Анатолий Димаров - Со щитом и на щите
Сцепив зубы, я бросился к нему:
— Отдай!
— Ребята, лови! Гоп-ля!
«Портфель» стал летать по всему классу. Я кидался от одного ученика к другому, но лишь натыкался на пустые руки, а за моей спиной истошно и весело звучало: «Гоп-ля!»
Наконец, «портфель» снова попал в руки Голобородько. Он спокойно подождал, когда я подскочу к нему, и поднял вверх руки.
— Отдавай!
— А ты попробуй достать!
Я не выдержал и изо всех сил толкнул его в грудь. «Портфель» полетел на пол, Голобородько чуть не упал, тут же ринулся на меня и вцепился в волосы…
Нашу возню прервал звонок. После этого мне уже было не до уроков.
— Он тебя будет бить, — на следующей перемене сообщил Кононенко. — Сказал, что все кости тебе переломает.
— Ну и пусть… Видал я таких!
Однако на душе у меня было совсем не спокойно. Не столько тревожила предстоящая драка, сколько то, что все вокруг чужие, все против меня. Даже мой сосед, даже Чровжова Олька.
На большой перемене отправился на поиски Федьки. Если и он отречется от меня, то тогда и жить на свете не стоит.
— Знаю я этого Голобородьку, — говорит Федька. — Так, значит, когда он тебя бить будет?
— Сегодня, после уроков. — И добавляю, чтобы Федька не подумал, будто я очень боюсь: — Понимаешь, они там все за него, все против меня.
— Я пойду с тобой, — принимает решение Федька. — Ты без меня один не иди, слышишь?
Когда окончились занятия, Федька ждал меня в коридоре. По дороге наставлял:
— Он длиннее тебя, так ты его бей под дых…
Сколько времени мы дрались, не знаю. Только в голове звон стоял и глаза застилало. Да еще воздух стал совсем раскаленный. Потом кто-то меня обхватил за пояс (оказалось, что это был Федька), а я все продолжал молотить кулаками воздух, бросался вперед, хотя враг мой исчез, будто сквозь землю провалился.
— Молодчина! — по дороге домой хвалил меня Федька. — Голова здорово болит?
Я ощупывал саднящие шишки и сквозь запекшиеся губы выдохнул, что вовсе не болит.
На следующий день я появился в школе увенчанный лаврами победителя. Да еще над кем! Над самим Голобородько! Самым сильным из всех учеников восьмого «В».
Ребята, которые еще вчера не обращали на меня никакого внимания, теперь спешили первыми поздороваться. Изо всех сил жали руку, не иначе хотели сами удостовериться, такой ли я силач.
Вот в класс влетел Кононенко — красный, задыхающийся, взбудораженный. Швырнул в парту портфель, во весь голос поздоровался:
— Привет, Тюлька!
Не успел я обидеться, как он ткнул меня под бок кулаком, сказав восхищенно и весело:
— Ну и здорово же ты навешал этой дубине! Так ему и надо!
Я не спрашиваю, почему именно «надо», для меня было вполне достаточно того, каким восхищением сияли глаза Мишки. А то, что называет меня Тюлькой, — так это наверняка не по злобе, и обижаться на него потому совсем не надо.
Однако недолгим было мое счастье: прямо с первого урока меня вызывают к директору.
Шел я к нему и думал: за что же ругать будет? Ведь сколько лет учился, ни разу на приятные разговоры не вызывали. Учительская всегда была для меня местом искупления вины, суровых внушений.
— А, это ты… Ну-ка, подойди поближе!
Медленно приближаюсь к огромному блестящему столу, из-за которого зловеще сияет директорская лысина.
— Рассказывай, что ты вчера после уроков натворил.
Только теперь стало ясно, зачем я понадобился директору. Значит, про вчерашнюю драку кто-то все-таки донес. Но почему же тогда только меня одного вызвали?
Низко опускаю голову. Не знаю, что говорить директору, к тому же стараюсь упрятать свои синяки от его грозного взора.
— Дрались? — допытывается он. — Ты что, язык проглотил? Так из-за чего же вы подрались?
Отмалчиваюсь. Как ему объяснишь, чтобы понял, почему все произошло?
— Молчишь?! Значит, то, что рассказал Голобородько, правда?
Голобородько?!
От возмущения у меня перехватило дыхание. Чего-чего, а такой подлости никак не ожидал. Меня охватывает мрачное отчаяние. Теперь пусть сколько угодно меня ругает, пусть наказывает, как только вздумается, ни одного слова я больше не скажу. Все равно не поверит.
Еще ниже опускаю голову, чтобы директор не заметил слезы боли и обиды. Украдкой их глотаю, с горечью думаю: «Ну и ладно, ну и пусть!»
— Так и будем молчать? — спрашивает сердито директор.
