Леонид Нечаев - Портрет
В следующее мгновение Женя зачеркал лицо, бросил карандаш, с презрением глянул на свой костюм, с утра висевший не в шкафу, а на спинке стула, и выбежал из дома. Было уже темно.
«Ну и пусть… Пусть!» — повторял он, спеша за отцом. В груди что-то клубилось, стискивало сердце. Он торопился, он шел и все оглядывался, а на повороте, в конце улицы, оглянулся еще раз и прошептал в темноту:
— Тебя-то все любят… А его…
После запоев отец становился то взвинченным, порывающимся куда-то убежать, то смиренным, покаянным. В это утро он покорно сносил все мучительные разговоры с матерью, метался, ища себе то по дому, то в сарае тяжелой работы, но и работа не спасала его, и он искал, искал чего-то, что облегчило бы ему душу.
Вскоре мать ушла на ферму. Вся бы стать и Жене уйти и школу, оставить отца одного на заслуженные терзания. А Женя все медлит, сидит в своей комнатушке, притворяется, будто рисует. На самом же деле он прятался от отца, не мог без слез смотреть на него, на его унижение, которым он заглаживал свою вину.
Отец страдал оттого, что ни мать, ни сын не принимали его унижения. Не принимали — значит, не прощали. А уж он им в глаза заглядывал, как дитя малое! Посидит-посидит, вдруг вскочит и спросит: «Женечка, ты не хочешь ли попить? Дай я тебе водички принесу». И побежит, и принесет, и в глаза заглядывает, хотя никто его не просил водички нести; если бы Женя захотел водички, то сам бы до ведра дошел или до чайника дотянулся.
Кружка в руках у отца трясется, в глазах стоят слезы — а Женя не принимает, хотя что-то уже перехватывает грудь у самого горла, какая-то предательская судорога: что же ты, отец, передо мной, перед сыном своим, унижаешься?
Вот и заперся Женя в отгородочке, карандашом по бумаге водит, а сам куда-то сквозь стену смотрит. А отцу сына не хватало, он робко стучался к нему — да какое там стучался! — скребся.
— Сыночка, не побрезгуй, впусти… а?
Женя молчит, жмет на карандаш. Грифель сломался, а он все водит впустую по бумаге.
— Ну прости, голубчик… Зарекаюсь, слышь?.. Ну хочешь, я перед тобой на колени… Сейчас, вот…
Женя знает, что он там, за дверью, уже стоит на коленях, и это невыносимо. Женя бросается к двери, распахивает ее, срывая крючок, и поднимает отца с колен.
— Что ты, что ты… Разве можно? — испуганно шепчет Женя.
Затем, пряча лицо, собирается в школу. Долго книжки в сумку сует, долго сумку застегивает, на плечо вешает-прилаживает. И уже с самого порога на отца глянет, — а тот ждет, ждет! — и как увидит в Жениных глазах что-то, как прочитает, так весь засветится, засмеется, обнимет Женю, заласкает, обдирая ему лицо небритою щекою…
В школе Женя старался не смотреть в Талькину сторону. Если объясняться, то надо либо рассказывать правду, либо лгать. Он же не мог заставить себя сделать ни то, ни другое. Даже просто подойти и извиниться не было возможности — Талька словно нарочно окружила себя девчонками и до уроков ходила с ними в обнимку по коридору. Она что-то рассказывала им, и они прыскали со смеху, прикрывая рты пальцами. Жене ее веселость казалась напускной. Он прошел в класс, сел за парту, уткнулся в учебник.
«Красивая-то она красивая, это точно, — думал он с неприязнью. — Ну и что? Ну и пусть красивая, а мне-то какое дело? У меня других дел по горло».
Девчонки прошли мимо открытой настежь двери, и Женя еще больше пригнул голову к книге. Ему кажется, что они все смотрят в его сторону и смеются над ним.
Талька у них кумир, идеал. Сразу. А за какие такие заслуги? За смазливость?
«Как будто она лучше всех! — возмущался Женя. — Задавака — раз. Избалованная — два. Капризная — три. Пустая — четыре…» Он искал что-нибудь пятое, чтоб сложился кулак, но пятое не находилось, и он загнул большой палец просто так, чтоб зажать предыдущие четыре.
Девчонки вошли в класс уже со звонком. Садясь, Талька полуобернулась к Жене, взмахнула наивными длинными ресницами, словно спрашивая о чем-то.
Кулак разжался…
Талькины плечи сегодня удивительно спокойны. Значит, у нее хорошо на душе. Ее плечи не могут притворяться. Отчего же ей так хорошо?
Вечером Женя помогал матери чистить коровник. Марья Баринова, полная женщина с большими водянисто-голубыми глазами, задавала корм своим коровам и с сочувствием поглядывала на Женю. Женя догадывался, по какому случаю она сочувствует, и поэтому старался отворачиваться от нее. Но вот она остановилась у него за спиной.
