Марьяна Козырева - Синие горы на горизонте
И с голоду покамест не умер никто, хотя в пекарню приходится занимать очередь ночью, а на базарчике возле чайханы мне по карману, да и то лишь после зарплаты, коса катыка — кислого молока или горсть урюка…
И все-таки районное переходящее знамя находится у нас и гордо красуется у меня в китобхане в правом углу. И оно заслужено нами, я утверждаю это. И благодаря ему перед Новым годом в Автабачек завезли брюки для мальчиков и цветастые сатиновые платья девочкам. Мне тоже выдали талон. Платье очень мне идет. Но главное не это. Главное, что меня прекратили наконец из ночи в ночь мучить сны, в которых каждый раз я вижу, как мама возвращается из больницы и ей нечего надеть на себя, потому что я подкоротила и ношу ее синее платье со звездочками.
И я не забыла еще страшный, разоренный кишлак, в котором мы с ней жили прошлую зиму. И знаю, как сейчас живут в соседних сельсоветах, откуда к нам приходят на луковый пустырь или в пекарню — дед Юсуф, наш пекарь, иногда им что-то сует — страшные, усатые женщины с безумными от голода глазами и рассказами о том, что они готовили до войны.
А однажды ко мне в библиотеку приволокли убийцу. То есть его приволокли в сельсовет, но ни Мумеда, ни Ноны не было, и конвоир уселся ожидать нашего милиционера в моем предбаннике. От скуки он засадил меня сражаться с ним в шашки. Пока мы расставляли их на доске, конвоир рассказал мне, как все произошло. Оказалось, что этот человек — он был из соседнего, Пахтаабадского сельсовета — залез в дом нашей бабушки Нурии-апы, убил кетменем ее и ее пятилетнюю внучку и унес мешок джугары и кусок бараньего сала. А поймали его, потому что, вместо того чтобы бежать, он кинулся в соседний сарай и стал там жрать сало. А потом его стало рвать. И тут его поймали.
Конвоир рассказывал, сидя спиной к арестованному. А я, передвигая на доске шашки, старалась глядеть на доску и все равно видела, как человек со связанными руками (он был чуть потолще нашего Скелета) медленно переползал вдоль стены все ближе и ближе к двери. Я ничего не могла с собой сделать: я проклинала себя, но я не могла заставить себя сказать своему партнеру, чтобы тот обернулся. Всякой логике вопреки, всеми своими потрохами я желала убийце доползти до двери и скрыться.
Убийце это почти удалось. Он уже дополз до порога, но тут дверь отворилась, вошел красавец зять Сайдуллы-аты — милиционер Абдурахманов и мгновенно все поставил на место, ударом своего блестящего сапога отшвырнув убийцу на исходную позицию.
Вдвоем с моим партнером по шашкам они накинули этому человеку веревку на шею, сели на лошадей и повели его в город. А вошедший сразу же после их ухода Мумед Юнусович взял меня за плечи и увел в свой кабинет.
«Ну, хватит, ны реви, — говорил он мне хмуро. — Он же убил, понымаеш? Вот что тыпер я Ахмат-джану в госпитал напишу? Ны дочки, ны матери…»
Я все понимала, все! Но что я могла поделать со своим четырнадцатилетним сердцем, которое не желало ничего понимать?
* * *Мен сенинг якши кураман!..[4]
Я не знаю, с чего все началось. Может быть, именно с того вечера, когда увели убийцу и я ревела за столом Мумеда посреди Нониных бумаг, а он сидел напротив и молчал. Становилось совсем темно, но он не зажигал лампу. А потом вдруг сказал грубо: «Иди домой. Быстро. Кэт!»
«Кэт» по-узбекски «убирайся», «пошла вон». Но я почему-то не обиделась. Я вытерла глаза, сказала: «Спокойной ночи».
И ушла.
И больше уже до самого Нового года он ни разу со мной не шутил. И даже почти не разговаривал. И я тоже.
Да нет, неправда все это. Я уже гораздо раньше поняла, что люблю его. Я любила его с того первого утра, когда он вошел в чайхану. И моя работа, и вся моя жизнь здесь имели смысл потому, что я знала, что в любую минуту может войти Мумед Юнусович, или я услышу его голос, или даже просто кто-нибудь спросит: «А Мумед-ака бар?» И я отвечу, что сейчас нет, но обещал скоро прийти. И он приходил. Не приходил — влетал, огромный, грузный и в то же время легкий, как птица. И сразу все делалось осмысленным; с кем-то он шутил, кого-то выслушивал, подсказывал, спорил…
И я всегда знала, даже сидя за стенкой, кого он любит, а кого — нет. Например, он ценил и восхищался Сайдулла-атой, и, конечно же, без Саджаева Мумеду Юнусовичу было бы трудно. Но он не любил его. И по-моему, не доверял. А вот Каюмова и Камильбекова любил.
