Николай Мамин - Знамя девятого полка
Шмелев, сосредоточенно сопя и косясь на пистолет в руках изменника, сразу вспотев от яростного желания вырвать оружие, попятился к борту. Поднявшийся наверх следом за капитан-лейтенантом Иван Корнев закусил бледные губы.
– Эх, недельки две бы назад нам с тобой встретиться – дал бы я тебе прикурить! – скорее по прыгающим мальчишечьим губам, чем по голосу, разобрал комиссар и положил руку на локоть Ивана.
– Тихо, сынок. Без лишних переживаний.
Плоская железная баржонка приручено терлась о борт «Баклана». Хлопотливо постукивая моторчиком, буксирный катерок колечками выхлопывал дым в прозрачную синеву. Все вокруг: величественные облака, водная гладь и берега фиорда – казалось мирным, задумчивым, точно возле самой обычной рыбачьей стоянки. Лишь одни примкнутые штыки конвоя, возвращая мысли, к суровой действительности, холодно, голо поблескивали вдоль борта, и все обаяние тихого утра вокруг не могло скрыть того, что людей привезли сюда, может быть, и на смерть.
– Ты! Ты! Ты! И ты! На шаланду, шагом… отставить!.. Бегом… арш! – раскатисто крикнул человек в обуженном мундирчике и, вороненым стволом отсчитав первых четырех, подтолкнул последнего пистолетом в спину к трапу.
Возле борта опять загремело под прикладами палубное железо, хрипло заругались конвойные. Началась посадка на баржу.
6
…Шаланда скребнула днищем по песчаной отмели, по хрусткой гальке и, накренясь, остановилась. Высокий плотный немец в капитанских погонах коротко крикнул с берега что-то категорическое конвойным на барже.
Золото на плечах и мышиного цвета мундир выделяли его из общей однообразной лягушиной прозелени всех собравшихся на берегу. Едва ли не самый дородный, он был, вероятно, и самым старшим по чину из всех встречающих партию пленных.
– Еще кайзеровской чеканки… – буркнул Шмелев, издали приглядываясь к массивной фигуре немца, – дракон (Презрительная кличка царских офицеров) чистейший.
Немец стоял, театрально отставив ногу, как памятник, отлитый не особенно талантливым, хотя и знающим свое дело мастером.
На берегу, узенькой кромкой прижавшемся к воде и сразу переходящем в круто срезанные холмы, в отвесные скалы, партию пленных построили по два. Пожилой унтер, методически, карандашиком, ткнув каждого в грудь, пересчитал людей. После ряда нудных формальностей их передали лагерному конвою, оцепили, перестроили по четыре. Унтер помоложе, оливково-смуглый, носатый, в авиационном берете, пересчитал людей еще раз – счет не сошелся, унтер-офицеры заспорили и пошли считать в третий раз, вместе. Новый конвой был почти сплошь из итальянцев. Сразу стало шумно и бестолково.
Высокий плотный немец в офицерской форме, по-барышнически деловито оглядывая каждого пленного, медленно прошелся вдоль строя. На подбородке у него чуть угадывался шрам – явный след еще давнишней корпорантской рапиры. Темный крест, окантованный белой эмалью, был пристегнут к клапану его нагрудного кармана.
Русские стояли плотной, глухой, растянутой на сотню метров стенкой, тесно, локоть к локтю. По их изнуренным хмурым лицам ничего нельзя было понять. Многие были разуты, и почти все в лохмотьях.
Немец покачал головой и брезгливо, отрывисто сказал только одно слово шедшему за ним смуглолицему офицеру помоложе. Смуглолицый отчетливо повторил это короткое слово, сопроводив его решительным рывком руки. Так же коротко упала чужая команда, и люди, не зная, что по ней следует делать, смешали ряды. Тогда смуглолицый выразительно показал им большой темный кулак и, буркнув что-то конвойным, не оглядываясь, пошел в гору. Конвойные, загалдев, погнали толпу пленных следом за ним.
Тюрьма и морская качка взяли свое – люди начали задыхаться на первом же километре.
Медленно поднимались они на круто оплывающий к морю, облысевший холм в сухих серых лишайниках. Горизонт открывался постепенно, и постепенно, с каждым шагом, точно всплывая из-за гребня холма, становились видны полдюжины разборных шведских бараков за тройной паутиной колючей проволоки, пара голенастых караульных вышек по углам сквозной ограды и чуть в стороне от остальных построек опрятный флигелек из строганных бревен, крытый цветной веселенькой черепицей.
Чувствовалось на глаз – флигелек был здесь и раньше, остальное: бараки, скворечницы вышек, столбы и проволоку – пристроила война.
Необычный, вытянутый по казарменному ранжиру поселок казался вымершим – так пустынен и чист был двор за бараками и так безжизненно-тускло блестели стекла в окнах немногих построек.