После долгой паузы произносит:
— Хорошо. Учту, что это первое допущенное тобою нарушение. Но имей в виду: если еще кто-нибудь на тебя пожалуется, исключу из школы. Мне хулиганы не нужны.
Потом что-то медленно пишет на листке бумаги. Аккуратно складывает пополам, вкладывает в конверт, заклеивает.
Отвезешь домой и передашь матери! А теперь иди!
Совсем убитый вышел я от директора. Жег мне руку конверт, а еще больше — обида, чувство того, что меня наказали совсем несправедливо. В голове сумрачные мысли о том, что, наверное, придется оставить школу. Напоследок войти в класс (чтобы он провалился!), собрать учебники (чтоб они сгорели!) и, не взглянув ни на одного из восьмиклассников, выйти вон.
Медленно вхожу в класс, усаживаюсь за парту. Ощущаю взгляды всего класса. Наверно, такой уж несчастный у меня сейчас вид.
— Был у директора?
Кононенко совсем забыл о всяких там «кордонах», подсаживается ко мне ближе. Все вы теперь хорошие, а кто громче всех кричал, когда по всему классу мой «портфель» швыряли?
Отворачиваюсь от него, делаю вид, что углубился в учебник. Хотя, по правде, ни одного слова не понимаю, буквы так и прыгают перед глазами.
— Что он тебе говорил?
— Ругал, — отвечаю, чтобы он отстал. И, не выдержав, делюсь с ним откровенно: — Матери вот письмо написал. За вчерашнее.
— А откуда он узнал?
— Голобородько ему пожаловался.
— Голобородько?!
Кононенко или делает вид или на самом деле никак не может поверить. Потом быстро выдирает листок из тетради, разрывает пополам, еще пополам, что-то взволнованно пишет. Я даже не пытаюсь прочитать — мне все стало безразличным: решил, что в школе ни за что не останусь.
Тем временем Кононенко свертывает записку и незаметно для учителя кладет на соседнюю парту.
В классе постепенно возникает какое-то движение. Неприметное, неуловимое, тщательно скрываемое от учительского ока. Едва слышно шуршит бумага, поскрипывают перья и тихо перелетают записки с парты на парту. Вот и учитель начинает ощущать, что в классе происходит нечто необычное, несколько раз он прерывает свой рассказ. Но сколько ни приглядывается — ничего заметить не может. Куда там! В течение семи лет ученики прошли не абы какую школу конспирации.
Прозвенел звонок. Как только закрылись двери за учителем, Мишка вихрем сорвался из-за парты, бросился к Голобородько.
— Это ты директору донес?
— А тебе какое дело? — буркнул Голобородько.
— Ага, значит, все-таки донес? — наскакивал на него Мишка. — А ну пошли к директору!
— Иди сам, если тебе приспичило!
— И пойду! Ребята, кто со мной? Гаврил, ты пойдешь?
— Пойду!
Высокий парень с гладко зачесанными светлыми волосами подошел к Кононенко и стал с ним рядом.
— И я с вами!
Девочка, что сидела за одной партой с Олей Чровжовой, тоже вышла из-за парты и стала рядом с Кононенко.
— Может, и ты меня бить будешь? — с вызовом бросил Голобородько.
— Давай-ка сюда это письмо, — командует, обращаясь ко мне, Кононенко. — А ну, пошли к директору.
Письмо отдаю с неохотой. Мне почему-то стало неловко, особенно перед девчонкой.
Кроме них троих, никто больше к директору не пошел. Кто молча сидел на своем месте, а кто разговаривал, пререкался, однако все с нетерпением ждали, чем же закончится вся эта история. А когда в дверях появилась делегация и Кононенко с порога закричал: «Наша взяла!», класс взорвался таким дружным «Ура-а!», что у меня даже уши заложило. Кричали все: и те, что за меня, и те, что за Голобородько. Молчали двое: Голобородько и я.
С того дня я никогда больше не дожидался после уроков Федьку, чтобы идти домой вместе с ним. У меня появились новые друзья. И Кононенко с Гаврильченко, и Нина Рыбальченко — та самая девочка, что сидит рядом с Олей Чровжовой, и еще один парень, который имеет необычное имя Ким, то есть Коммунистический Интернационал молодежи. У Интернационала нежное девичье лицо и такие длинные густые ресницы, что любая девочка им позавидовала бы.
Все они жили в том же углу поселка, что и я. Мы шли вместе веселой, шумной ватагой, и никогда еще не было мне так хорошо, так легко и радостно на душе…
Учителя, учителя
С первых же дней, когда начались занятия, мне больше всего запоминались уроки физики. И вовсе не потому, что я питал горячую любовь к этому предмету. Если по-честному признаться, то изо всех дисциплин наимилейшей моему сердцу была та, что имела увлекательное название — «каникулы». Выставляли бы за нее отметки, всегда ходил в круглых отличниках.