Но я помню, как иногда он бывал страшен. Как во время первой их (при мне) стычки с Акбаром, или, вернее, тогда еще не с Акбаром, а с фельдшером эпидстанции Сосиным, у которого Акбар реквизировал бутыль спирта, и Сосин пытался оправдываться: «Как же я мог не дать, если Акбар Юнусович — ваш брат?!» — «А тыбе какой дэло, — грозно мурлыкал, держа Сосина за ворот, Мумед, — что он мой брат? Это моей маме дело, что он мой брат! Гидэ я тыпер Эваабрамовна спирт брать буду? С тыбе натечет, что ли?»
А потом уже издали, от чайханы, доносились громкие голоса, визг Акбара… Сосин Нервно скручивал бычка и жаловался Ноне Александровне: «Невозможно работать. Хам! Поди у них разберись — все начальники…»
А Нона, еще вчера твердившая мне о Мумедовых приписках, сейчас демонстративно гремела кареткой и делала вид, будто не слышит Сосина.
Но каким для меня было праздником, когда однажды я пришла раньше обычного и вдруг услышала, как он у себя, думая, что рядом никого нет, вовсю с завыванием декламирует: «И пусть алымпыйцы с завыстливым оком — слэдят за барбой ныпрыклонных сэрдэц!..»
Это было ужасно смешно. И как же я любила его в эту минуту. И было совершенно ясно, кого именно имеет в виду Мумед Юнусович под именем «алымпыйцев». Во всяком случае, не греческих небожителей, Но до чего же я ненавидела всех этих «алымпыйцев», почти ежевечерне наезжающих в сельсовет из Алтын-Куля или из Андижана — с жирными загривками, вылезающими из кителей, — в «эмках», в пикапчиках…
И почему они повадились непрерывно кататься в Автабачек — все эти комиссии-перекомиссии, ревизии-переревизии?!
«Сожрали у себя всех баранов, вот и катаются», — мрачно резюмировала Нона.
Почти всегда с ними являлся и наш сосед — председатель Пахтаабадского сельсовета, гладкий, белый, как недопеченная булка, — узбеки редко бывают такими белыми. Больше не помню ни одной черты. И имени не помню тоже. И даже придумывать неохота… Помню только, что левая ладонь у него была прострелена и от этого свернута ковшиком… Все эти ревизии оканчивались одинаково: жалостно блеял баран на заднем дворе, Скелет варил плов, Мансур вязал свои знаменитые бантики; потом являлись мираб и оба учителя — Абуталиб Насырович и Саид Алиевич (этот, разумеется, с дутаром). Иногда приглашали и Каюмова. Тот сидел прямой, тонкий — единственный трезвый во всей компании. Остальные перепивались. В хохоте Мумеда начинали пробиваться визгливые нотки Акбара, Я запирала шкаф и уходила.
Один раз после такой попойки я пришла утром. Все было открыто настежь; я заглянула в сельсовет — Нона брезгливо вытирала стол и выметала объедки. На узеньком диванчике, укрытый ее шалью, сладким сном младенца спал Мумед.
Нона сказала, вынося во двор мусор: «Постели у себя тут газетку. Будем кутить».
И принялась греть на печке остатки плова.
«А Вове?» — спросила я. «Вове я уже отложила».
Мы поели в молчании. Когда мы уже принялись за чай, вышел Мумед. Подошел к моему шкафчику, разглядывая в стекле свою мятую физию. Зрелище было не из лучших.
«Ух, джаляб, ахмак…» — сказал он с отвращением. «Не смею спорить, — ядовито отозвалась Нона. — Садитесь лучше пить чай».
И пододвинула ему пиалу.
* * *Была моя очередь дежурить возле пекарни. Чтобы не стоять по ночам всем, мы — Гюльджан, Нона и я — делали это поочередно. А утром приходили остальные.
Я сидела на пустыре возле запертой пекарни. Было ветрено. Я замерзла и начала ходить. И вот тут на меня вместе с ветром первый раз в моей жизни налетела Муза.
И вот что из этого получилось:
Ветер треплет седые волосы.
Он стоит на площади пустой.
Где-то слышится звук ее голоса,
Голос тонет во тьме ночной.
Тума, Тума — звезда печали,
Ты бросаешь зловещий свет,
Но зовет в бездонные дали
Пламенеющий твой привет.
Свет бросает косые полосы,
Сизый мрак над его головой.
Все он ловит звук ее голоса,
Переполненного тоской.
Тума, Тума, ловлю твой дальний
Красноватый, зловещий свет,
Слышу голос Любви и Печали,
Он летит, но возврата нет…
Нет! Любовь воедино слита!
И Пространство — ничто для них!
Аэлита! Ах, Аэлита!
Только б голос твой не затих!
Это было так неожиданно, что я обомлела. Больше всего меня поразило, что стихи получились про Аэлиту, которая мне ничуточки и не нравилась. Кроме самого имени — Аэлита. И еще, пожалуй, последней главы — на радиостанции.