За проволочной сеткой уныло и плоско цвело болото, и уже за его зеленой низиной неприступно и грозно в складках тысячелетних снегов, в глетчерах и глыбах льда рвали синеву небес гранитные беспорядочно нагроможденные горы.
Дальние леса на их отрожистых хребтах курились мглистой сизой дымкой.
Дорога, огибая холм, вильнула вправо, накренилась, сползая по косогору. Обнесенный проволокой квадрат двора стал виден весь – от вышки до вышки.
Ровный плац за домами неотвязно напоминал разлинованное, подстриженное под гребенку кладбище. Бугры земли над низенькими бревенчатыми срубами – не то блиндажей. не то пороховых погребов – были насыпаны под шнурок, в два ряда по обе стороны скучно-прямой дорожки.
– Партий, хальт! (Партия, стой!) – вдруг раскатисто крикнул смуглолицый в форме капитана и повернулся лицом к первой четверке. Второй офицер, ни во что не вмешиваясь, остановился поодаль – и, несмотря на то, что их мундиры и погоны были одинаковы, со стороны казалось, что распоряжается здесь всем один смуглолицый.
Конвойные – человек двадцать – и немцы, и итальянцы, и еще какие-то носатые молодцы неопределенной национальности – все одинаково гладкие, отъевшиеся в глубоком тылу, с автоматами на ремнях, хмуро стояли вокруг колонны.
Все вокруг – до самых величавых и строгих гор Губернаторства фиордов – казалось уже вымершим, обреченным, только из-под холма, напоминая об окраине земли и начале огромных водных пространств, ровным низким голосом гудело северное древнее море.
Смуглый коротким окриком подозвал к себе одного из конвойных, вероятно переводчика, и стал ему что-то втолковывать, тыча длинным пальцем в толпу пленных.
– Сейчас вы будете раздеваться догола и так пройдете на территорию концентрационного лагеря Догнефиорд. Одежду оставляйте здесь. Господин гауптман сам будет смотреть, что можно и чего нельзя вам одевать. Таков постанавливаемый распорядок, – отчетливо сказал переводчик в сразу зазвеневшей тишине, и смуглый офицер совсем подирижерски взмахнул рукой в тонкой кожаной перчатке.
– Первая четверка!.. Одежду долой! – подхватил переводчик.
Все четыреста человек, вытягивая шеи и налезая друг другу на плечи, смотрели на передних. Первая четверка – три одинаково рослых красноармейца и Джалагания остались неподвижны. Хмуро каменели вокруг конвойные. Большинство их, как видно не понимая ни слова, перекатывали глаза с капитана на первый ряд колонны – затевалось что-то любопытное.
– О-о? – и удивленно и угрожающе протянул смуглолицый офицер.
И тогда в общем напрягшемся до звона в ушах молчании раздельно сказал правофланговый – рослый, хорошо сложенный белокурый парень в промасленном ватнике танкиста:
– Раздеваться мы не станем. Мы военнопленные, а не каторжане, и исполнять подобные требования нам совсем не обязательно.
Иван Корнев только порывисто поднял руку к груди, к знамени, спрятанному над сердцем, и, сразу опустив ее, вздохнул глубоко и жадно – вот она, выдержка танковой гвардии – что значит школа…
Смуглый офицер в капитанском мундире зашелся каким-то горловым ястребиным клекотом. Ладонь его звонко хлестнула по кобуре:
– За непокорность расстрел на месте,– быстро повторил за ним переводчик.– Гауптман есть над вами царь и бог.
– Это еще как сказать, – насмешливо прервал его из третьего ряда Шмелев. – А пугать нас нечего.
– Раздеваться не станем! – торопливо выкрикнул и Иван Корнев и вкось из-за плеча оглянулся на сомкнутые ряды пленных, подумал ласково и со страхом – не за себя, за людей: «А ну, царица полей, не выдай!»
Все четыреста с лишним человек стояли по-прежнему– тесно, глухой широкой стенкой.
– Боже ж ты мой! Да кого же ты, офицер, берешь за горло,– вдруг высоким голосом выкрикнул худой красноармеец в обшарпанной шинели с алыми петлицами. – Да я семь навигаций в вашу дейчланд на теплоходах плавал. От Штеттинского магистрата за спасение утопающих похвальную грамоту имел. Переведи ему. И он мне грозит! Ну, так на – бей! Подавись моими кишками!..
С треском, до самого низа расползается гимнастерка, открывая поросшую черным витым волосом грудь.
– На что вам наши тряпки нужны? Есть закон – и пленный солдат носит своя форма… – прямо в смуглое, чисто выбритое лицо капитана раздельно бросает Джалагания, вздрагивая всем своим сухим, мускулистым телом. – Мы еще лица не потерял. – Он говорит негромко, но слышат его все – так напряжен и страстен его глуховатый грудной басок.
