Альберт Иванов - Февраль – дорожки кривые
— А сторожа с ружьями? — вслух трусил Витек Кривой.
— Там увидишь, — хохотнул Соколов.
— Вторым глазом, — улыбнулся Степанчиков.
Все подобострастно захихикали. А я? Наверно, тоже подтявкивал. С волками жить…
— Сволочи… — неожиданно заплакал Кривой, так проняло. — Какие сволочи…
— Мямля, — сплюнул Степанчиков. — Еще и обзывается!
— Гнида, — поддакнул в молчании Соколов. И спросил: — Врезать ему? Темную?
Степанчиков как, полководец величественно махнул рукой. И вся стая бросилась на Кривого… Нет, я нет, я стоял в сторонке. Но не просто так, руки в брюки. Я умолял моих жучат помочь Витьку: «Жук-Жучок, и ты, черный Жук…»
— Хорош! — остановил главарь стаю, и все рыча отвалились от Кривого.
Витек сжался в комок на земле, закрывая голову руками. Он сжимался и сжимался, как бы становясь все меньше, а мы смотрели… Не сразу он недоверчиво выглянул глазом из-под рук, по-прежнему не вставая.
— Живой? — рассмеялся Степанчиков. — Правильно, головку береги, а то пятерок больше не получишь.
— Отличник, — презрительно протянул Соколов. — Тля. Вставай, первым полезешь.
— Толку от него, — возразил кто-то, — пусть лучше на шухере постоит.
— Да он только пол-улицы видит, — вновь прошелся по Кривому Соколов.
Витек как-то постепенно, словно по частям, встал…
— А там от него какой толк? — кивнул на ограду фабрики тот же кто-то.
— Цыц. — И Степанчиков гордо заявил: — Первым полезу я.
Во как надо авторитет зарабатывать. Понял? Надо знать, когда, где и как. Степанчиков это умел. И даже я, который так ненавидел Юрку, глядел на него в ту минуту с завистью.
Он перебежал улицу и легко, будто с разбегу, единым махом взлетел, ловко цепляясь за выбоины кладки, на стену и пропал. Мы гурьбой поспешили к ограде. Кривой, хромая, приотстал, и я тихо спросил:
— Ну как ты?
— Ничего. Я закрылся… Свернулся как ежик.
Сейчас, когда столько лет прошло, мне удивительно: он даже и не обиделся на меня за то, что я не вступился. Воспринял как должное. Лучше б и мне тогда с ним накостыляли заодно. Не привыкать, не впервой.
Ну что? Стоим мы у стены, прислушиваемся… Из-за гребня донесся чуть тихий, как бы шепотком свист. Мы всем скопом полезли на стену, на приступ. Взяли ее и с треском ссыпались в жесткий прошлогодний бурьян. Затихли. Ну, прямо кино о разведчиках!.. Рядом посапывал Кривой. Он нашел во тьме мою руку и схватился за нее. Знаешь, словно за старшего брата, хоть мы и одногодки — по двенадцать каждому.
Новый короткий свист впереди. Мы двинулись бесшумно, как индейцы по тропе войны. «Зверобоя» читал?.. А «Следопыта»?.. Значит, секешь.
Выбрались к какому-то дощатому навесу на бревенчатых стойках. Повсюду пирамиды открытых ящиков. Степанчиков и Соколов — когда и он успел? — уже суетились там… Тройку тяжелых ящиков, в которых что-то белелось, мы оттащили к ограде.
В них были плотные стопы новеньких конфетных оберток. Не знаю почему, но меня всегда удивляла разница между завернутым и развернутым фантиком. Когда он с конфетой — совсем мал, а развернешь, разгладишь — куда больше игральной карты. А эти, плотные и ровные, попросту казались огромными, чуть ли не с открытку. Мы совали их в карманы, за пазуху, пачки разлетались, усеивали землю…
— Это что, — пробурчал кто-то. — Шоколаду бы тиснуть, а?
Но тут в глубине хоздвора замигал фонарик. «Айда», — прошипел Степанчиков. И мы посыпались через стену обратно, на свободу улицы.
Награбленное мы доставили в сарай к Степанчикову. Соколов еще притащил какой-то, аккуратно завернутый в бумагу и перевязанный веревкой, пухлый тючок:
— Ну-ка, ну-ка…
В нем оказалась новенькая телогрейка, из карманов торчали тоже ненадеванные брезентовые рукавицы.
— Небось сторожу выдали, — догадался Соколов, — а он, растяпа, кладет где попадя. Ничего, за полета загоним!
Все притихли. Одно дело фанты, другое — вещи. Но Степанчиков забрал ватник, притырил куда-то и безмятежно сказал:
— Сторожу еще выдадут.
Каждому из нас он милостиво позволил оставить себе по пачке фантов, остальные — в общий котел. Надо понимать, ему с Соколовым. Я наконец рассмотрел, за чем мы лазили, — как сейчас помню, на белом фоне была нарисована голубая слива, обрамленная листочками. Жаль, все картинки были одинаковые. Для коллекции не годятся, а меняться — кому нужны простенькие фантики от дешевых местных конфет? Ну да Степанчикову с Соколовым все равно навар. Загонят дурочкам из девятой женской, пусть по копейке, мы же добыли тех фантов — тысячи!