— Не пойму я твоей матери, Женюшка…
Женя с удвоенной энергией скребет подборной лопатой пол, как будто так можно удержать Марью от продолжения разговора. Но Марья, по простоте душевной, не замечала его отчаянного нежелания слушать.
— Давно, говорю, бросила бы отца-пьяницу…
Коровы, которым она еще не задала корм, нетерпеливо мычали, но Марья не обращала на них внимания.
— Слышь, Петровна, — окликнула она Женину мать. — Бросай, говорю, своего-то. Чего за такого держаться? Пусть подыхает…
Марья говорила незло, без настойчивости в голосе, и ясно было, что она и сама бы не бросила, а только так говорит, от необходимой обиды за Петровну, за весь бабий род, за страдающих детей. И все-таки тяжело было выслушивать такое про родного отца.
Мать не поддакивала Марье, но и не возражала, и Женя пугался: вдруг они и правда разведутся? И тогда наступит жуткая пустота, и Женина душа не вынесет этого.
— Бабы ноне самостоятельные, — рассуждала Марья. — Вон хоть и моя сестрица. Живет одна, и ничего… Девочку только жалко, все по яслям, по садикам, по продленкам, словно как сиротинушка у чужих людей на изживении…
Марья полезла в карман кофты за платочком, так как сказанное ею слово «сиротинушка» тотчас вызвало у нее слезы. Пока она промокала глаза, Женя подхватил ее корзину и побежал к коровам.
— Их ведь с нежного возраста воспитывать надо — и прямое это материнское дело. А то ведь что выходит: девочка курить приучается! И все от недосмотра. Разве учитель досмотрит? Оно и получается: смолоду прореха — под старость дыра…
Марья жалилась, а Женя все таскал и таскал корзины с кормом.
— У тебя-то паренек самостоятельный. Заботник ваш. Эва, как с корзиной бегает. И всегда-то он в лому, в работе тяжкой. Грустливый только очень да задумчивый… Да ведь есть с чего!
Марья обещает нынче же наведаться, поговорить с Иваном. Так сказать, от лица общественности.
А Иван легок на помине: прибежал на коровник, запыхался. Видимо, какое-то срочное дело.
Марья обрадовалась:
— Про волка промолвка, а волк и тут!
Она преградила собою Ивану путь.
— Постой, соседушко, чего скажу… Я вот в газете читала: надо, говорят, клуб трезвенной жизни создавать, чтоб мужики, стало быть, не пили. Вот как.
Иван покорно смотрел ей в глаза, но видно было, что он пребывает в возбужденном, радостном состоянии и что он только и ждет, когда она кончит свою речь, чтобы исполнить свое неотложное дело.
— Ты бы, Иван, хоть газеты читал, что ли… — уже без энтузиазма произнесла Марья.
— Да ведь я что… — слабо улыбнулся Иван. — Вон мать на телевизор откладывает, чтобы я заместо пития его смотрел… И посмотрим. Я ведь ничего…
— То-то же, — строго глядела на него Марья.
Иван в нетерпении заглядывал за нее: где там Женя? Подбежал наконец к нему:
— Женечка, я ведь тебе галстучек купил!
Иван весь сияет, из кармана галстучек достает, да от поспешности все достать никак не может; наконец извлек сверток и вручил. Женя пробормотал «спасибо», украдкой глянул на мать с Марьей. Мать улыбалась из-за Марьиной спины, будто и не выслушивала только что убийственных слов о своем Иване. Да и у самой Марьи взгляд потеплел.
— Надо, надо… — протяжно приговаривала Марья. — Как же — кавалер!
Женя в смущении поспешил уйти, а отец остался вместо него помогать женщинам.
Класс шумно встал — вошла Людмила Петровна, литераторша. Она подошла к окну, скрестила руки на груди. Класс притих. Сейчас она начнет с чего-нибудь неожиданного. И точно — она открывает урок прочувствованным чтением стихотворения.
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора…
Людмила Петровна мечтательно смотрит в окно, молчит. Класс поневоле вовлекается в настроение светлой задумчивости.
Людмила Петровна уже ходит по классу, приступая непосредственно к теме урока.
Талька заводит руку за спину.
Записочка. Женя недоверчиво разворачивает ее.
«Это стихи о том…»
Рыжий Мишка Булкин так и сует свое конопатое лицо в записку.
Куда ты лезешь в чужое счастье, Булкин? Женя оттирает его плечом, прячет записку в карман. Голова идет кругом.
Как там? «…Далеко еще до первых зимних бурь…» Ах, эта чудная Людмила Петровна! Сейчас она приступит к положительным образам, и это будет так же славно, как стихи… Ах, эта Талька! Она странная, неуравновешенная, но все это так простительно! Она не придала никакого значения тому, что он не пришел тогда вечером… Нет, она не могла не придать этому значения, но она поняла, что что-то случилось. А он… Как смел он думать о ней плохо?
