Галина Ширяева - Земля лунной травы
И вот теперь Аля шла вместе с Витькой Бугульмовым по безлюдной тропинке меж заснеженных бугров, и ей совсем не было неловко оттого, что Наташа увидела их вместе.
Встретились они лишь на следующий день вечером. Наташа, просидев весь день дома в ожидании, что раскаявшаяся Аля придет к ней сама, вечером отправилась на Дайку в клуб, потому что там были танцы, и она почувствовала — Аля там…
Аля стояла у стенки, ела мороженое из картонного стаканчика, а возле нее стоял Витька. Он стоял, прислонившись спиной к стене, и рука его небрежно лежала на Алином плече, словно это было и не живое плечо вовсе, а перила лестницы. Витька издали увидел идущую к ним Наташу, и вдруг лицо его приобрело какое-то странное выражение. Он как-то непонятно, ожидающе взглянул на нее из-под низкой, надвинутой на брови, как шапка, темной челки, и даже подался чуть вперед, навстречу Наташе, не оставив, однако же, Алиного плеча и не оттолкнувшись от стенки — словно прилип и к стенке, и к Алиному плечу. Взгляд же его прилип к Наташе… И Наташа вдруг поняла: вот сейчас, сию минуту, она может наказать Алю. Может! Может! Она шла к ним, чувствуя какую-то непонятную ей пока зарождающуюся в ней странную власть, которой раньше у нее никогда не было… Только вот сначала надо с собой справиться, победить сначала что-то в себе, чтобы эта власть родилась. Что надо было победить в себе, она толком не знала, но знала, что это надо сделать обязательно — для того, чтобы можно было, подойдя к ним, улыбнуться противному до тошноты Виктору с этим его мерзким, прилипшим к ней взглядом… Не просто улыбнуться — по-особенному… Вот сейчас, пока еще есть время, пока она идет к ним, а он смотрит на нее этим ожидающим чего-то, прилипшим взглядом из-под низко надвинутой на глаза челки… Вот сейчас, пока не поздно… «Ну! — приказала она себе. — Ну, давай же!»
Но Наташа не смогла победить в себе то, что мешало ей по-особенному улыбнуться Витьке. Наверно, это надо было не просто победить. Наверно, это надо было убить насмерть. А она не справилась.
Она подошла и сказала ему почти с отчаянием:
— Убери руку!
Руку с Алиного плеча он не убрал и ухмыльнулся Наташе в лицо.
А на следующий день у них с Алей было тяжелое объяснение.
— Влюбилась? — спросила Наташа, вложив в это слово, которое они раньше произносили лишь шутя, горькую серьезность.
Но Аля серьезности этой не приняла.
— Вот еще! — дернула она плечом. — Просто позвал в кино, и потанцевали немного.
— И ты сразу пошла!
— Ну а что? Почему не пойти? Раз зовут.
Равнодушие было в ее голосе, равнодушие, поразившее Наташу. Словно та странная власть, которая вчера так и не родилась в Наташе, родилась уже давно в Але. А родившись, сделала ее равнодушной и холодной, потому что эта власть требовала победы над чем-то очень важным в себе — убийства требовала…
Наташа не сразу нашлась что ответить.
— Но ты же помнишь, что было тогда там, на станции! — произнесла она наконец-то, беспомощно разведя руками.
— Мало ли что бывает в детстве!
— Это было в прошлом году!
— Все равно в детстве! А теперь — жизнь!
— Смотри мне, пожалуйста, в глаза! — попросила Наташа.
— Я смотрю, — сказала Аля.
Когда Аля смотрела Наташе в лицо, всегда казалось, что она смотрит мимо — оттого, что глаза у нее косили. Наташа к этому давно привыкла, но теперь совсем неожиданно это стало ее сердить.
— Ты — предатель! — сказала Наташа.
— А кого же это я предала? — спросила Аля.
И Наташа снова не нашлась сразу что ответить.
Она и сама не знала, кого же предала Аля тем, что пошла с Бугульмовым вот так, запросто, лишь потому, что он позвал. Наташу ли она предала, Ишутина ли, которому Витька грозил финкой… Или еще что-то предала. Не кого-то, а именно что-то…
И она сказала:
— Барбарис.
— А при чем здесь барбарис?
— А помнишь, какое там было солнце?
— Какое?
— Сама же говорила, что необыкновенное, — прошептала Наташа.
— Ну и что? Ну и что ж, что говорила! Мало ли что бывает в детстве!
— А разве детство — не жизнь?
— Жизнь, — усмехнулась Аля, — для среднего школьного возраста.
— А барбарис?
— Что — барбарис? Что — барбарис?.. Хочешь один рассказ дам почитать? Почти про твой барбарис!
— Какой рассказ?
— А вот такой! Про зеленую дверь!
— При чем здесь дверь? — ничего не поняла Наташа. — Какая дверь?