И только тогда я внезапно хватился — нет Кривого…
— Сцапали, — враз струхнул Соколов. — Всех заложит.
— Я все перепрячу. По домам! — тихо приказал Степанчиков, и мы мигом разбежались.
У меня еще запоздалая мысль мелькнула — отдать свою пачку Юрке. У него и так много: если вдруг и найдут, какая разница — сотней больше, сотней меньше. Значит, и я не сомневался, что Кривой может всех предать. По своей мерке мерял. Меня б заловили, на допросе наверняка не выдержал, раскололся бы. Сторожа, родители, милиция — нипочем не устоишь. А может, понаплел, понаврал, понагородил бы небылиц: заманили-де незнакомые мальчишки — не помню, не знаю, темно было!
Фантики я спрятал в своем парадном, под лестницей. Только вылез из-под нее, слышу: бежит кто-то по двору. Высунулся я украдкой — Кривой! Влетает ко мне в тамбур. Еле дышит… Лицо серое, я еще подумал: от нашей пыльной лампочки, а потом докумекал — он за сердце держался.
— Ты где был? — ору ему Шепотом.
— Сейчас, сейчас… — Он опускался на ступеньки, бормотал: — На сторожа нарвался.
— Как?
— Откуда я знаю! Он за мной по всему городу… Еле ушел. — И виновато так: — Мне же бегать нельзя.
Пузыречек достал, что-то глотнул. Лег навзничь спиной на лестницу, лежит, глаз вовсю открытый. Я перепугался:
— Мать позову!
А он:
— Не надо. Полежу, пройдет… У меня уже бывало.
Отлежался… Я все трусил, что кто-нибудь в парадное войдет. Взял его под руку, повел к нему, на второй этаж.
— Слушай, — я стал ощупывать его, — а где эти?.. Домой не тащи.
— Растерял по пути. — Слабо он улыбнулся. — Бегу, а они из меня вылетают и прямо на сторожа. А он знай руками отмахивается. Бежит и отмахивается.
Я засмеялся. Стоим и смеемся…
А через несколько дней Кривого не стало. Умер… От чего? От жизни. Врачи же говорили: стенокардия.
Мы-то и есть самое распотерянное поколение. Куда весь порох ушел? Не воевали, не восстанавливали. Все какие-то кривые да согнутые. Что мы хорошего сделали? В лучшем случае учились. Учились вообще. Для чего? Того нельзя, этого не положено, сюда не суйся, туда не смотри — разговорчики! Всю-то жизнь мальчики для битья. Боязливое поколение… Промежуточное какое-то. Правда, дети у нас получше — посмелее. Теперь надо внуков ждать — те, надеюсь, совсем прямыми станут.
Эта смерть поразила меня! Я вообще не представлял, что такие молодые помирают. Ну, старики — ладно, где-то, кто-то. А тут рядом, дружок мой… Ну, болел. Все мы болеем. Но чтоб так просто, насовсем умереть — нет, не бывает. Неужели понесут его, с неподвижным лицом, с острым носом, в темном гробу и навсегда закопают?..
Слушай дальше. С похоронами Кривого я вообще попал в непонятную историю. Фактически я был его единственным другом, а оказался как бы последним жлобом.
Забыл сказать, что Степанчикова мы избрали старостой класса, единогласно, конечно. И вот когда известие о смерти Витька докатилось до школы, Юруня вдруг развил деятельность.
— После уроков, — говорит, — пусть каждый принесет деньги на похороны. А я строго по списку передам. От всего класса нашему товарищу венок будет или что там нужно.
И ведь сам собрал, принес и отдал, подлец, деньги матери Витька, а та обнимала, гладила по бандитской голове и ревела в голос. Он тоже слезу пустил, плач ведь заразителен, как зевота.
Но это потом, а вот раньше… После школы я побежал домой. Было решено, что каждый срочно, сейчас принесет по три рубля. Можно и больше. Сам Степанчиков от себя лично сразу внес пять рублей!
Господи, как я переживал! Матери дома не было, на работе — тоже, неизвестно куда запропастилась. Везде искал. Отцу в часть звонил — и его как назло нет! По соседям я бегал, пытался взаймы одолжить. Бесполезно. Кто ж пацану даст?.. До точки дошел: была даже дикая мысль попросить трешник у самой матери Кривого, да ноги к той распахнутой двери больше не шли.
Я жутко понимал, что если не принесу деньги на такое, мне конец, со света сживут. Да и сам со стыда провалюсь. Ни занять не мог нигде, ни домой попасть — ключ перед школой забыл. Дома-то я вывернулся бы: либо деньги нашел, либо какую-нибудь свою книжку взял и загнал бы по дешевке.
Если б я знал, что все это время моя мать была на втором этаже у матери Кривого…
