колокольню: над звонницей Петрока столпом высился Иван. Бояре стояли, задрав головы. Один из них, Афанасьев, вел в стороне беседу с иноземцем Ричардом Ли, весной прибывшим из Лондона. Англичанин говорил:
— Получил я вести. Посла вашего Микулина приняли у нас с великою честью. Видел он рыцарские игры и театр и остался весьма доволен. Особливо утешил его наш славный лицедей Шекспэр. На приеме Микулин один сидел, а прочие лорды не садились. Королева славила вашего государя и стоя пила здоровье Борисово…
— Добро, Личард, — сказал боярин, чуть улыбнувшись, — и государь вас пожаловал — вольный торг вам дал…
Недалеко от звонницы были штофные палаты Марка Чинопи, вызванного при Федоре из Италии для тканья парчи. Чинопи стоял в толпе своих подмастерьев, ища кого-то глазами. К Ивану Великому подходили люди в чалмах и халатах — персидские гости, прибывшие ко двору два дня назад.
Среди них был венецианец, выкупленный у московского купца Урух-беком. Франческо не удалось уехать с посольством: он заболел и остался в Астрахани. Поджидая караван, прожил он около года у выкупившего его земляка, Антонио Ферано. В Москву итальянец прибыл вольным. Чинопи взялся представить его царю…
Борис двинулся к теремам. Штофный мастер, подойдя к Афанасьеву, глазами указал на венецианца. Окольничий выступил вперед.
— Государь, — сказал он, — веницейской земли знатный резчик и золотого дела мастер Франческо Ачентини бьет челом, желает тебе мастерством своим послужить.
Годунов, взглянув на Ачентини, спросил:
— В камнях иноземец толк знает ли?
— Марк сказывал — ведомо ему и то.
На груди Бориса висел крест, наведенный сквозной зеленой эмалью, четыре яхонтовые искорки горели по его концам.
— Молви-ка, добрые ль камни? — спросил он, знаком подзывая к себе итальянца.
Ачентини приблизился. Чинопи перевел ответ:
— Все камни, государь, зреют в земле. Эти камни немного еще не дозрели.
Борис усмехнулся.
— Изрядно, — молвил он. — Будь у нас за столом нынче. А жалованье положим тебе смотря по тому, как будешь пригож.
Царь медленно пошел по двору; за ним потянулись бояре. Поравнявшийся с Афанасьевым Шуйский спросил:
— Про што у тебя с Личардом речь была?
— Да сказывал он, каково Микулина у них встречали. Королева-де государево здоровье стоя пьет.
— Как бы та честь Борисовой казне в убыток не стала, — ответил Шуйский.
Бояре засмеялись и прибавили шагу. В тот же миг на дороге показались бегущие люди. Стоящий у звонницы народ зашумел.
— Хлопка-Косолапа везут! — крикнул одноглазый холоп в рваном распахнутом тулупе.
— Эй, полно!
— Верно, крещеные! Под Москвой у него с Басмановым было. Государевых людей, бают, без числа побито!
— Эх, воров — што грибов!
Толпа, рассыпавшись, побежала к воротам.
— Вали, ребята! Поглядим, каков он есть, Хлопок-Косолап!..
3«…И преста всяко дело земли… и не обвея ветр травы земные за 10 седмиц дней… и поби мраз сильный всяк труд дел человеческих в полях…»
Привозный хлеб зорко стерегли закупщики. С утра поджидали они возы, толпясь у застав. Сторговав зерно, боярские люди набавляли «много цену». Покупать хлеб прежней мерою — бочками — стало не под силу московскому люду. Объявилась неслыханная мера четверик.
Вотчинники гнали от себя холопов, не желая кормить их, но отпускных не давали.
Холопы питались милостыней, шли на Комаринщину, мерли с голоду на дорогах. «Нас, сирот, никто не примет, — говорили они, — потому что у нас отпускных нет».
У городских стен в четырех местах раздавали казну — на человека в день по одному польскому грошу. Толпы кинулись в Москву. Опустел торг. Сильнее стал голод. Неведомо кто распускал слухи:
«В Новгород прибыл немецкий хлеб, да царь не принял его, велел кораблям уйти обратно».
И еще говорили:
«Казаки на Дону караван грабили и хвалились: скоро-де будут они в Москве с законным царем».
Каждый день прибывали новые люди, а город, казалось, пустел, замирал — такова была принятая им на себя печать смуты. Бояре прятали хлеб. Всюду шептали «укоризны» на царя Бориса. «Овса полны ясли, а кони изгасли», — со злобой говорил народ.
Осенью ко двору прибыл датский царевич Иоганн. Ему устроили пышную встречу.
Царевич ехал на пестром, как рысь, аргамаке. Он был очень юн. По сторонам шли стрельцы с батогами «для проезду и тесноты людской».
Нищий, голодный люд радовался приезду Иоганна. Столь горька была ярость скудных, убогих лет, что всякий блеск ослеплял и обманывал надеждой.
И во дворце радовались. Пестрый, как рысь, аргамак был одним из многих подарков, которыми пожаловали датского гостя. Дочь! Ксения! Сватовство! — вот что занимало мысли царя…
В тот же день Борис и Семен Годунов вошли к Ачентини.
Итальянец выправлял мятые места у кубков. Кругом лежал «снаряд» — все, что потребно к золотому делу: пилки, наковаленка, волоки, чекан.
Франческо быстро прижился в теремах. Он ловко перенимал русскую речь, усердно работал и столь же усердно отвешивал поклоны царю и боярам. Венецианец надеялся не с пустыми руками покинуть Москву.
Борис остановился, разглядывая золотодельный снаряд и цветные камни, залившие стол сухим и жарким блеском.
— Царевичу Егану, — сказал он, — выгранишь для перстня синий корунд[26] да распятье сделаешь на агате черном.
Резчик Яков Ган, бледный, худой немец, помогавший Франческо, стоял подле. Царь смотрел на камни. Кололи глаза, рдели, переливались венисы, топазы, блекло-голубая бирюза, кровавый яхонт-альмандин.
— Сие што? — спрашивал Борис, касаясь рукой то одного, то другого камня.
Франческо отвечал. Яков Ган каждый раз пояснял ответ.
— То алмаз, — говорил итальянец, — ест и режет все камни, а сам не режется…
Цветные оконницы освещали палату и стоящих в ней людей зеленью, багрянцем, летучей синевою. Горкою ясного, нестерпимого для глаз праха лежал толченый камень, похожий на алмаз.
— Им камни шлифуют, — говорил Франческо, — если же выпить с водою — смертно.
— Смертно… — глухо повторил Борис и погрузил пальцы в холодную светлую пыль, словно проверял слова итальянца.
Внезапно он повернулся и быстро вышел прочь из палаты.
Резчики, склонившись, растерянно смотрели вслед…
Борис ожил с приездом Иоганна. Он радовался за Ксению, забыв о голоде, свирепствовавшем от стен Кремля до окраин царства. Спокойствие его длилось недолго: Москву поразил мор.
Люди падали на улицах и торгах, их било о землю, и они, синея, застывали в корчах. Простой народ хоронили в домах, заколачивали потом окна и двери. Обували в красные башмаки, отвозили на погосты бояр.