— Зеленая! В стене!
— А барбарис?!
— А что барбарис? Что — барбарис? — В Алиных глазах был почти гнев. — Твой барбарис — кислятина! Клюква! Клюква!
И тогда Наташа, мстя за свой барбарис, сказала ей самое обидное:
— Ты… ты никогда не увидишь своего Кронштадта! Ты до него никогда не доберешься!
А в конце февраля бабушка Дуся привезла ей в город письмо от Али. Даже не письмо, а коротенькую, как телеграмма, записку в конверте с почтовым штемпелем, на котором стояло волшебное слово «Кронштадт».
«Ничего особенного! Обыкновенные шестеренки!»
Аля все-таки добралась до Кронштадта. И необыкновенная, грозно грохочущая под ногами громовыми раскатами железная кронштадтская мостовая представилась ей вымощенной обыкновенными шестеренками…
Письмо это так и осталось единственным. Больше Аля не писала, хотя Наташа отправила ей четыре письма, ни в одном из них не упрекнув ее за шестеренки, и так ждала на эти письма ответа, что даже похудела и в первый раз приехала к бабушке Дусе на мартовские каникулы, хотя раньше этого никогда не делала, потому что весенние каникулы в совхозной школе обычно по старой привычке переносились на распутицу, как делалось это тогда, когда еще не было шоссе и князьевские школьники не могли добраться до школы по раскисшей дороге. Наташа даже задержалась на начало апреля в совхозе, пропустив несколько учебных дней, и каждое утро ходила на станцию, на почту, в надежде, что письмо все-таки вот-вот придет. Серовато-белые домики Дайки, когда она шла к ним по дороге через мокрое и грязное картофельное поле, с которого уже сошел снег, казались ей суровыми стальными кораблями. Они словно выходили из влажного утреннего тумана и плыли к далекой морской крепости с древними бастионами, с железными матросами на пьедесталах, с железной грохочущей под ногами мостовой, с грозным шелестом железа в грозном имени — Кронштадт…
Весна та была необыкновенной. Снег сошел рано, солнце светило и грело почти по майски. Казалось, тепло идет не только от солнца, но и от земли — словно земля отдавала теперь то тепло, что забирала летом у солнца, у теплых дождей и у босых Наташиных ног. Голубизна заливала все вокруг, затопляя и небо, и реку, на которой уже дрогнул лед, и лес, и далекую кромку горизонта за буграми и за рекой, — все было ослепительно солнечно-голубого весеннего цвета. Но странно, Наташу в эти дни не оставляло ощущение того страшного, раскаленного от белого зноя дня с бесцветным мертвым небом. Может быть, оттого это было, что они с бабушкой ходили на кладбище красить ограду на могиле деда? Они красили ограду, и тот раскаленный белый день все стоял и стоял у Наташи перед глазами, и Наташа понимала: это ведь не только оттого, что они красят ограду, а еще и оттого, что уехала Аля…
Но зато она увидела, как в начале апреля может по необычному, по странному цвести самая обыкновенная береза! Это было чудо — на светлой молодой березе, что вместе с другими деревьями, осинами, ольхой и такими же березами, отступив от леса, вклинилась в кладбище, она увидела мелкие желто-зеленые цветы, кучками разбросанные среди березовых ветвей, еще почти и не тронутых зеленью. «Ну!» — удивилась Наташа и, увязая в грязи, полезла к березе — посмотреть поближе.
— Не лезь! Не лезь! — одернула ее бабушка Дуся. — Не в первый раз, чай, цветет… Раньше-то не было этого, а теперь-то и птицы вон, говорят, не всегда на зиму улетают, обленились с тепла. И не береза это цветет, а трава такая на ней приютилась. В прошлом году тоже цвела. Вёсны теперь уж какой год теплые, вот и занесло ее сюда.
— Ну! — еще больше удивилась Наташа и все-таки полезла по грязи к странной березе.
Действительно, не сама береза цвела, а чудное растение, прилепившееся к ее ветвям. Наташа насчитала шесть или семь больших цветущих кустов на березовых ветках и на стволе. Их корни уходили в тело дерева, вглубь, вросли в него, держались там крепко… «И цветет! — восхищенно подумала Наташа, с неодобрением, посмотрев на другие деревья, еще только набирающие неторопливо первую весеннюю силу. — Эти лентяи все еще раскачиваются, а это цветет!» Она пометила березу краской, чтобы летом прийти посмотреть, что же станет с этой бесстрашной травой, когда разрастется могучая листва леса, и береза, родив свои родные листья, станет для этой травы мачехой…
И вот теперь, сидя на крыльце под старой бабушкиной шалью, она вспомнила про ту траву и с жалостью подумала о том, что могучий и сильный лес, конечно же, уже давно заглушил ее, забил насмерть, смял. И она подумала о лесе с неприязнью — так, как думала о нем всегда.
